Как мы писали сценарий. Публикация Н. Юргеневой

Свои воспоминания о Викторе Борисовиче Шкловском Георгий Николаевич Мунблит закончить не успел. Строго говоря, он их только начал. Сохранился приблизительный план и несколько набросков. Самый яркий из них – рассказ о том, как во время войны, в Чистополе, они пытались обеспечить себя на зиму дровами:

«…Пришвартованные у пристани плоты, состоящие из огромных бревен, на три яруса погруженных в воду, некому было выкатить на берег. Бревна, как выяснилось, не предназначались на топливо – это была так называемая «деловая древесина», – но сейчас это не имело значения, потому что река начала подмерзать, и дело шло к тому, что бревна вмерзнут намертво и весной, в половодье, их все равно унесет.

Виктору Борисовичу удалось добиться согласия продать эти бревна на дрова: их хватило бы на весь сезон для пятерых, согласившихся, выкатить их на берег. Но вчера троих из этих пятерых призвали в армию, а оставшимся двоим эта работа была не под силу. И вот теперь он предложил мне принять участие в этом предприятии».

К сожалению, этот набросок, так круто начавшийся (тут предчувствуется какое-то интересное развитие сюжета), оборвался в самом начале.

Примерно так же обстояло дело и с другими набросками.

Поэтому мы выбрали для публикации самый первый отрывок. Хоть он тоже не доведен до конца, но сюжетная основа его ясна. А кроме того, в нем больше, чем в других отрывках, ярких штрихов, рисующих живого Шкловского, его непростой характер, его неповторимый человеческий облик.

Надо думать, Наташа Ростова сказала бы про него так: «Круглый, оранжевый, искристый, добрый». Но по молодости лет, не зная, как обманчива внешность, в главном бы ошиблась.

Окажись она в середине наших тридцатых годов на вечере памяти Маяковского, ей довелось бы услышать, как, выступая с речью, в ответ на какую-то реплику Алексея Крученых, выкрикнутую из зала, Виктор Борисович укоризненно промолвил:

– Мало тебя Володя при жизни бил!

А когда Крученых запальчиво ответил: «Бил, бил, да убился!» – помолчал и, словно все взвесив, страшненько как-то заметил:

– Мы бы поменяли…

Или на вечере по случаю дня рождения вполне маститой к тому времени поэтессы Веры Михайловны Инбер, у нее дома, за пиршественным столом, провозглашая тост за тостом и ни разу не упомянув о виновнице торжества, когда муж Веры Михайловны обиженно спросил: «Что же вы? Обо всех Сказали, а о Вере Михайловне ни слова. Что она, по-вашему, собака?» – буркнул: «Собака!» – и, считая вопрос исчерпанным, продолжал говорить о ком-то другом.

Какая уж тут доброта. До нее ли ему было в его стремительном, сумбурном литераторском обиходе, в сумятице споров, провозглашений, ниспровержений и проработок, когда единомышленники и противники, друзья и враги мелькали у него перед глазами, не останавливая внимания, – до добра ли ему было в тех чрезвычайных, или, – как теперь говорят, – экстремальных обстоятельствах, в которых он жил и работал.

Он был из тех людей, которые живут и действуют в другом темпе, чем все остальные. Он все делал быстро – писал, говорил, думал, и, общаясь с ним, следовало подстраиваться к нему, поспевать за ним, торопиться.

Однажды я взмолился:

– Виктор Борисович, помилосердствуйте, я за вами не поспеваю.

Он взглянул на меня, словно из окна уходящего поезда, и, снисходительно улыбнувшись, предложил:

– А вы поторапливайтесь.

С годами я этому научился, тем более, что времени мне для этого было отпущено вдоволь – знакомство наше продолжалось лет шестьдесят.

* * *

Началось оно во времена рапповского разгула, когда о Шкловском печатались в журнале «На литературном посту» длиннейшие статьи, имеющие целью искоренить его пагубное влияние на колеблющихся литераторов, меня же и искоренять не требовалось, потому что я не успел еще «укорениться», и работали мы с Виктором Борисовичем в киностудии «Межрабпомфильм» – он консультантом сценарного отдела, а я в том же отделе на каких-то более скромных ролях. И вот однажды я рассказал ему историю одного моего знакомого, который некогда, спасаясь от воинской повинности (дело было в 16-м году), ненароком совершил несколько вполне рискованных подвигов.

Слушая меня, Виктор Борисович заскучал.