Как слово наше отзовется?..

Так что же это за напасть такая – «поколение сорокалетних»? Поколение, школа, волна, «новая словесность» (В. Бондаренко), «отряд немолодых прозаиков» (В. Михальский)? Или мираж, наваждение?

Кто окажется исторически более проницательным в оценке их творчества – безоглядно славящий В. Бондаренко или яростно низвергающий И. Дедков?

Уже лет пять скрещиваются вокруг этой прозы критические шпаги, благо поражать ее пока безопасно: авторы все не сановитые, не увенчанные. А кстати, почему не сановитые, почему не увенчанные? Есть ведь наверняка веские причины этому… А случаен ли «заговор равнодушных» против творчества В. Мирнева, В. Михальского, В. Шугаева и некоторых других? Конечно, их книги рецензируются, в «обоймы» имена включаются, но вот в серьезных проблемных статьях речь об их художественном опыте как-то не ведется. Отчего же не допустить, что их произведениям недостает того, что привлекало бы критиков и что – известен ведь еще один показатель – побуждало бы читателей брать их книги в библиотеках нарасхват, вопреки «косной официозной критике»? А в то же время мало кто из критиков, следящих за литературным процессом, не обращался в минувшем пятилетии к творчеству «поколения сорокалетних» как к некой общности: не просто к тому или иному талантливому произведению того или иного даровитого писателя, а к «секрету» этого сообщества, содружества, волны, поколения, школы – пусть это все не строгие литературоведческие категории. Но ведь и для «лирической деревенской прозы» тоже, как замечено не только В. Бондаренко, не найдена пока научно состоятельная категория: направление ли это, стилевое течение, идейно-философская мироконцепция, тематическая близость?

Вот уже третье десятилетие нет какого-либо заявившего о себе поколения в поэзии, но это не вызывает у нас беспокойства: никто ни на что не претендует, копошатся каждый на своем хуторе – ну и слава богу. Есть, говорил в одной повести отец сыну, трамвайная мудрость: не высовываться.

А тут высунулись. И довольно шумно. И сразу растревожили.

Я тоже не раз обращался к их творчеству как характерному явлению прозы рубежа 80-х годов. Но сейчас рад предоставившейся возможности перепроверить себя благодаря приведенным В. Бондаренко высказываниям прозаиков.

Неясно, правда, откуда и когда насобирал их критик (часть этих высказываний он цитировал уже в статье, опубликованной «Сибирскими огнями» в 1982 году) и почему отсутствуют высказывания таких примечательных «сорокалетних», как В. Маканин, В. Орлов. Но для того чтобы еще раз в канун писательского съезда оценить само явление, подобная неясность не так уж страшна.

В собственно критических построениях самого В. Бондаренко сразу бросаются в глаза два просчета. Первый – зыбкость состава поколения. Вроде бы он ограничен «неореалистами «московской школы». Но тут же щедро привлекаются другие имена по известному принципу «Вали кулём – потом разберем». Сюда уже подверстан Т. Пулатов, и Вампилов оказывается «первым сорокалетним», и В. Распутин уже «вернулся в свое поколение» (хотя в статье «Из «промежутка» В. Бондаренко решительно заявлял: «…Не назовешь сорокалетним В. Распутина – ему выпало иное время урожая»¹). Но зато в число тринадцати избранных, о чьих «стартах» трогательно сообщается в заключительной главке статьи, не включены А. Кривоносов, О. Попцов, А. Русов, Ю. Скоп, а уж они вроде и по возрасту, и по прописке, и по «стартам» вполне бы подходили.

Словом, предложенный список и впрямь больше напоминает «Клуб московских прозаиков», чем серьезное обоснование литературного поколения. А в высказываниях самих «избранных» круг членов «клуба» еще более расширен: И. Евсеенко, П. Киле, Б. Екимов, А. Скалон, В. Сукачёв (мелькают там и А. Кривоносов, и А. Русов). Словом, эту гармонь можно растягивать очень широко, нажимая разные клавиши. Но повинна ли в этом «расшатанность» позиции В. Бондаренко? Не сказывается ли здесь «расшатанность» и пестрота самого литературного поколения?!

Во-вторых, В. Бондаренко из статьи в статью взахлеб превозносит своих «подопечных», не желая замечать ни творческих трудностей, ни внутренних противоречий, ни художественных слабостей. Всех их он бестрепетно относит к «наиболее честным и талантливым представителям первого поколения мирного времени», а девятерых удостоил даже титула «ведущие прозаики этого поколения». Не многовато ли ведущих и наиболее талантливых?!

Из-за этой, скажем деликатно, эстетической одноразмерности поневоле испытываешь внутреннее сопротивление его оценкам и выводам: хотелось бы хоть раз наконец услышать не величальную песнь барда, а трезвое слово исследователя, усерднее и целеустремленнее других обихаживающего это бескрайнее поле.

Вот, скажем, С. Рыбас, которого В. Бондаренко стал усиленно причислять к лику «ведущих», издал уже добрый пяток книг, но среди них нет пока ни одной хоть сколько-нибудь значительной или просто приметной. (Я уже имел случай критически оценить самую «нашумевшую» – «Варианты Морозова»; не буду сейчас повторяться.) Как же прилагать к его творчеству все те высокие аттестации, которые «валит кулём» бард сорокалетних?! Так ли уж случайно сам С. Рыбас считает, что никаких «сорокалетних» нет и в помине: «Есть молодые (по сию пору молодые! – А. Б.) писатели, которые находятся в той стадии, когда к ним еще не привыкли». Вот в чем, оказывается, все дело – нужно лишь привыкнуть. А там, глядишь, стерпится – слюбится…

И, увы, книги не только С. Рыбаса, но и некоторых других прозаиков, «приписанных» к поколению, не выдерживают сколько-нибудь серьезных эстетических критериев. Переходя на сравнения из бытовой сферы, которая столь хорошо ими освоена, рискну привести возникшую параллель. Существуют ателье мод, где закройщики могут пошить неплохой и даже модный костюм, но лишены дара создать выставочную модель. Оттого они и остаются закройщиками ателье, а не художниками-модельерами Дома моды.

Я еще буду ниже вылавливать «неувязки» статьи «Автопортрет поколения» – их там немало. Но вот какое дело. За всеми просчетами и неувязками остается бесспорная истина, настойчиво повторяемая В. Бондаренко: «Движение современного литературного процесса в значительной степени определяют «сорокалетние». Пусть не все из тех, что названы в статье, пусть не только те, что названы в статье, и даже не только те, что живут в РСФСР, все равно остается непреложным: да, определяют, да, «сорокалетние».

Это и впрямь возраст писательской зрелости и дерзости. Но и не только возраст. За прозой нынешних «сорокалетних» во всех республиках стоят вполне реальные общественные и литературные процессы. Оттого и споры-то возникли – споры прежде всего о том, что же она выразила!

Вспомним совсем еще недавние баталии.

Впервые наиболее внятно сформулировал их общие позиции А. Курчаткин в статье с точно найденным заглавием «Бремя штиля» ².

Основные силы нынешней прозы прошли, по его разумению, мимо жизни, поскольку «выработанные предшествовавшими полутора десятилетиями методы, приемы, законы и прочая были выработаны для изображения и осмысления иного быта, иного сознания, иного типа человеческих отношений, а главное – иного типа жизненных ценностей». Между тем «определяющая константа» нашего сегодняшнего бытия и новых жизненных ценностей состоит, по его уверению, в том, что человек рядом с ощущением «малой своей родины» постиг «малость Земли», осознал себя «человеком всемирным» («Ответственный… За все живое на Земле», – характеризует героя прозы этого поколения и Ю. Аракчеев). Оттого А. Курчаткин приветствовал ту прозу, в которой «повествование приобретает некий всеохватывающий, общечеловеческий, я бы сказал, космический смысл», а «обычные человеческие события приобретают некий библейский отсвет». Исходя из этого всеохватывающего смысла, писатель и формулировал позицию своих единомышленников по поколению. Перед нами, писал он, «проза неоднородная по своему составу, не имеющая сходных стилевых и структурных начал и вместе с тем единая в своем принципе художественного подхода к миру… ее целью в итоге оказывается не постижение ценностных составляющих в изображаемом процессе жизни, а поиск в ходе этого изображения некоего ценностного идеала». И многозначительно добавил: «…Этот ценностный идеал не выработала еще сама жизнь, она лишь задумалась над ним…».

Не правда ли, тезис несколько туманный. Что такое ценностный идеал? И уж тем более, по уточнению автора статьи, «абсолютный ценностный идеал»? Причем не представляемый реально (ибо, как понимал сам А. Курчаткин, «невозможно же соткать нечто из ничего»), а именно только поиск его. Но ниже мы увидим, что за этим туманным тезисом скрывалось очень ясное содержание.

В. Гусев вскоре несколько расширил обычный круг «сорокалетних», выдвинув программу «новой прозы»: «Ей важна жизнь как она есть, но не в верхних, или не только в верхних, ее слоях, а и в подспудных – сейчас как никогда в мире актуальна правда не только внешняя и эмпирическая, а и правда «второй реальности», напряжение тайных энергий мира, его патетика, трагедийность, высокий пафос, жизнь в ее реальных и динамических проявлениях, в которых надо уметь прозреть и суть, и прочность, и силу». В этой, на первый взгляд тоже абстрактно патетической, характеристике содержалось все то же твердое ядрышко: слова о правде «второй реальности» и напряжении тайных энергий мира. А совсем недавно В. Гусев утверждал: «Постепенно главной мечтой литератора моего типа стала  мечта о нормальном человеке – не о среднем, а о нормальном. Если угодно, о том человеке, которого мы на высоком языке трибуны называем гармонически развитой личностью» ³. Это ведь тоже о «ценностном идеале», который «еще не выработала сама жизнь»! И вот теперь А. Ким вторит Курчаткину и Гусеву: «Герой «нашей литературы» – сорокалетних – наш духовный двойник, мятущийся, порой дисгармоничный, но в напряжении всех своих сил ищущий гармонию и позитивную философию». Тоже, как видим, напряжение и тоже поиск гармонии и позитивного идеала.

Зато И. Золотусский едко уверял, что существование этого поколения утверждалось лишь теми, кто причислял себя к нему. А И. Дедков в статье «Когда рассеялся лирический туман» (1981) резко выступил против того, чтобы считать особой литературной генерацией эту группу писателей, которую он, использовав опрометчивое определение В. Бондаренко⁴, поименовал «московской школой» и обвинил в суетности и мелкотемье. В статье было много точных критических наблюдений, но и остро ощущалась полемическая предвзятость, исходившая из убеждения, что основные процессы исторической жизни народа протекают отнюдь не в изображаемом этой прозой круге столичных жителей.

Признаюсь, поначалу и я скептически отнесся к попыткам свести в одно «поколение» столь разных прозаиков. Как и другим критикам, мне показалось это некоторым насилием и над литературным процессом, и над их творческой индивидуальностью.

В 1981 году я писал в статье, опубликованной одновременно со статьей И. Дедкова, что если уж и говорить о поколении, то я бы использовал термин «оттесненное поколение». То их забивала азартная исповедальная проза, то проникновенно-пластичная лирическая деревенская, то изящно-парадоксальная энтээровская, а к концу 70-х оказался какой-то штилевой просвет, и в этом просвете стала видна довольно значительная группа прозаиков, составляющая крепкий, надежный «второй план», близкий резерв артиллерии «главного калибра» (ведь Маканин – ровесник Распутина и Битова и по годам, и по началу литературной работы, а зачисляется уже в иные поколения).

Думаю, что наш тогдашний скептицизм имел основания: многие из этой «обоймы» так и не выросли в крупных мастеров.

Но в отличие от непримиримого Дедкова я и в ту пору считал, что при всей завышенности претензий, звучавшей в формуле «поколение сорокалетних», нельзя проглядеть того факта, что их творчество отразило запросы времени, потребность художественно осваивать новые пласты действительности. В дальнейшем их место в литературном пейзаже обозначилось еще более заметно. И уже перестали казаться столь несусветными разговоры о поколении, да и сам термин как-то исподволь укоренился, характеризуя, что там ни говори, вполне реальное литературное явление.

Поколение – это ведь тоже, подобно «школе», критико-литературоведческая категория, активно используемая в исследовании художественного процесса (вспомним споры о «четвертом поколении» или согласное признание поэтического «фронтового поколения»): суть поколения в том, что существует какой-то объективный социально-исторический «рубеж», «взрыв», «поворот», определивший относительное единство их личных и творческих судеб. В статье «В масштабе целого» В. Ковский справедливо заметил: «Чтобы возрастное поколение осознало себя в художественном процессе как литературное, необходимы по крайней мере два условия: резкая определенность сформировавших его общественно-исторических предпосылок и сходство совпадающих – пусть даже в очень широком диапазоне – эстетических позиций» ⁵.

Правильнее было бы, наверное, воспользоваться более нейтральным термином «волна», часто применяемым в критике: в нем обнаруживает себя попытка уловить, запечатлеть возникшую или только возникающую в определенной историко-общественной ситуации художественную общность, в которой еще не откристаллизовались более жесткие и определенные параметры поколения, школы, направления. Именно термин «новая волна» прилагается обычно к драматургии Л. Петрушевской, В. Арро, В. Славкина, Я. Путныня и других драматургов, близких по отправным творческим позициям – и по возрасту-«поколению сорокалетних» в прозе. А С. Чупринин опубликовал в «Новом мире» (N 5) в 1981 году статью о поэзии, так и названную: «Шестидесятые – семидесятые: волна вослед волне».

Но какой бы термин – волна, поколение, школа, генерация – ни использовать, остается бесспорным, что есть все-таки и впрямь ряд фактов, позволяющих говорить об определенной близости идейно-творческих позиций ряда писателей, которых теперь все чаще стали называть, уходя от ершистости первоначального определения, «средним поколением прозаиков».

И, повторяю, это относится не только к московским прозаикам, а и к ленинградским, и иным, в том числе и к прозаикам братских республик: Т. Пулатову, Т. Калласу, А. Якубанису и еще многим-многим.

Показательна уже сама их потребность утверждать не столько свой опыт, сколько общие взгляды в полемических публицистико-литературных статьях программного характера: уже поминавшаяся «Бремя штиля» А. Курчаткина, «Возможны варианты» Р. Киреева, где он отстаивал амбивалентность в изображении характеров (термин, широко вошедший затем – с признанием или хулой – в наш критический обиход⁶), «Рыцарь без доспехов» А. Афанасьева (я уж не говорю о статьях В. Гусева, больше все-таки критика, чем прозаика).

О несомненном единстве эстетических позиций свидетельствует не только близость многих тезисов этих программных выступлений, но и тот факт, что писатели, составляющие это содружество, часто публикуют благожелательные рецензии на книги своих сверстников. И это не реклама и не самореклама, а ощущение творческой близости; «военные» прозаики и «деревенщики» не менее энергично пишут друг о друге, радуясь удаче близких по духу мастеров.

Но, конечно, не в этих – хотя и не должных остаться без внимания – приметах состоит главная суть их осознания себя своеобразным литературным поколением.

Прежде всего речь идет о некоторых общественно-исторических предпосылках, сказавшихся на формировании сходных не только эстетических, но и этико-философских воззрений.

Вошло в творческую зрелость поколение, которое является целиком послевоенным и фактически не сохранило воспоминаний о войне.

Только А. Ким настойчиво именует свое поколение «рожденным войною», причисляя к нему без достаточных оснований также Распутина, Крупина, Маканина, Личутина «и многих других». Полагаю, что ссылка «на войну в крови» служит для него своеобразной сублимацией драматизма, не наблюдаемого им в сегодняшней жизни.

Более точно, по-моему, определил свое поколение А. Курчаткин – как первое послевоенное поколение (пусть и родившееся перед войной, во время войны), воспитывавшееся и мужавшее при мире и внутренней государственной стабильности. Знаменательно, что и А. Проханов, автор романов-репортажей с «горячих точек» планеты, все-таки тоже говорит о поколении, которому выпала «великая, небывало долгая передышка, дарованная историей им, детям, проживающим жизни убитых в сражениях отцов. И они, забывая подчас, чьи жизни они проживают, кинулись жадно: в познания, в развлечения, в творчество…».

«Оценку послевоенной эпохе дают писатели послевоенного поколения» – эта реплика Бондаренко необычайно важна: она зафиксировала знаменательное смещение ракурса. Рядом с оценкой послевоенного времени глазами людей, художественно соотносивших его с памятью о пережитом военном горе, нужде, похоронках, стала формироваться оценка этого времени с позиции «гармонической личности», «ценностного идеала» (вот где выстрелило ружье, спрятанное в туманной фразе А. Курчаткина о еще не выработанном ценностном идеале). Взгляд «соотносительно с прошлым» заменился в их прозе взглядом «соотносительно с желаемым».

Так что есть определенный резон в утверждении В. Бондаренко: «Не вижу ничего в них от Трифонова, разве что общее обращение к современному городу». Сказано слишком размашисто, но ведь Трифонов действительно опирался на «отблеск костра». Они же ищут мерцающие огни будущей гармонии, будущего «ценностного идеала».

Кстати, уместно заметить здесь, что критики полюбили с недавних пор побивать прозу «сорокалетних» художественным опытом Ю. Трифонова. Вот В. Куницын язвительно говорит, что условия жизни героев этой прозы темны, тесны, душны, их разговоры подобны бормотанию и напитаны ядом иронии и самоиронии, и заключает: «…Психологизм довлеет над социальным. (Чего, кстати, не было у Ю. Трифонова, от которого во многом пошли нынешние «будничные» герои.)» ⁷.

Но попробуйте сравнить любую вещь «сорокалетних» с той аттестацией, которая содержится в заметке В. Распутина, представляющего повесть молодого Е. Суворова «Совка»: «…Читаешь с постоянным и радостным ощущением тайны, которая присутствует и в окружающем нас мире и в нас. Но не той тайны, до которой не добралась еще наука… а тайны, неподвластной аналитическому вмешательству, существующей в жизни как некий дух природной стихии, как магическая сила…» ⁸. И сразу понятно, насколько социальны, насколько чутки к болевым точкам современной жизни «сорокалетние» по сравнению с более молодым собратом по профессии. Напомню хотя бы заглавия двух последних рассказов В. Маканина: «Человек свиты», «Антилидер», повести «Гражданин убегающий».

И здесь опять-таки существует свое историческое объяснение. Юность этого поколения пала на переход от известного общественного бурления в начале 60-х годов к последовавшей затем «стабильной эпохе», «штилю» или, повторяя эпитеты Ф. Кузнецова, на переход от «вздыбленного» десятилетия к «ритму дальнего следования» ⁹. И многие из них ощущают то, что испытывает пловец, оказавшийся в «промежутке» между двумя пенными валами: бремя штиля.

Снова сошлюсь на А. Проханова, говорившего об ожидании чуда, «обещанного через двадцать недолгих лет»: «Все ждали, торопились: когда же пройдут эти двадцать лет… Но они миновали, и чудо не наступило». А сколь многое сокрыто в словах Р. Киреева: «…Мне не кажется, что это поколение (наше) создаст Большую литературу. И не оттого, что дарованиями бедно, а в силу иных, объективных причин»!

В недавней рецензии с намеренно заимствованным «расширяющим» заглавием «Полеты во сне и наяву» В. Сахаров, упрекая Г. Баженова в том, что тот в своей новой книге следует за «одним из былых кумиров «Юности» – Андреем Битовым, так определял пафос их творчества: «Растерянность человека перед жизнью, усугубленная крушением иллюзий эпохи первых радостей (вот какими эвфемизмами мы стали пользоваться! – А. Б.). Здесь, понятно, всплыло много весомых, объективных проблем – социальных, нравственных, художественных. Однако все они потонули в голом лиризме…» ¹⁰ Всплыли или потонули? Или, всплыв, потонули? И конечно же, критик умалчивает, какие весомые проблемы все-таки всплывали.

Прозаиков этого поколения часто упрекают в недостатке оптимизма. Что и говорить, проза эта часто горьковата. «Смена ценностных ориентиров» (С. Чупринин) не прошла безболезненно для многих из них. Да и вот-вот придет пятидесятилетие, а нет не только «главной книги», но подчас и действительно крупной. Недаром так горчат их высказывания, приведенные В. Бондаренко.

Не причисляют обычно к «сорокалетним» Гария Немченко (он и вправду чуть старше их). Но какой пронзительной ностальгией по энтузиазму молодых лет проникнут его недавний роман «Проникающее ранение»! Ностальгией бывшего выпускника факультета журналистики конца 50-х годов, с энтузиазмом ринувшегося на работу в многотиражку строящегося в Сибири комбината, и ностальгией бывшего бригадира монтажников, вкалывавших так, что могли заснуть в момент передышки, сидя на балке на немыслимой высоте. Мы привыкли к ностальгии по уходящей крестьянской Атлантиде, а тут ностальгия по энтузиазму – новое проникающее ранение!

На этом фоне выглядит неубедительной предпринятая В. Бондаренко в этой статье попытка объявить своих подопечных неким порождением супергорода, «где все процессы изменения уклада происходят в убыстренном темпе», и даже представить их, устами А. Проханова, как показатель притока свежих, полнокровных сил с русских окраин в центр. Не о столице последние повести А. Курчаткина, не о столице писал А. Ким до «Нефритового пояса» и «Белки», «светопольский» цикл создает Р. Киреев. И так далее. Нет у них никакого «осознания духовного брожения зарождающейся культуры больших городов». Или у нас до их прихода больших городов не было? Или «духовное брожение культуры» только сейчас появилось? Скорее же всего В. Бондаренко поддался уже навязшей в зубах оппозиции: деревня – город. Тем более, что чуть ниже он пишет о «духовном брожении зарождающейся личности, которой уже не хватает эмпирических знаний о жизни». Как-то странно у него все еще только-только зарождается – и городская культура, и личность…

Нет, где-то не там ищет он истоки общественной обусловленности их прозы. Оттого и получается, что, объявив ее «автопортретом поколения», он сам же сужает ее до пределов небольшой группы, фактически «московского содружества».

1. «Литературная учеба», 1982, N 3, с. 225. [↩]
2. »Литературное обозрение», 1980, N 12. [↩]
3. В. Гусев, О себе и о нас. – «Литературная газета», 11 апреля 1984 года.[↩]
4. Сейчас В. Бондаренко запамятовал или несколько лукавит. В статье «Из промежутка» он писал: «Я настаиваю на этом понятии- «московская школа» («Литературная учеба», 1982, N 3, с. 219).[↩]
5. »Вопросы литературы», 1982, N 10, с, 86. [↩]
6. Лестно, хотя и безосновательно, Е. Маркова назвала меня «главным теоретиком «амбивалентной прозы» («Молодая гвардия», 1985, N 3, с. 254), за что я приношу Р. Кирееву свои извинения. Но, может быть, в угоду Е. Марковой мы согласимся на компромисс: Р. Киреев – основоположник, а я – теоретик?[↩]
7. »Знамя», 1982, N8, с. 236. [↩]
8. См.: «Новый мир», 1984, N 12, с. 41.[↩]
9. «Литературное обозрение», 1982, N 5, с. 10.[↩]
10. »Наш современник», 1985, N 1, с. 186. [↩]