К истории понятия «диалектика души» (Д. Писарев и Лев Толстой)

Появление гения, или «первоклассного таланта, как говорили в старину, – всегда неожиданность. Читателям легче: им надо просто читать, удивляться, восхищаться или столь же бурно отвергать. Для критики же приход таких первоклассных талантов, как Лев Толстой, больше чем неожиданность. Это целая революция. Сразу же возникают неизбежные заминки, трудности, утверждения и отрицания. Мнения сталкиваются и притираются не только в статьях и брошюрах, но и в письмах и спорах, сохраненных мемуаристами. Как выясняется впоследствии, самые отчаянные противники сообща создают критерий оценки уникального литературного явления. Так рождаются такие капитальные открытия русской критической мысли, как понятие «диалектика души», объяснившее метод Льва Толстого и ставшее незаменимым при любых суждениях о психологизме в литературе.

У понятия «диалектика души», неразрывно связанного с именем Чернышевского, есть своя история, оно до конца не ясно без идейно-литературного контекста, в котором идея «диалектики души»возникла и развивалась.

В 1862 году увлекающийся теоретик Аполлон Григорьев весьма решительно отнес творчество Льва Толстого к «явлениям современной литературы, пропущенным нашей критикой». Называя так интереснейшую и как всегда сумбурную статью о писателе для журнала братьев Достоевских «Время», известный критик сразу признал, что о Толстом и его уникальном даре психологического анализа написано в журналах много, и все же, говоря о знаменитой «диалектике души»и искренности художника-психолога, заметил: «Никто не задал себе вопросов: подлинно ли искренность эта есть непосредственная, наивная, или в ней есть тоже своего рода надломленность и тронутость?» ¹. Бывают не только неправильные ответы, но и неправильные вопросы. Но этот был сформулирован точно и задан вовремя.

На этот вопрос русская критика разных направлений и поколений стремилась ответить задолго до Ап. Григорьева. Такого ответа требовало само явление Льва Толстого в нашей литературе. Первый, как известно, о толстовской «диалектике души»заговорил талантливый критик А. Дружинин в журнале «Библиотека для чтения», вослед появилась знаменитая статья Чернышевского в «Современнике», позднее свои суждения по этому поводу высказали многие – от С. Дудышкина, П. Анненкова и самого Григорьева до К. Леонтьева.

Так что Аполлон Григорьев сознательно сделал слишком решительное обобщение, обвинив современную ему критику в невнимании к характеру и направлению самобытного дарования молодого Толстого, хотя надо признать, что определенные основания для таких суждений у него имелись. Однако представляется, что знаменитый критик стал бы более осторожен в высказываниях, если бы вспомнил о младшем современнике Д. Писареве, начинавшем литературно-журнальную деятельность именно со статьи о рассказе Л. Толстого «Три смерти».

Работы Писарева о Толстом как бы заслонены от читателей и исследователей его знаменитыми статьями о Тургеневе и Пушкине, шумной полемикой, спорами о «писаревщине»и нигилизме, – написано о них мало. Чаще всего вспоминают статью «Старое барство»(1868) и с полным основанием находят в ней «классические страницы» ², реже говорят о «Промахах незрелой мысли»(1864) и совсем забывают юношескую работу 1859 года о «Трех смертях». На первый взгляд эти выступления кажутся случайными, между собой не связанными откликами на то или иное произведение Толстого, появившееся в печати. Между тем сами даты написания статей показывают, что критик начинает и завершает свою литературно-журнальную деятельность именно высказываниями об авторе «Севастопольских рассказов».

Факты говорят, что деятельность эта была чрезвычайно целеустремленной и что ничего случайного в ней нет. Толстой всегда привлекал Писарева как жизненное и литературное явление, хотя критик и понимал, что писатель этот совсем не похож на Тургенева, Гончарова, Писемского или Чернышевского и потому не может быть так же уверенно вписан в общий контекст идейно-литературной борьбы 50 – 60-х годов.

Как и остальных критиков того времени, Писарева прежде всего заинтересовало в Толстом направление таланта автора, его главное художественное открытие – знаменитая «диалектика души». Все более или менее заметные писатели высказались тогда об этом открытии, признав тем самым его особую важность для русской литературы и необходимость изучить «диалектику души»общими усилиями. Понятно, что Толстой нравился не всем, но его гениальность заставляла говорить о себе. Писарев, вступая в литературу, принял участие в этой общей работе, и его высказывания о молодом Толстом по глубине и значимости не уступают тому, что говорили знаменитые современники, начиная с Дружинина и Чернышевского.

Лев Толстой и Писарев принадлежали к разным поколениям, но они пришли в литературу в новую эпоху общественного подъема и всеобщих исканий и уже по натуре своей стали реформаторами, ниспровергателями старых идеалов и искателями новых истин, хотя, разумеется, цели и методы их исканий были очень разными. Поэт В. Бенедиктов в 1856 году с иронией писал о новом направлении умов:

Кряхтим, нахмурив строгий взгляд,

Над бездной жизненных вопросов,

И каждый отрок наш – философ,

И каждый юноша – Сократ.

Юноша Писарев, воспринявший передовые, по тому времени идеи просветительства и позитивизма, стал таким демократическим Сократом, философски рассуждающим над бездной жизненных вопросов. Его сфера – разум, логика. И в своем желании поклониться новым кумирам пылкий критик заходил очень далеко: «Критика Белинского стояла на коленях перед святым искусством. Реалистическая критика стоит на коленях перед святою наукою» ³.

Искания молодого Толстого устремлялись совсем в другую сторону – в глубины юной души, сомневающейся во всем, и прежде всего в самоценности опытов разума. Трудно представить его стоящим перед кем-то на коленях. Тут Толстой не делал исключения и для бога. Автор «Юности»готов был опровергнуть любую, пусть самую передовую идею, если она мешала мятущейся уединенной душе обрести нравственную правду и покой. И потому его метод – «диалектика души», а не диалектика разума, идей или общественной деятельности.

Писареву такое направление мысли и творчества молодого Толстого понравиться никак не могло, но он был потрясен глубиной и мощью толстовского психологизма. Критику принадлежит точная и проницательная характеристика «диалектики души»Толстого: «Никто далее его не простирает анализа, никто так глубоко не заглядывает в душу человека, никто с таким упорным вниманием, с такою неумолимою последовательностью не разбирает самых сокровенных побуждений, самых мимолетных и, по-видимому, случайных движений души. Как развивается и постепенно формируется в уме человека мысль, через какие видоизменения она проходит, как накипает в груди чувство, как играет воображение, увлекающее человека из мира действительности в мир фантазии, как, в самом размере мечтаний, грубо и материально напоминает о себе действительность и какое первое впечатление производит на человека это грубое столкновение между двумя разнородными мирами – вот мотивы, которые с особенною любовью и с блестящим успехом разрабатывает Толстой… везде мы встретим или тонкий анализ взаимных отношений между действующими лицами или отвлеченный психологический трактат, сохраняющий в своей отвлеченности свежую, полную жизненность, или, наконец, прослеживание самых таинственных, неясных движений души, не достигших сознания, не вполне понятных даже для того человека, который сам их испытывает, и между тем получающих свое выражение в слове и не лишающихся при этом своей таинственности»(I, 34 – 35).

Конечно, взгляд Писарева на толстовскую «диалектику души»– это взгляд со стороны, принадлежащий человеку иных убеждений и психологии. Но именно это дает ему определенные преимущества, свободу анализа. Критик проницательно замечает, что прозаик свой утонченный психологизм как бы навязывает читателю и превращает его в метод чтения своих произведений, то есть заставляет чуткого читателя вглядываться в сложные движения текучей человеческой души и задуматься о своем мире чувств: «Читая Толстого, необходимо вглядываться в частности, останавливаться на отдельных подробностях, поверять эти подробности собственными пережитыми чувствами и впечатлениями, необходимо вдумываться, и только тогда чтение это может обогатить запас мыслей, сообщить читателю знание человеческой природы и доставить ему, таким образом, полное, плодотворное эстетическое наслаждение»(I, 36).

Проблему писателя Толстой превращает в проблему читателя. Он не просто изобретает очередной художественный прием, пусть гениальный; его «диалектика души»заставляет прозреть и трудиться душу читателя, учит ее постигать собственную глубину, самоценность, богатство, раскрепощает нравственную жизнь. Автор «Трех смертей»с самого начала выступает как учитель жизни, а не как модный беллетрист. Писарев с его тонкой и хрупкой душевной организацией и художественным чутьем понимает все значение этого открытия, не принимает в нем многого, но стремится разъяснить сложную механику толстовского психологизма.

Интересно, что Писарев, этот ярчайший публицист и «общественник», всегда тяготевший к спорам не о литературе, а по «поводу»ее, чаще всего говорит о Толстом на языке академической поэтики, чутко и подробно разбирает стиль, сюжет, жанр толстовской прозы. И здесь он не одинок, к этому его, как и Чернышевского и других критиков той поры, побуждает сам писатель.

1. Аполлон Григорьев, Собр. соч., М. – Птг. – Казань, 1916, вып. 12, сб.[↩]
2. Э. Г. Бабаев, Лев Толстой и русская журналистика его эпохи, М., 1978, с. 69.[↩]
3. Д. И. Писарев, Сочинения в 4-х томах, т. 3, М., 1955, с. 292. Далее ссылки на это издание даются в тексте.[↩]