«…К лучшему в себе, к лучшему себе…» (Попытка портрета Е. Б. Тагера с приложением его отзыва о «Раковом корпусе» и ответа А. И. Солженицына)

Попытка портрета Е. Б. Тагера с приложением его отзыва о «Раковом корпус» и ответа А. И. Солженицына

«…Если б не было искусства… мы бы не знали, не осознавали жизни»¹, – размышлял в своей последней, написанной в 1983 году, за год до смерти, статье Евгений Борисович Тагер – литературовед не с самой худшей, но по-своему драматической судьбой. Не случайны проходящие через всю статью раздумья о «невесомости» случайного жизненного явления и высочайшем удельном весе, значимостихудожественного образа. Может быть, появись эти строки из-под пера какого-нибудь современного молодого филолога, они прочитывались бы как не бог весть какое откровение. Но когда о большей значимости искусства по сравнению с жизнью пишет семидесятисемилетний человек, эти слова приобретают особый смысл. И многое, очень многое здесь не случайно… Не случайно, во-первых, то, что сама статья была написана. Как свидетельствовали люди, близко знавшие Е. Б. Тагера, письменному жанру он с неизменностью предпочитал разговорный и с трудом переводил этот разговорный на письменный. Но вот написал эту статью, причем написал как бы для себя, она не предназначалась для какого-либо конкретного издания или сборника (и оставалась в архиве ученого, чтобы увидеть свет лишь после его смерти)… Видно, крайне важно было высказаться… Наконец, в статье «У истоков XX века» почти пророчески оказались сведенными воедино два, как долго казалось, несоединимых русла русской литературы. Одно – связанное с миром Л. Толстого, Чехова и в основном Горького. Другое – с эпохой больших русских поэтов начала XX века, условно называемых модернистами.

Совмещение этих, как многие полагали, непримиримых художников имело для самого исследователя особое – автобиографическое начало, статье «У истоков XX века» соединились две ведущие темы Тагера-ученого, Главная, как это воспринималось и воспринимается поныне, все же стиль Горького. Другая – модернистская поэзия. Статья «У истоков XX века» – мостик и между этими темами, между двумя отделами посмертно изданной книги Е, Тагера «Избранные работы о литературе», мостик и между этапами жизни ученого… «Я – не горьковед», – настойчиво повторял ученый в последние годы своей жизни. Но люди, знавшие Тагера в основном по его горьковским работам, как мы теперь понимаем, первого – самого долгого – этапа его научной деятельности, имели основание считать Тагера горьковедом… Другое дело, что вне орбиты Горького существовал Тагер в более поздние – короткие, но крайне плодотворные – годы своего творчества. Но с Горького Тагер и начинал.

Будучи в начале 20-х годов студентом Московского университета, занимался Достоевским в семинаре у Н. И. Бродского. Первые литературоведческие работы Тагера – о Достоевском, Толстом. Затем, правда, почти два десятилетия пишет в основном небольшие статьи и рецензии, посвященные текущему литературному процессу (М. Пришвин считал статью Тагера о себе в старой «Литературной экциклопедии» 1935 года лучшей из всего написанного о нем).

Е. Тагер пришел в литературу после окончания Московского университета в 1924 году – время крайне плотное для дебюта, когда начинался расцвет деятельности таких первоклассных ученых, как Ю. Н. Тынянов, В. В. Виноградов, Б. М. Эйхенбаум, М. М. Бахтин, Б. В. Томашевский… Они и мощный ряд литературоведов старшего поколения (В. М. Жирмунский, Н. К. Пиксанов и др.) подняли литературоведческую мысль на уровень, который можно сопоставить лишь со скачком в искусстве 1910 – 1920-х годов.

Но, будучи более чем на двадцать лет моложе Тынянова и Эйхенбаума и младше Бахтина и Виноградова на десять лет, Тагер-ученый сформировался в конце 30-х годов. К тому времени старшие уже вынуждены были оставить теоретические изыскания и современный литературный процесс и уйти в тылы: Тынянов и Томашевский – в пушкинистику, Эйхенбаум – в лермонтоведение, а Жирмунский – к Гёте.

Есть соблазн увидеть и в приходе Тагера к Горькому, помня раннее увлечение Достоевским и проявившееся затем тяготение ученого к модернизму, дань времени. Но, вероятно, все было так и не совсем так. Формально настоящая литературоведческая работа как раз и началась с Горького, но мы можем только гадать, какими литературными именами хотел заниматься Тагер, если бы у него был выбор.

Безусловно одно: общая деформация советского литературоведения, начавшаяся с конца 20-х годов и происшедшая окончательно в 30-е годы, не могла не сказаться на Тагере.

Нельзя, конечно, видеть в развитии литературоведения тех лет только процесс деформации. Прав биограф ученого В. А. Келдыш, отмечавший значение для молодого Тагера «интенсивного развития научно-литературной мысли в 20-е годы», которое «было столь же богато новыми плодотворными идеями, сколь и противоречиями» (с. 6). Как правило, основное противоречие видят в изоляции, отчужденности друг от друга литературоведческих и литературно-критических течений – особенно между «вульгарными социологами» и «формалистами». Говоря, однако, об осознании в середине 30-х годов необходимости синтеза в изучении «формы» и «содержания», стоит вспомнить только, что исход борьбы между «социологами» и «формалистами» зависел не от вескости аргументов в дискуссии, а, как и многое в жизни тех лет, от давления сверху. Как и в случае с ЛЕФом и РАПП, исход борьбы «социологов» и «формалистов» был предрешен в пользу заранее определенных победителей. (Да и критика «вульгарного социологизма» Переверзева велась с еще более вульгарных позиций,)

На стыке явно обозначившегося затухания свободной мысли и излете к 30-м годам уже былой мощи литературоведения формировался Тагер-ученый. Это совпало с его приходом в Институт мировой литературы Академии наук, который к концу 30-х годов не только получил имя Горького, но и почти целиком был повернут в сторону изучения Горького. Думается, что при всем том, что обращение к Горькому было частью общего «культа», в нем присутствовала и доля неизбежности… Выбор филологом «периода» изучения чаще всего не случаен: Тагер в силу неведомых нам причин был «обречен» на современность, на XX век. Возможно, хотя бы потому, что он жил в этом мире современной культуры. Почти вся жизнь ученого была связана с искусством: оно было его естественной средой обитания. Даже со своей будущей женой (впоследствии искусствоведом) Еленой Ефимовной Тагер познакомился на вечере Блока в Москве Она – тогда еще школьница – поднесла поэту распустившуюся яблоневую ветку – почти целое молодое дерево… Дом Тагеров – во многом благодаря Елен Ефимовне – был центром притяжения деятелей литературы и искусства. В разные годы здесь бывали Г. Нейгауз, В. Вильям-Вильмонт, Л. и О. Брики, А. Вознесенский А. Синявский и М. Розанова, многие-многие другие…

Благодаря широте интересов, чуткому эстетическому вкусу, прирожденному таланту Тагер смог занять особое место и в «горьковчане», на которую он обрек себя и судьба которой уже действительно была несладкой.

Вместо научного изучения Горького исследователи занимались в основном приседаниями вокруг писателя… К литературе Горький уже не имел прямого отношения, а стал чуть ли не «четвертой» составной частью марксизма-ленинизма. Горький превращался в непогрешимого оракула…

Работы Тагера о Горьком 40 – 50-х годов тоже несут на себе мету времени, но тяготение горьковеда к изучению своеобразия художественного мира писателя дало ему возможность сказать то, что до него не говорил никто.

Теперь мы знаем: художником, близким по духу, для Тагера был Б. Пастернак. «С юных лет, с того дня, как мне и моим сверстникам попалась на глаза зеленая обложка «Сестры моей – жизни», нас подхватили и понесли волны Вашего искусства», – признавался Тагер и в черновике письма, и устно 11 февраля 1960 года – в день 70-летия поэта – Пастернаку (письмо опубликовано в разделе «Приложения» упомянутой книги, с. 492). И далее, наиболее важное: «Существует духовное кровообращение эпохи. Но, чтоб оно действовало без перебоев, нужен великий поэт. Поэт рождает тот ритмический импульс, без которого останавливается сердце современника.

В наше время таким поэтом явились Вы» (там же).

Первая встреча Тагера с поэтом состоялась в 1931 году Позже Тагер и Пастернак часто виделись, бывал поэт и в доме филолога. «Знавшие Евгения Борисовича всегда надеялись, что он, как намеревался, успеет подробнее написать о поэтах, творчество которых живо его интересовало и которых он близко знал, в первую очередь о Марине Цветаевой и Борисе Пастернаке. К сожалению, эти планы остались неосуществленными» (с. 493), – пишет Е, Б. Пастернак.

Еще в большей степени, чем в наше время, эти планы были неосуществимы в конце 30-х годов. Как неосуществимы были статьи, работы об А. Ахматовой близко знавших ее – Э. Герштейн, Л. Гинзбург. Таков был удел литературоведов этого поколения, с той разницей, что одни могли уйти в век XIX-й, с болью в сердце переживая век XX-й, другие, как уже отмечалось выше, были обречены на XX век – но заведенный в официальное русло.

И дело не в том, что, дескать, ученый предпочел Пастернака Горькому. (Мы – живущие в другое время – мало ли кого кому предпочитали?!) Дело в том, что Горьким стал заниматься человек, способный удивляться такому бесценному дару, такому уникальному явлению в мире, как творческая воля художника, преобразующая мир. И для него Горький, при всей дани ученого «культу»»великого, высокого, длинного и т. д.», как иронизировал сам автор «Матери», писателя, не упрощал все мощное течение литературы XX века.

Статья 1949 года «Горький и Чехов» характерна для Тагера. В то время, когда достижения Горького возносились надо всей русской литературой и, как иронично подметил З. Паперный, под пером некоторых литературоведов даже Чехов стал по-горьковски «окать», Тагер показал притяжение и отталкивание двух художественных систем равновеликих. Особенно тщателен анализ своеобразия и в то же время принципиальной несхожести драматургии Чехова и Горького. Безусловно, сегодня является архаизмом по отношению к Чехову, вступающему в XXI, и далеко не последний, свой век, вывод: «Социально-психологическая драма Чехова уступала место социально-философской драме Горького» (с. 97). Уместнее говорить о существовании двух направлений – чеховского и, если условно обозначить, брехтовского, сходного с горьковским, – в драматургии. Однако конец статьи опровергался непосредственно стилевым анализом пьес Чехова и Горького. Этот анализ – если снять неизбежные аксессуары прошлого времени типа «реакционная буржуазно-декадентская культура» (с. 95) – и сегодня важен для уяснения строя пьес Горького и Чехова.

В ходе редакционной подготовки этой заметки высказывалось суждение: «А надо ли «снимать» эту терминологию! Не лучше ли понять…» Понять в контексте общественных и литературных реалий того времени нетрудно, но вот принять и оставить невозможно. Сам исследователь в более позднее время старался отойти от крайностей социологизма, переживал из-за этого. «Если бы и у меня были: чистая совесть (подчеркнуто мной, – О. К.), деньги, молодость и смелость…» – восклицал он в одном из писем 1963 года (архив М. Г. Петровой).

В свое же время статья «Горький и Чехов» считалась эталонной. А работа 1953 года «О стиле Горького» справедливо считалась и считается обобщающей работой о поэтике писателя. Почему и сейчас считается? Потому что, несмотря на появление с тех пор не только статей, но и новых книг, исследование «О стиле Горького», скромно именуемое автором как предварительный черновой набросок, является высшей планкой в области изучения Горького. Почему же? Потому что с помощью, казалось бы, локального – стилевого – анализа Тагеру удалось показать реальную эволюцию Горького-писателя, зачастую не совпадающую с эволюцией Горького – общественного деятеля.

И сегодня, когда наступила пора объективного осмысления фигуры Горького на фоне нашего нового знания о литературе XX века, точкой отсчета должна стать именно эта работа Тагера. И точкой отсчета не только побед, но и поражений. Да, именно поражений, так как статья «О стиле Горького» высветила слабые стороны горьковедения.

В наши дни нащупывается выход из этого тупика. Он – в преодолении недоверия к новаторским открытиям литературы XX века; в преодолении тенденции только противопоставлять, а не совмещать самые смелые искания непохожих литераторов (к тому же сам Горький никогда не был сторонником противопоставления одной художественной системы другой и сам умел войти в мир другого, исповедующего иные эстетические принципы писателя).

Так, характеризуя позднего Горького и его романы («Дело Артамоновых», «Жизнь Клима Самгина»), Тагер тогда категорически отказал А. Белому в русской и Джеймсу Джойсу в мировой литературе в способности овладеть эпическим жанром, отразить мир. Безусловно, это не так или не совсем так. Тем более в «Жизни Клима Самгина» нельзя не увидеть пусть полемичный, но присутствующий литературный подтекст на основе «Котика Летаева» А. Белого в частности и всей прозы этого русского авангардиста в целом.

Сам ученый явственно осознавал порочность «лакировки» Горького. Это можно ощутить в таких блестящих работах, как «Жанр литературного портрета в творчестве Горького», «Цикл Горького «Рассказы 1922 – 1924 годов». Это приходилось слышать от Евгения Борисовича и автору этих строк.

Все это было так… Но чтобы и облик самого Тагера вышел без лакировки, уместно вспомнить некоторые документы, опубликованные недавно… Впору создавать новый миф: не только рукописи, но и стенограммы не горят… Речь идет о событиях 1949 года, то есть в «эпоху» борьбы с космополитизмом. Читаем опубликованный в многотиражке Московского городского пединститута – тогда им. В. П. Потемкина – отчет о заседании Ученого совета факультета русского языка и литературы «За педагогические кадры» от 26 февраля. «К нашему глубокому стыду, – говорит выступивший в прениях доцент кафедры русской литературы Е. Б. Тагер, – порочные работы Юзовского не были нами разоблачены ранее. Когда Юзовский обвиняет Горького в том, что его образ Нила испорчен вторжением публицистики, здесь наносится удар по основному, главному, что дорого нам в творчестве великого писателя» ².

Существует представление, что Ю. Юзовский оказался в одиночестве еще до расправы над ним. Однако в судилище над ним роль играли политические, а не научные либо этические представления; в силу этого как-то попытаться «объяснить» отступничество от Юзовского причинами «объективного» порядка представляется невозможным.

Можно, конечно, сегодня корить Тагера за малодушие, отступление от принципов, труднее с точностью предугадать, как каждый из нас поведет себя в сходной ситуации. Неизвестно, в какой степени можно верить процитированному отчету в институтской многотиражке: в жизни многое бывает иначе, сложнее и неоднозначнее. Но Тагера выступление с осуждением Юзовского не спасло: он был достаточно талантлив и к тому же с отнюдь не славянской фамилией… Ровно через месяц – 26 марта 1949 года – газет;! «За педагогические кадры» помещает заметку под столь ласкающим сегодня наш слух заголовком – «Нужна решительная перестройка » (подчеркнуто мной. – О. К.). В ней уже через запятую перечислялись «ошибки космополитического характера» не только Л. П. Гроссмана, А. Г. Цейтлина, С. М. Бонди, но и Е. Б. Тагера в работах о Горьком…

Тагер, согласно этой заметке, подверг «обстоятельной критике свои ошибочные взгляды на творчество великого советского писателя А. М. Горького», однако на заседании Ученого совета МШИ от 22 марта 1949 года фигурирует все та же обойма «ошибавшихся» – с Тагером в конце… Многие тогда отучались «ошибаться» навсегда, даже в иные времена – внешне «вегетарианские»: сколько же было литературоведов, которые и в «оттепельные» 60-е, и в «застойные» 70 – 80-е годы только и повторяли, как органчики:

1. Е. Б. Тагер, Избранные работы о литературе, М., 1988, с. 284. Далее ссылки на эту книгу даются в тексте.[↩]
2. Цит. по: «Горизонт», 1990, N 4, с. 40.[↩]