Анатолий Бахтырев в серии зеркал (деконструкция и доконструкция одного характера)

Анатолий Бахтырев, умерший в 1968 году, сорока лет от роду, неожиданно стал прототипом героев в двух романах, одновременно начатых в конце 80-х годов, независимо один от другого. После Бахтырева осталась горстка коротких рассказов, «эссейчиков» и дневниковых записей, вошедших в книгу «Эпоха позднего реабилитанса» (Иерусалим, издание Павла Гольдштейна, 1973). Некоторые тексты я цитировал в своих «Снах земли» (Париж, 1984; фактически – май 1985). Оба романиста прочли «Сны». Однако творческий интерес к характеру Толи возник де сразу после чтения, а (повторяю, одновременно) в конце 80-х; и именно к характеру, а не к литературному наследию Бахтырева. Характер оказался важнее для литературного процесса. Толя был поэт в жизни скорее, чем в слове. Хотя друзья до сих пор перечитывают его опыты. И я несколько раз вспоминал короткий рассказ «Вацлавас»:

«…Плотничья бригада состояла из русских умельцев и литовских крестьян. Как-то возник политический спор – уж больно хочется отстоять национальную гордость великороссов, тем более в лагере, где подчас на бригаду в тридцать человек приходится трое русских. И, конечно, возникла тема: русские, победа. Немногословный Вацлавас, забивая гвоздь, кратко и внятно сказал: «Русские – позор человечества», – за что и получил топор, свистнувший возле уха и впившийся в опалубку.

Слава Богу, острая дискуссия зэков на этом закончилась.

Потом (смею сказать, с Вацлавасом мы дружили) он меня сразил другой хорошей фразой, столь же хорошей, как и первая… Он сказал: «Мне кажется, что на литовском языке поэзию нельзя так написать, как Лермонтов».

Бахтырев, несомненно, обладал талантом вместить в несколько строк упругую, пульсирующую мысль. И все же лучше всего это выходило устно, в живой речи…

Попробую теперь удивиться: почему Борис Хазанов и Зинаида Миркина, очень непохожие друг на друга, одновременно начали преображать то, что они знали о человеке (Миркина – и непосредственно, Хазанов – только из моей книги)? Решаюсь предположить, что это не случайно. В 1986 году вернулся в Москву Сахаров. Россия сдвинулась с места. Охватила тревога: куда же она пойдет? В январе 1987-го я продумал модель трех порогов перестройки: 1) сопротивление номенклатуры (преодолимо); 2) сопротивление народных привычек (хватит на десятки лет); 3) сопротивление национальных страстей (грозит катастрофой)… Романист подходит к делу иначе. Он не строит модели, он ищет характер, в котором воплотились какие-то силы развития (или распада). Толя был выбран как символ. До какой-то степени это было уже сделано в «Снах земли», в противопоставлении широты, сохранявшей внутреннюю гармонию (Ира Муравьева), и широты, в которой победили силы распада (Толя Бахтырев). Некоторые друзья бранили меня и доказывали, что гибель Толи была такой же случайностью, как летальная операция Иры. Так или иначе, первый шаг в сторону символизации был сделан. Но я держался фактов и старался ни в чем не отступать от них. А романист ничем не связан; и вышло два не только разных, а прямо противоположных героя. Один из них типичен для современного постмодернизма, другой – для направления, которое мне трудно назвать. Во всяком случае, основному потоку постмодернизма оно противостоит примерно как архаисты новаторам. Мне кажется, интересно сопоставить Бахтырева, каким он остался в мемуарах, и две литературные реплики этого характера.

Толю обычно звали Кузьмой. Начало этой клички уходит в школьные годы, но она удержалась до конца. И я начинаю свои воспоминания так:

«После похорон Иры, на кладбище, Кузьма меня поцеловал. Как-то очень хорошо, просто, от души. Я тогда почувствовал, какая это сильная и добрая душа. Никто другой не сумел взять меня со всем, что во мне было, и удержать, хоть ненадолго. Во всех (кроме детей Иры, но они провалились куда-то вместе со мной) я чувствовал нерешительность, боязнь прикоснуться или слишком большую легкость, игрушечность прикосновения. Друзья осторожно пробирались по краю бездны. Кузьма вступил в нее – и не провалился».

Я писал о Кузьме в «Снах земли», писал в «Акафисте пошлости», покороче. Приведу несколько строк из «Акафиста» как справку: «Органы безопасности (в 1948 году) заинтересовались Толей Бахтыревым, по кличке Кузьма. Иксу (Феликсу Карелину, ныне сотруднику патриархии) поручили познакомиться с ним. Это было нетрудно. Кузьма рано осиротел, двери его комнаты были широко раскрыты. Туда ходило несколько десятков первокурсников и школьников старших классов.

В 1948 году Кузьма бросил работу, на которой чем-то обидели, лежал на койке и думал. Устраиваться сперва медлил (все равно в армию), а потом и не мог. После первых донесений Икса его вызвали, пытались завербовать. Паспорт не вернули. Так, без паспорта, и жил до ареста. Вечером приходили товарищи, приносили поесть, и начинались разговоры…

К 1948 году эти разговоры дошли до Бога и бессмертия души. Впоследствии Илья Шмаин упрекал Кузьму, «Ты не захотел быть Христом» (а захотел бы – и Илья бы поверил, пошел…). Этот один упрек стоит целой повести. Кузьма действительно не хотел быть ни Христом, ни пророком, но у него был религиозный дар. Может быть, дар тоски по вечности? Много позже, после лагеря, он писал: «Бога нет, но есть деревья, и представить себе это невозможно…»

Кузьма стал для меня символом одного из поворотов русского характера – его предела саморазрушения. Я опять вспоминал этот символ недавно, в эссе «Европейская свобода и русская воля» («Дружба народов», 1994, N 4): «Обаяние Толи было огромным, силы, казалось, неисчерпаемые. Шесть лет в лагере на общих работах – как с гуся вода. А на воле – за несколько лет спился и умер.

Были попытки объяснить эту катастрофу недостатком образования, потерей места вожака в кружке друзей, вернувшихся из лагеря в университет, комплексом неполноценности… Все это слишком мелко. Можно было работать истопником и философствовать, писать рассказы и эссе, не бросая начатого на полдороге, доводя каждый текст до ума. Но не было у Толи… устойчивой воли ни к чему. Огромная широта, чуткость, отзывчивость – и… никакого самоограничения, никакого согласия на призвание, требующее труда, никакого вкуса к труду, доведенному до совершенства. Все кое-как и без внутреннего усилия; а потому работа одними Мышцами: хватать потяжелее, бросать подальше. И на пороге сорока лет – чувство бессмысленно прожитой жизни».

Эта концепция вызвала полемику. Некоторые возражения и дополнения я учел при переделках текста. Другие пришли после публикации «Снов». Самым ярким было письмо Анны Шмаиной, дочери Ильи, одного из ближайших друзей Кузьмы. Вывезенная за рубеж девочкой лет пятнадцати, она вскоре стала печататься в журналах «Страна и мир» и «Вестник РХД». Письмо, которое я получил примерно в 1986 году, написано пером эссеиста, превосходно передающего впечатления детства. Так я на Кузьму не мог смотреть (он был моложе меня на 10 лет). Во взгляде ребенка всегда есть какая-то своя истина. В детстве деревья больше, люди крупнее, и, может быть, так оно и есть – по ту сторону здравого смысла. Судя по письму, Кузьма даже в свои последние годы, когда алкоголь изменил сами черты его прекрасного лица, оставался прежним Кузьмой. Видимо, он становился прежним в разговорах с девочкой:

«Когда умер Кузьма, мне было 12 лет. И это, конечно, слишком малый возраст, чтобы понимать то, что видишь. Но помню я все хорошо. И уже в шесть лет (а Кузьма вновь, после долгого перерыва, появился в нашем доме в 61-м году, когда мне было 6 лет) я понимала, как ни странно, что все это надо запомнить: ночные разговоры в соседней комнате и клубы дыма, врывающиеся в мою, когда мама приоткрывает дверь; чтение стихов, пение, крики яростного спора, звон, звон, звоня – чайных чашек, водочных рюмок, бутылок, голосов; жесты: Кузьма – тонкий, высокий, согнутый дрючком, ходит, останавливается в повороте, одергивает черный свитер, поднимает руку с папиросой, угрожая собеседнику: «Стоп! Замыкаешь по-короткому!» Огромный неподвижный Женька (Е. Б. Федоров, впоследствии – автор лагерной трилогии. – Г. П.) нависает над столом, над рюмкой, слушает папу (впоследствии священника, о. Илью. – Г.