№5, 1959/На темы современности

К вопросу о Присыпкине

Интересно было бы совершить сегодня «маяковское» путешествие. Поехать по городам страны: Москва – Ленинград – Киев – Харьков – Одесса – Минск – Саратов – Смоленск – Севастополь – Ялта – Евпатория – Казань – Краснодар – Свердловск… Взглянуть на эти города, поэтически увиденные Маяковским в 20-е годы, – сегодняшними глазами и заново ощутить, как «республика наша строится, дыбится».

Путешествие в пространстве соединилось бы с движением во времени.

В сущности, вся поэзия Маяковского – поход в будущее. Самые названия стихов – «Левый марш» или «Мы идем» – связаны со сквозным, вместе с временем движущимся образом – пути революции, ее крутой, немощеной дороги, уходящей в «солнечный край непочатый».

Люди разных поколений будут перечитывать – каждый раз по-новому – строки поэта: «Мистерия-буфф» – дорога. Дорога революции. Никто не предскажет с точностью, какие еще горы придется взрывать нам, идущим этой дорогой. Сегодня сверлит ухо слово «Ллойд-Джордж», а завтра имя его забудут и сами англичане. Сегодня к коммуне рвется воля миллионов, а через полсотни лет, может быть, в атаку далеких планет ринутся воздушные дредноуты коммуны».

Надо было быть Маяковским, чтобы в тяжелейшем 1921 году разглядеть – сквозь «горы горя» – наш сегодняшний 1959-й – сорок второй год революции, когда «в атаку далеких планет ринулись воздушные дредноуты коммуны», когда к солнцу, к этому давнему другу поэта, пожаловала в гости советская ракета.

В ранние годы Маяковский тоже устремлялся к будущему – рвался к нему сквозь грохот мировой войны. Сразив «отчаяния лавину», в мечтах, в поэтических сновидениях воздвигал города грядущего, такие светлые, сверкающие, что —

у капельной девочки,

на ногте мизинца

солнце больше,

чем раньше на всем земном шаре.

Но когда мы читаем эти почти детски-восторженные строки о благодатном мире будущего, где все возрождается к жизни, к цветению – и сады и человеческое сердце, – мы где-то в самой глубине строк чувствуем тоску, неизбывную боль от сознания, что все это мечта, и в то время, когда пишутся счастливые стихи о завтра, вот сейчас – идет война, и медные морды батарей, прыгая по трупам городов и сел, «жрут все».

По-маяковски сложна интонация фантастического финала «Войны и мира». Молодая вера в завтрашний день, в счастье, которого хватит всем и каждому, – все это слито со смертной иронией, с горечью: а ведь это я выдумал, я хочу этого, живу надеждой, но и сам не знаю, когда и как все это будет.

Вместе с революцией поэт поднялся на такую вершину, с которой стало видно далеко вокруг и далеко вперед, с которой он увидел дорогу в будущее.

Туда, в завтрашний день, уходили все мысли, образы, представления поэта – о новом строе жизни, о технике, о поэзии, о любимой женщине.

В финале «Мистерии-буфф» он рисует чистое и светлое царство коммуны, которое добыли и завоевали «нечистые». Герои бросаются навстречу вещам, инструментам, книгам, труду. В авторской ремарке сказано: «Нечистые, вещи и машины кольцом окружают солнечный сад…»

Разве не та же мечта о солнечном саде сквозит в финальных строках «Про это», доверительных, как личное письмо, и вместе с тем лишенных какой бы то ни было душевной «отгороженности»:

Может,

может быть,

когда-нибудь

дорожкой зоологических аллей

и она –

она зверей любила –

тоже ступит в сад,

улыбаясь,

вот такая,

как на карточке в столе.

Она красивая –

ее, наверно, воскресят.

Недаром после этих «интимных» строк сразу же, как будто все о том же, идет обращение к товарищам-потомкам:

Ваш

тридцатый век

обгонит стаи

сердце раздиравших мелочей…

И разве не той же дорогой пришел Маяковский к стихам о «городе-саде», не далеком «солнечном саде», но реальном, близком – через четыре года! – уже начатом работой и стройкой, явственно различаемом сквозь «свинцовоночие».

Я знаю –

город будет,

я знаю –

саду

цвесть… –

это окрепшая, возмужавшая мечта, это само будущее, которое идет навстречу и смыкает руки с настоящим.

Образ будущего в поэзии Маяковского – не только историко-литературная тема. Это наше, кровное, неотделимое от сегодня и завтра. Одно дело, одна судьба и дорога связывают то, чем живем мы, и то, чем жил поэт.

В последние годы жизни он написал две непримиримо грозные и вместе с тем заразительно веселые комедии – «Клоп» в «Баня». Обе они встали в строй современности, помогают одолевать воинствующих обывателей, всевозможных «бывших», лирических самоснабженцев, любителей надсадного, надрывного «романсоголосия» и – главначпупсов, людей, подобных тому бюрократу, о ком Маяковский сказал на одном диспуте: это «не человек, а предмет, у которого отец входящий и мать исходящая».

В последние годы наши газеты непрерывно приносили сообщения о постановках «Клопа» в Пскове, в Москве, на Украине, в Челябинске. И вместе с усилившимся интересом к комедии бесчисленных сегодняшних друзей Маяковского – читателей, слушателей, зрителей – обострилось и внимание к нему наших врагов, ведущих сегодня идеологическое наступление, своего рода «психологическую атаку» против социализма, против страны Советов.

Это не случайно. Наши противники стремятся использовать против нас не только таких поэтов, которые до конца жизни не могли освободиться от неверия, пессимизма, но и тех, кто неразрывно связал всю свою работу с Октябрем. Не так давно в одну из московских редакций пришло письмо из далекого Вьетнама. «В течение трех лет, – читаем мы здесь, – группа литературных саботажников «Нан Ван Жие Фам» извращенно трактовала творчество и жизнь советского поэта Маяковского с целью воспользоваться как тем, так и другим в своей борьбе против партии и нового строя. Для этого они использовали те произведения Маяковского, в которых он выступает против бюрократизма и подхалимства, и, маскируясь, ссылаясь на эти произведения, вели борьбу против партии трудящихся и народного правительства Вьетнама».

И далее говорится о том, как цеплялись враги нового Вьетнама за Маяковского, пытаясь доказать, что он, «жертва коллективизма», якобы поддерживает их в борьбе против новых форм жизни. Весьма характерное письмо, помогающее понять сегодняшнюю тактику идейных врагов социализма.

Маяковский сам так определил важнейшую черту своей поэзии: «Если встанет из гроба прошлое – белые и реставрация, мой стих должны найти и уничтожить за полную для белых вредность». Использовать Маяковского для борьбы против революции, советской власти, против «коммунистического далека» – вещь не просто трудная, но невозможная.

Для того, чтобы все же создать видимость решения этой невозможной задачи, остается одно: вместо живого, настоящего Маяковского, каким он был и есть, каким мы его знаем и любим, сотворить другого, лже-Маяковского. И тут уже вместо науки о литературе начинается буйное мифотворчество. Бодро и неутомимо изготавливаются самые фантастические «версии» и легенды.

Особенно обильно пишут о «Клопе». Эту комедию просто облюбовали, чтобы, якобы опираясь на нее, «отлучить» Маяковского ото всего, во что он верил, во имя чего жил и служил своим поэтическим словом. Для того, чтобы так истолковать пьесу, требуется, конечно, перевернуть ее на голову, поставить, так сказать, «Клопа» на попа.

В 1957 году в Кельне вышла книжка Юргена Рюле – бывшего участника гитлеровского похода против Советской России, бывшего военнопленного, ныне литературоведа. Названа она с трогательной откровенностью – «Театр в оковах. От революционного театра к социалистическому реализму». «От» в том смысле, что советский театр ушел, дескать, от революционного искусства куда-то вбок, в сторону, в социалистический реализм, – что для Рюле звучит примерно, как в «тартарары».

Основная мысль этого сочинения (на заданную тему) такова: дорога революции – это не дорога вовсе, а тупик. И ему, Рюле, ужасно жалко тех, кто этого не понимает. И Маяковского ему тоже жалко. Рюле не столько пишет про наше искусство, сколько причитает и оплакивает. А уж как доходит до «Клопа» и «Бани», тут и отдельных слов не разберешь, слышатся одни только стоны: и революция не удалась, и Маяковский в ней изверился, и будущее беспросветно и т. д. и т. п. Со стороны посмотреть – и впрямь человек расстраивается.

Юрген Рюле – не первый и, наверное, не последний плакальщик. Такие плачут не оттого, что хоронят, а, наоборот, оттого, что никак – вот уже пятое десятилетие – не могут похоронить…

Когда на сцене Московского театра сатиры с большим успехом был поставлен «Клоп», итальянский театральный критик Джаренцо Мортео тоже очень заволновался. Этот не причитал, а скорее предупреждал, бил в набат и вообще, как говорится, снимал с себя всякую ответственность.

«Клоп», – восклицал он, – горькая и безутешная сатира, исполненная отчаяния даже в самом веселье, как часто бывает у славян… Вряд ли является хорошим предзнаменованием для коммунизма тот факт, что наибольший успех в театральном сезоне пришелся на вещь, безнадежно глядящую в будущее».

Вот вам еще один рыдатель по коммунизму: «горькая», «безутешная», «безнадежно глядящая»…

Фраза насчет безнадежного взгляда в будущее звучит трагическим, так сказать, итоговым воплем, венчающим всю скорбную тираду.

Герой «Клопа», как мы помним, очень неуютно чувствовал себя, оказавшись на пятьдесят лет «тому вперед». Его угнетала чистота, полнейшее отсутствие той родимой грязи, которая для него – как живительная плазма для микроба. Он задыхался от свежего воздуха. Его томили позывы «опохмелиться». Найденный клоп – клопик, клопуля! – стал его единственной отрадой и утешением.

Зарубежные критики, о которых идет речь, унаследовали эту черту – их просто мутит, когда речь заходит о картинах будущего, нарисованных в стихах, поэмах, пьесах Маяковского. Уверял же югославский критик И. Чирилов, что смерть Маяковского объясняется тем, что он, изобразив в «Клопе» социалистическое будущее, сам испугался его «чистоты». Смешно… Впрочем, как сказала бы Поля, жена Победоносикова, нет, не смешно.

И это Маяковский – с первых лет и навсегда проклявший старый нечистый мир, «блохастое грязненько», заносящий в записную книжку слова, полные радостного ощущения мира, освобожденного от вековой грязи:

Нам, грязным, что может

казаться привольнее –

сплошною ванною

туча и вы в ней

в холодных, прозрачнейших

пахнущих молнией

купаетесь в душах

душистейших ливней, –

называющий революцию то «прачкой святой», которая с мылом смоет всю грязь с лица земного, то «октябрьской метлой», выметающей с родной земли весь мусор и нечисть прошлого, «ушедшего рабьего»!

Поэт, для которого «наша сила» и «чистота» нераздельны, – недаром он называет критику лучшим из доказательств «нашей чистоты и силы»; неразложимо цельный, абсолютно чистый во всех значениях этого слова человек – Маяковский, видите ли, испугался чистоты!

Вот уж поистине присыпкинская точка зрения.

Впрочем, Присыпкин – это не для всех обидно. У Присыпкина 20-х годов были свои поклонники. Есть они и сегодня. Напомним хотя бы, что говорилось о Присыпкине на страницах французского еженедельника «Пари-матч» (об этом писала Н. Сергеева в «Новом времени», 1957, N 14).

«Конечно, он пускается на некоторые мелкие жульничества, на мелкие подлости, но он от этого не менее симпатичен. Это, конечно, не святой, но и не негодяй… Это самый настоящий представитель человеческого рода…» Так, ласково пожурив за грешки, расписывался французский журналист в симпатии к Присыпкину.

Недавно в Париже состоялась премьера «Клопа». Парижане получили возможность не только представить себе, но и увидеть на сцене Присыпкина, роль которого исполнял артист Ив Арканель. Судя по многочисленным рецензиям и фотографиям французских газет, Арканель и режиссер Андре Барсак задались целью «реабилитировать» Присыпкина, доказать, что он – единственное милое человечное существо в мрачном, механически безжизненном мире будущего. Об этом много говорит Барсак, выступивший в нескольких газетах с широковещательными статьями и интервью. Острие сатиры Маяковского, снайперски метко и точно нацеленное на присыпкиных, Барсак хочет повернуть… на завтрашний день, на мир коллективного будущего. В представлении Барсака это – мир без страстей, без любви – она низведена до «простого воспроизведения человеческого рода».

Помните разговор профессора с Зоей Березкиной, бедной Зоей Березкиной, имевшей несчастье полюбить Присыпкина и едва из-за него не погибшей?

«- Вы стреляли в себя? Приговор? Суд? Ревтрибунал?

— Нет… я сама.

— Сама? От неосторожности?

— Нет… От любви.

— Чушь… От любви надо мосты строить и детей рожать… А вы…»

В последней-то фразе и услышал Барсак полное отрицание любви, низведенной до воспроизведения рода. Что ж, все зависит оттого, с какой точки зрения смотреть на художественный текст. Точка зрения – великая вещь. Фейербах даже говорил, что человек отличается от обезьяны именно и прежде всего точкой зрения.

Если взглянуть на разговор профессора с Зоей Березкиной с большой, маяковской высоты, а не через «уменьшительное стекло» дурной предвзятости, то станет ясно, что никакого «низведения» любви здесь нет. Многое роднит слова профессора с финальными строками «Про это»:

Цитировать

Паперный, З. К вопросу о Присыпкине / З. Паперный // Вопросы литературы. - 1959 - №5. - C. 25-45
Копировать