Поэтика избыточности

Вот такая вот, блядь, поэтика.

Вадим Калинин (один из поэтов, опубликованных в антологии)

Составление антологии новейшей поэзии – дело сколь заведомо неблагодарное, столь же и необходимое. Поэтому присутствие девяти составителей у подобной книги – ход выигрышный: налицо толерантность, «стереоскопичность видения», да и ответственность за результат коллективная. Отдельно стоит отметить активность автора вступительной статьи Ильи Кукулина и редактора тома Дмитрия Кузьмина: если бы не их деятельность, многие читатели, особенно нестоличные, и не подозревали бы о некоторых красноречивых явлениях в современной русской поэзии.

Часто сетуют на разрушение и забвение отечественных национальных традиций. Но по крайней мере одна из немногих таких традиций сохраняется без изменения на протяжении пары сотен лет – обычай писать стихи, причем в промышленных масштабах. Пока парикмахеры, учителя, бизнесмены, военные, уголовники слагают по разным поводам самопальные вирши, барышни и юноши в известном состоянии изливают новые для них чувства на бумагу, а рекламодатели не мыслят слоганов без рифмы: пока есть мощный гумус – можно рассчитывать на появление поэтов.

С формальной точки зрения подавляющее большинство текстов, представленных в антологии, безусловно, стихи. В современной филологической науке стихами принято считать любой текст, декларируемый как художественный и записанный в столбик, то есть обладающий помимо горизонтального дополнительным, вертикальным измерением. Даже газетная колонка, названная стихотворением, автоматически становится верлибром. Итак, в этом отношении вопросов к текстам книги нет. Перед нами – стихотворная речь. Но вот поэзия ли? Каждый выбирает для себя.

На мой взгляд, поэзии в антологии едва ли десятая часть. Что очень неплохо: несколько десятков стоящих стихотворений – это ли не достижение и их авторов, и составителей? Интересны и «неоклассицист» Максим Амелин с его виртуозными псевдостилизациями, и ни в чем на него не похожий Михаил Гронас, демонстрирующий удивительный слух к фонике и вообще микроструктурам стиха, и наиболее жесткий автор антологии Александр Куляхтин с его проникнутыми болью за адские унижения человека стихотворениями, среди которых и едва ли не самое пронзительное в книге: «Ты знаешь, с тех пор, как мне стукнуло пять, / Я даже не знаю, о чем вспоминать…» Замечательные, свежие строки попадаются у Ивана Волкова («Я знаю, я слышу дрожанье земли…»), Марии Ватутиной («Поколение»), Артура Пунте («Напоследок: несколько причин, по которым я потерял слух»), Инги Кузнецовой («Я прошу твоей нежности, у ног твоих сворачиваюсь клубком…»), Сергея Тимофеева («Как в детстве мы убегали…»), Ольги Зондберг («Мне четыре года. Ношу пальто…»), Андрея Сен-Сенькова («Из цикла «Карлики»»), Геннадия Минаева («Авиарий»), Кирилла Медведева («Я с ужасом понял…»), Ники Скандиаки («помнишь аню? аня вчера звонила…»)… Пусть другие читатели добавят или убавят здесь что-нибудь по своему вкусу.

В целом же антология представляет вовсе не поэзию, а некий социокультурный срез, причем более «социо», чем «культурный». Как простодушно признался Иван Марковский: «Просто буду писать, что есть, без всяких литературных сложностей: / пусть это будет произведение более человековедческое, чем художественное». «Девять измерений» действительно прежде всего – свидетельство «человековедческое».

Основной недостаток большинства авторов четырехсотстраничного тома – нежелание или неумение отделять важное от неважного, интересное от скучного и необходимое от лишнего. С известными оговорками, самую распространенную в антологии систему художественных средств (если это вообще осознанная авторами система) можно назвать поэтикой избыточности – компиляцией необязательных, неточных, случайных слов и образов. Отбора, самоконтроля, чувства соразмерности и сообразности, проще говоря, вкуса – вот чего как воздуха не хватает, увы, многим. А что есть вкус, как не экономия энергии и времени, своего и чужого (между прочим, сейчас время сильно подорожало) и способность самостоятельно отличить истинное от мнимого?

Львиную долю текстов «Девяти измерений» можно было не писать. А написав, не стремиться обнародовать. В них нет того ощущения цельности и единственности поэтического высказывания, когда читатель радостно вздрагивает: