Как это было…

В январе 1945 года молодой ленинградский писатель отправил по почте два своих рассказа для отзыва в Москву Илье Эренбургу; прося извинения за некоторую назойливость, он ссылался на прецедент: положительный отзыв знаменитого писателя о его предвоенной книжке. Обнаружив это письмо в архиве, я позвонил почтенному питерскому прозаику, чтобы уточнить некоторые подробности. Оказалось, что он начисто забыл о том давнем письме Эренбургу, и тогда я прочел ему переписанный в архиве текст. Услыхав слова «нет в Советском Союзе писателя, мнение которого было бы для меня дороже, чем Ваше» ¹, мой собеседник воскликнул: «Вы с ума сошли!», – а в ответ на мое недоумение после некоторой паузы сказал, что нет, он не спорит, наверное, так и было написано, но, видите ли, с тех пор появились книги Платонова и Булгакова, и хотя он ценит «Хуренито» и «Люди, годы, жизнь», но все же, согласитесь, и т. д. и т. п. Почтенный прозаик явно стыдился своих пылких слов, написанных в военную пору, он предпочел бы, чтоб их не было.

Этот сюжет не нов. В мемуарах «Люди, годы, жизнь» Эренбург привел куда более хлесткий пример – молодой поэт писал ему с фронта по сходному случаю: «Всегда, в том числе и в самые трудные минуты, ваш голос был с нами, вы пользуетесь доверием фронтовиков. Ваш авторитет и любовь к русской литературе гарантируют прямоту и резкость суждения – лучшие качества в критике». Слова эти принадлежали Николаю Грибачеву, впоследствии одному из самых

яростных и неисправимых держиморд Союза писателей, непосредственному исполнителю погромных литературных кампаний (начиная с разгрома «космополитов» в 1949 году), испортившему немало крови Эренбургу.

Это примеры того, как «забывались» оценки и суждения эпохи Отечественной войны. А вот сюжет из другой эпохи. В 1963 году (в год острой схватки вокруг мемуаров «Люди, годы, жизнь») известный питерский литературовед, вскоре попавший в опалу, посылая Илье Эренбургу свою новую книгу, написал на ней: «Дорогому и глубокоуважаемому Илье Григорьевичу от автора, неизменно любящего Ваше перо» ², а затем, став профессором Сорбонны, небрежно проронил в предисловии, открывавшем вышедшую в Париже книгу «Бурная жизнь Ильи Эренбурга»: «Илья Эренбург – посредственный романист и слабый поэт; его огромная автобиографическая книга, которой он посвятил последний отрезок своей жизни, – далеко не шедевр жанра: написанная наспех, она не утоляет голода читателя…» ³

Легко возразить – чему, мол, удивляться, ведь у нас нет исторической памяти даже на бытовом уровне (и действительно, ежедневно слышишь, что «при коммунистах все было дешево», – люди уже не помнят пустых прилавков 1991 года). Удивляться, может быть, и нечему, а вот сопротивляться этой амнезии необходимо.

Когда в «Записках гадкого утенка» Г. Померанца («Знамя», 1993, N 7, 8) мне попалось упоминание о том, что в конце войны автор послал Илье Эренбургу письмо и не получил на него ответа, это остановило мое внимание, и не только потому, что много лет занимаюсь Эренбургом л стараюсь не пропустить ничего, в той или иной мере относящееся к его биографии. Казалось бы, общеизвестно, что объем военной почты Ильи Эренбурга был огромен, и что удивляться, если какое-то письмо пропало, или пропал ответ на него, или, наконец, если Эренбург, писавший в годы войны по нескольку статей в день, на какое-то письмо и не ответил. Но здесь все же был особый случай. Г. Померанц приводит предысторию своего письма: несколько журнальных страниц посвящено рассказу о том, как травмировали автора проявления антисемитизма в армии, именно они послужили толчком к отправке письма Эренбургу. «Сознание вчерашних мужиков, сегодняшних офицеров и генералов, еще отстает, еще сохраняет пережитки вчерашнего дня, – восстанавливает Померанц свои тогдашние раздумья. – Ну и пусть. Править должны те, кто возвышается над национальными предрассудками… Я горел своей идеей просвещенной и просвещающей диктатуры и написал в этом духе целый трактат, который непременно нужно было куда-нибудь послать, хоть на деревню дедушке. Подходящим адресатом показался Эренбург… Эренбург не ответил на мое письмо».

Хотел того или нет автор «Записок», но у читателя невольно закрадывается мысль, что Эренбургу было послано исповедальное, острополитическое письмо, а он побоялся на него ответить. Померанц, понятно, в лоб этого не говорит, он даже называет свое послание «галиматьей», но, уделив этому сюжету столько места, он безусловно дает понять читателю, что это лишь кокетливая ремарка, а на самом деле речь идет о важном для него событии.

Мне известна огромная военная почта Эренбурга – многие тысячи писем; почти вся она сохранилась. Эренбург фронтовые, да и тыловые, письма без ответа не оставлял (хотя бы краткого); с иными фронтовиками переписывался подолгу, слал им свои книжки, табак;

1. РГАЛИ. Ф. 1204. Оп. 2. Ед. хр. 1910. Л. 1.[↩]
2. РГАЛИ. Ф. 1204. Оп. 2. Ед. хр. 2430, Л. 4.[↩]
3. «Вопросы литературы», 1994, вып. IV, с. 350.[↩]