«Как времена Веспасиана…» (К проблеме героя в творчестве Анны Ахматовой 40–60-х годов)

I

Выдающийся человек, привлекающий к себе пристальное внимание – сначала современников, а затем потомков, – еще при жизни бывает окружен ореолом различного рода мифов и легенд. А если этот выдающийся человек – поэт или писатель, то мифы и легенды о нем рано или поздно завоевывают себе пространство и в сфере, казалось бы, сугубо научной: в литературоведческих исследованиях его творческого наследия.

Это общее положение неизменно подтверждается посмертной судьбой любого из великих русских писателей или поэтов: Пушкина¹, Лермонтова, Гоголя… То же происходит сегодня и с творчеством Анны Ахматовой.

На одном из таких литературоведческих мифов об Ахматовой мы и намерены здесь остановиться.

Дело в том, что ряд ее произведений 40 – 60-х годов подавляющее большинство пишущих о ней безоговорочно связывают в настоящее время с одним биографическим событием, по-видимому, действительно оставившим заметный след в ее жизни. Речь идет о ее встрече с английским филологом и мыслителем Исайей Берлиным в конце 1945 – самом начале 1946 года. Причем не просто связывают, а категорически трактуют как относящиеся к нему.

Например, в «Записках об Анне Ахматовой», лишь в последние годы публикуемых у нас в полном объеме, Лидия Чуковская утверждает, что к Берлину «обращены два ахматовских цикла: «Cinque», созданный Ахматовой в 40-х годах, и «Шиповник цветет» («Сожженная тетрадь»), – цикл стихотворений, написанных именно об этой«невстрече» (в 1956 г. – В. Е.). Ему же адресованы и некоторые строфы «Поэмы» («Гость из будущего»); о нем же сказано в посвящении «Третьем и последнем»:

Он не станет мне милым мужем,

Но мы с ним такое заслужим,

Что смутится Двадцатый век…» ²

(Подчеркнуто мною. – В. Е. )

Еще дальше идет зарубежная исследовательница ахматовского наследия Аманда Хейт: «Встреча с Берлиным описана в цикле «Cinque», созданном в 1946 году, она также нашла отражение в «Поэме без героя», которая посвящается (третье посвящение) Берлину» ³ (подчеркнуто мною. – В. Е.).

Эти «адресованы» и «посвящены» в приведенных нами текстах удивительно некорректны под пером столь уважаемых авторов, как и определение «описана» применительно к одному из самых выдающихся произведений лирической поэзии нашего века. Поэтому процитированные нами суждения оставляют ощущение неизвестно чем вызванной запальчивости. А причина, по которой сложнейшая проблема выявления прототипа лирического героя решается столь упрощенно и бездоказательно, проста: в этом и проявляется одно из характернейших свойств мифа. Никакие противоречащие ему факты и доводы не принимаются во внимание, не рассматриваются всерьез.

Вот уже и В. Я. Виленкин, еще недавно возражавший против прямолинейно-упрощенческой трактовки творчества Ахматовой, в частности «Поэмы без героя», ныне сдает свои позиции.

Вспомним, что провозглашал он еще в 1990 году:

«Но как же тщетно было бы пытаться узнать в этом «госте» («Госте из Будущего». – В. Е. ) какого-нибудь конкретного человека, если ему же приданы приметы адресата «Третьего и последнего» посвящения. Значит же это только одно – что он так и должен остаться бесплотным образом будущего, не нуждающимся в расшифровке, как и всякий синкретический образ» ⁴ (подчеркнуто мною. – В. Е.).

В 1994 году он высказывается уже существенно иначе:

«Гость из будущего» («Звук шагов, тех, которых нету…»), тот, к кому обращено «Третье и последнее посвящение», – в сущности, тоже «тень», и ей суждено навсегда уйти из жизни автора, даже если и произойдет еще когда-нибудь последняя реальная их встреча. Вспомним «Сожженную тетрадь» и Оксфорд 1965 года» ⁵ (подчеркнуто мною. – В. Е.).

Такова сила мифа! Тем более если учесть, что над его созданием потрудились такие авторы, как Л. К. Чуковская, Н. Я. Мандельштам, Э. Г. Герштейн, А. Г. Найман. Но особая роль принадлежит здесь, по нашему предположению, самому Исайе Берлину.

В своих мемуарах он тоже совершенно уверенно утверждает, что «ссылки и аллюзии» на его «встречи» с Ахматовой «имеются не только в «Cinque», но и в других стихах» ⁶, под которыми подразумеваются все те же произведения.

В этих воспоминаниях есть совершенно поразительные откровения, на которых нельзя не остановиться. Одно из них (отмеченное соответствующим редакционным примечанием) – «воспоминание» о том, как Ахматова будто бы показывала ему кольцо с черным камнем, будто бы подаренное ей Анрепом в 1917 году⁷. На самом деле упомянутое кольцо, как известно, принадлежало Ахматовой и было подарено ею Анрепу (а не наоборот) действительно в 1917 году. Так что единственным достоверным местом этого «воспоминания» остается только дата – 1917 год!

Другое откровение касается встречи с академиком В. М. Жирмунским, «одним из редакторов посмертного советского издания ее стихов», посетившим Оксфорд через год или два после смерти Ахматовой. Здесь Берлин сообщает следующее: «С некоторым замешательством Жирмунский объяснил мне, почему последнее посвящение к поэме, то, что адресовано мне, – а тот факт, что оно существует, сообщил он, широко известен читателям поэзии в России – все-таки было опущено в официальном издании» ⁸ (подчеркнуто мною. – В. Е. ).

Оставим в стороне то же некорректное утверждение: «адресовано мне»! Здесь еще более любопытно другое. «Официальное издание» увидело свет лишь в 1976 году, академик Жирмунский умер в 1971, но самое поразительное заключается в том, что в «официальном издании» (первое наиболее полное и научно подготовленное Жирмунским собрание произведений Ахматовой, насколько это было возможно в те годы) третье посвящение опубликовано на подобающем ему месте. Сэр Исайя Берлин мог бы убедиться в этом лично, если бы пожелал открыть упомянутую книгу на соответствующей странице⁹.

Но вернемся к нашей теме. По воспоминаниям Берлина можно проследить зарождение литературоведческого мифа, рассматриваемого нами.

Мемуарист не скрывает своей заинтересованности в том, чтобы якобы доподлинно известные ему сведения были, что называется, увековечены в литературе. Он сам охотно рассказывает о двух своих попытках в этом направлении, оставшихся безуспешными при жизни Ахматовой и Жирмунского.

Так, во время описанной им встречи с Жирмунским он обратился к последнему с настойчивым призывом запечатлеть на бумаге все, что якобы известно Жирмунскому о связи ряда произведений Ахматовой с ним (Берлиным), а затем передать эту запись лично ему, «либо другому лицу на Западе, чтобы опубликовать ее, когда это станет безопасно» ⁸.

Жирмунский не проявил по этому поводу никакого энтузиазма.

О том же просил Берлин Ахматову во время ее триумфального пребывания в Оксфорде в 1965 году: «Я спросил, не собирается ли она когда-нибудь прокомментировать «Поэму без героя»: ведь аллюзии в ней могут быть не поняты теми, кто не знал жизни, о которой идет речь в поэме. Разве ей хочется, чтобы будущие читатели блуждали в потемках?»¹⁰

Но Ахматова отклонила его просьбу, обосновав свой отказ утверждением, что «поэма не предназначается ни вечности, ни потомкам» и будет похоронена вместе «с нею, Ахматовой, и ее веком»¹¹.

Заметим, что ответ Ахматовой знаменателен своим лукавством: это она-то считала, что ее поэма не предназначена «ни вечности, ни потомкам»!

Однако после смерти Ахматовой имя Берлина начало появляться в литературе о ней. Укажем, например, на уже упоминавшуюся нами книгу А. Хейт, вышедшую впервые в том же Оксфорде(!) в 1976 году¹². Затем в 1978 году Чуковская вносит в свою запись от 23 августа 1956 года подстрочное примечание, которое мы процитировали выше¹³. В 1980 году Берлин публикует свои воспоминания. Затем те же утверждения были повторены Герштейн, Найманом и другими. Миф окончательно утвердился в литературе об Ахматовой.

II

На каких же указаниях Ахматовой базируется литературоведческая версия, связанная с именем Берлина? Мы внимательно исследовали все публикации подобного рода и ни в одной из них не обнаружили ответа на столь резонный вопрос. Создается впечатление, что все эти прямолинейные и категоричные утверждения мемуаристов являются результатом их собственных умозаключений. Для подтверждения этого обратимся к некоторым из упомянутых материалов.

Весьма показательно в этом смысле следующее место из записи беседы с Н. А. Ольшевской-Ардовой, выполненной Э. Г. Герштейн:

«Нина Антоновна:

«Это было так. Она протянула мне переписанные ее рукой стихи и ни слова не сказала. Я прочла. Потом она их прочла мне, я была совершенно потрясена. И она сделала эту надпись¹⁴. Потом она говорила: «Я вам «Чинкве» подарила, но это еще не то. Я о вас напишу, обязательно напишу»¹⁵ (подчеркнуто мною. – В. Е. ).

Это воспоминание по поводу цикла «Cinque».

А вот записанный Чуковской разговор о двух стихотворениях из цикла «Шиповник цветет», состоявшийся 14 сентября 1956 года: «Потом она прочитала мне два новые свои стихотворения: «Ты выдумал меня. Такой на свете нет» и еще одно, со строкой о Марсе. Дивные, особенно первое. Прочла и начала меня подразнивать:

– Они уже были написаны, когда я вас видела, но я не решилась вам прочесть. И никто мне ничего про них не говорит. Сказали бы хоть вы два слова – ведь вы умеете говорить о стихах.

– Скажу ровно два: великие стихи.

– Не хуже моих молодых?

– Лучше.

По дороге домой я думала о том, о чем нерешилась ееспросить:

А мне в ту ночь приснился твой приезд… —

значит ли это, что заграничный господин (Берлин. – В. Е. ) снова приедет? и

О август мой, как мог ты весть такую

Мне в годовщину страшную отдать! —

значит ли это, что стихи о приезде написаны в годовщину постановления? Ведь в августе не одна страшная годовщина»¹⁶ (подчеркнуто мною. – В. Е. ).

Как видно из приведенной записи, трактовка упоминаемых в ней стихотворений принадлежит исключительно автору записок. А уточнить свои предположения у Ахматовой Чуковская, по ее собственным словам, «не решилась».

Имеется еще ряд свидетельств подобного рода.

А вот пример мифологизации отношения Ахматовой к Берлину в чисто биографическом плане: «Она говорила (о телефонном звонке Берлина в 1956 году. – В. Е.), хотя и с насмешкой, но глубоким, медленным, исстрадавшимся голосом, и я поняла, что для этого рассказа о «небывшем свидании» она и вызвала меня сегодня…»¹⁷ (подчеркнуто мною. – В. Е. ).

Как говорилось когда-то, воля ваша, но здесь мы снова имеем дело лишь с собственными умозаключениями автора «Записок…». «Глубокий, медленный, исстрадавшийся голос» вполне соответствовал тем обстоятельствам, о которых велся разговор до этого.

Попытка связать подавленное состояние Ахматовой в описываемый вечер (23 августа 1956 года) лишь (и только!) с телефонным звонком «одного господина», находившегося в те дни в Москве, выглядит совершенно неубедительной. Кроме того, такой неоправданный акцент дает, вероятно, прямо противоположный замыслу автора «Записок…» эффект: мы видим 67-летнюю женщину, страдающую от несчастной любви к некоему господину, который на 20 лет моложе ее и с которым она когда-то (11 лет назад) раз в жизни имела весьма продолжительную беседу (с вечера до утра) о поэзии, о времени, о судьбах культуры и т. п. При этом она якобы настолько поглощена своими любовными переживаниями, что все перипетии прошедшего дня: неприятности в издательстве по поводу собственной книги («обокраден поэт – и обокраден читатель»), сообщение о неблагополучном положении сына, не нашедшего в Ленинграде иной работы, чем место дворника в Этнографическом музее («Ведь он кандидат наук, ученый…»), обида на ближайшего друга всей жизни Бориса Пастернака («Я послала ему свою книжку с надписью: «Первому поэту России». Подарила экземпляр «Поэмы»… Он сказал мне: «У меня куда-то пропало.., кто-то взял…» Вот и весь отзыв») – отодвигаются на второй план, не имеют существенного значения! Признаться, эта психологическая зарисовка плохо вяжется с тем образом Ахматовой, поэта и человека, который существует в нашем сознании.

Да и сам телефонный разговор запомнился Берлину несколько иначе, о чем Чуковская упоминает в примечаниях к рассматриваемому тексту.

Такие противоречия в мемуарной литературе встречаются, в общем-то, довольно часто, что свидетельствует лишь об одном: не нужно переоценивать значения этой литературы при установлении истины.

И все же наиболее проницательной среди современниц Ахматовой оказалась, по нашему мнению, Н. Я. Мандельштам. Она, единственная из всех, ощутила, что Ахматова, воспринимаемая сквозь призму мифа, анализируемого здесь нами, совсем не та Ахматова, которую она знала прежде.

И Н. Я. Мандельштам предъявляет этой «другой», «новой» Ахматовой недвусмысленные претензии:

1. Пушкин и в этом ряду занимает совершенно особое место: сегодня уже существует специальная литература, посвященная затронутой, проблеме. Укажем в связи с этим на недавно вышедшую в свет книгу «Легенды и мифы о Пушкине» (СПб., 1994), подготовленную Пушкинским Домом и содержащую «полный набор «образцов» всех мифов и легенд о Пушкине.[↩]
2. Лидия Чуковская, Записки об Анне Ахматовой, т. 2. 1952 – 1962. – «Нева», 1993, N 5 – 6, с. 155. Написанные талантливой современницей и другом Ахматовой, заметки в целом представляют собой бесценный свод сведений о поэте. Охватывающие огромный временной период, подкупающе искренние по тону изложения, они вызывают ощущение абсолютной достоверности. И все же есть в них два-три места, которые не могут не вызвать сомнений. К сожалению, именно на них мы вынуждены остановиться в настоящей статье. Кстати, цитируемое здесь место записок датируется Чуковской 1978 годом (спустя 12 лет после смерти Ахматовой).[↩]
3. А. Хейт, Анна Ахматова. Поэтическое странствие. Дневники, воспоминания, письма А. Ахматовой, М., 1991, с. 155.[↩]
4. В. Виленкин, В сто первом зеркале, изд. 2-е, дополненное, М., 1990, с. 273. Кстати сказать, и здесь мы вынуждены заметить, что выражение «адресат «Третьего и последнего» посвящения» не очень удачно, потому что этот текст Ахматовой никому не посвящен (и о человеке, который является объектом воспоминания, говорится в третьем лице: «он»), в отличие, скажем, от второго посвящения («Ты ли, Путаница-Психея…»), адресатом которого в силу имеющегося авторского указания (инициалы «О. С.» над текстом) можно считать Глебову-Судейкину.[↩]
5. В. Виленкин, Образ «тени» в поэтике Анны Ахматовой. – «Вопросы литературы», 1994, вып. I, с. 67.[↩]
6. Исайя Берлин, Встречи с русскими писателями в 1945 и 1956 годах. – «Звезда», 1990, N 2, с. 152.[↩]
7. Борис Васильевич Анреп (1883 – 1969)- поэт, художник-мозаичист. В 1915 – 1916-х офицер русской армии, был командирован в Англию в правительственный комитет, где работал до конца войны. До февраля 1917-го бывал в Петербурге. К нему обращены многие стихи Ахматовой в книгах «Белая стая» и «Подорожник». Из его поэмы «Человек» Ахматова взяла эпиграф к «Эпическим мотивам»: «Я пою, и лес зеленеет». Автор воспоминания об Ахматовой «О черном кольце», опубликованного после его смерти. В Лондонской национальной галерее им выполнено мозаичное изображение Ахматовой.[↩]
8. Исайя Берлин, Встречи с русскими писателями…, с. 152.[↩][↩]
9. Анна Ахматова, Стихотворения и поэмы, Л., 1976, с. 354.[↩]
10. Там же, с. 155.^[↩]
11. Там же.^[↩]
12. К сожалению, в этой книге тоже немало противоречивых сведений. Например, на с. 14 сообщается: «Впервые я встретилась с Ахматовой в конце 1963 года». А на с. 18 читаем иное: «Впервые я встретилась с Ахматовой в начале 1964 года». Этот пример не является единственным.^[↩]
13. Небезынтересно отметить, что, как сообщает сама Чуковская, она обсуждала с Берлиным некоторые факты, изложенные в ее «Записках…».^[↩]
14. «Дарю Н. А. О. на память о многих ночных беседах. А. 27 апреля 1946. Москва».^[↩]
15. Э. Г. Герштейн, Беседы с Н. А. Ольшевской-Ардовой. – В кн.: «Воспоминания об Анне Ахматовой», М., 1991, с. 268.^[↩]
16. Л. Чуковская, Записки об Анне Ахматовой, т. 2. – «Нева», 1993, N 5 – 6, с. 157 – 158.^[↩]
17. Л. Чуковская, Записки об Анне Ахматовой, т. 2. – «Нева», 1993, N 5 – 6, с. 155.^[↩]