К истории и географии этой книги

Отклик на неправленую стенограмму обсуждения. – Ред.

Когда суки положили Пушкина на железный лист и начали подпекать на костре, он прокричал стоявшим поодаль зрителям – фразу, лучше которой я не смог бы выбрать в эпиграф, если бы только счел себя достойным ее повторить:

– Эй, фраера! Передайте людям, что я умираю вором!..

Абрам Терц. «Голос из хора».

Читаю я сейчас в моем парижском далеке стенограмму обсуждения «Прогулок с Пушкиным»и горько сокрушаюсь: как бы мне хотелось быть за этим «круглым столом», скромно тупить очи при словах «это очень талантливая книга, во многих местах очень глубокая»(В. Непомнящий), или – «идеал чистого искусства, ради которого, на мой взгляд, эта книга написана»(И. Роднянская), а еще – «совершенно замечательная мысль у Синявского»(А. Марченко) – и краснеть время от времени от удовольствия, будто я сама все это придумала – и про эротические ножки, и про вурдалака. А еще хочется иногда рвануть тельняшку на груди – стреляйте, сволочи: это я во всем виновата! Потому что это моя книжка, для меня написанная, по моей молитве – Господи, спаси Синявского, не дай ему пропасть, пошли, Господи, Ангела Твоего…

Началась эта история, эти прогулки, задолго до Синявского и его Дубровлага. Но тоже с криминала. Когда мне было одиннадцать лет, я совершила дурной поступок. Не первый и не последний, один из многих, но по-своему роковой. Я украла книгу в школьной библиотеке. Удивительную книгу, которая стала для меня книгой на всю жизнь. Время от времени я ее перечитываю, частенько лезу туда за той или иной справкой, и на моих сегодняшних книжных полках она, изрядно уже потрепанная (все-таки с 41-го года гуляет со мной, бедолага), занимает место. Одна из немногих живет под стеклом…

Мне хотелось бы спросить у Валентина Непомнящего – перед какими книжками не могут устоять мальчики и девочки? Я многих спрашивала. Отвечали – Мопассан, Майн-Рид, братья Стругацкие. Я украла Вересаева. «Пушкин в жизни»– два синеньких тома, с белыми барельефами, с пропорцией листа, плавно переходящей в золотое сечение, вольготными полями, упоительными картинками и совершенно невероятными историями, которые могут случаться только с гением, и это совершенно ясно, потому что мы – в едином строю, в красных галстуках., синий низ – белый верх, и мы хороши, мы прекрасны тем, что нас много и дружно – к борьбе за дело Ленина – Сталина будь готов! А он – один и в прозрачных кисейных панталонах, ай да Пушкин, ай да сукин сын! (Может быть, впервые я эти слова – «сукин сын»– услышала из уст именно Пушкина…) Сам сахарный, а зад у него яблочный, одним словом – гений, не как мы – толпа, а царь, живет один. И нет у нас другого такого, единственный, остальные (которые из учебника) все в наших пионерских рядах: и Лермонтов, и Толстой, а ОН – на особицу, и потому можно было так рыдать в пятом классе: Пушкин умер. – Девочка, почему ты плачешь? – Пушкин умер. Можно ли в детстве оплакивать того, кто памятник себе воздвиг нерукотворный? Думаю, что нельзя: ну, воздвиг и воздвиг, уймись, у тебя же все в порядке, а мы еще ничего не сделали для бессмертия…

И все десять лет, что мы прожили с Синявским до его ареста в 65-м году, я уговаривала: прочти, говорила, Вересаева, книга- то необыкновенная. А Синявский сопротивлялся, все был недосуг и разные обстоятельства. Так и ушел в тюрьму…

А недели за три до ареста, в августе 65-го года, когда тучи уже сгущались и мы чувствовали дыхание погони в спину, я сказала Синявскому: ну что это у тебя все произведения какие-то мрачные? Сочини мне в подарок что-нибудь радостное., ангельское, напиши мне про Моцарта… И он это сделал – в лагере. Потому что Пушкин – это Моцарт…

И вот последний день процесса по делу Синявского – Даниэля. Суд удалился на совещание. Четыре часа мы ждем приговора. Осужденных уводят. Я беседую с адвокатом. «Знаете, чем занимается ваш муж в ожидании приговора?» «Может быть, апелляцию сочиняет?»– говорю я адвокату. «Нет, он пишет о Пушкине, заметки о Пушкине».

Господи, какое удивительное счастье: четыре дня человека мешали с дерьмом, выливая на его голову и что предатель светлых коммунистических идеалов, и что враг русского народа, и матерей оскорбил, и Чехова с Фадеевым тоже закопал, – одним словом, семь лет лагерей и пять ссылки потребовал прокурор (…трое славных ребят из железных ворот ГПУ…) за всю эту русофобию, а наш проходимец сидит себе, покуривает, руки в брюки, и о Пушкине что-то сочиняет… Нет, я очень выгодно вышла замуж – за таким не соскучишься.

А потом из лагеря стали ко мне приходить в письмах (два письма в месяц по закону, объем не ограничен) отрывочные, как казалось поначалу, размышления о Пушкине. Это были страницы будущей книги, столь нашумевшей сегодня, поразившие меня тогда своей радостной легкостью. Я и люблю эту книжку прежде всего потому, что она светлая, легкая и кажется мне очень пушкинской по своему духу, по настроениям, по эмоциям, в нее заложенным, по внутреннему ритму. Она – музыкальна. И всякий раз, получая письмо с кусочком из «Прогулок», я удивлялась и радовалась. Слава Богу, думала. Значит, писатель Абрам Терц все еще жив, и человек Андрей Синявский, сросшийся с этой литературной маской, там не пропадет. Не заболел, не околел, не сдох.

– Это вы, мадам, о родном муже такими словами: сдох, околел?