Из литературных встреч

Стихи автора, посвященные Маяковскому и Бурлюку, см. в его сборнике: А. Алексеев-Гай, «Право голоса», М., 1989.

Автор не профессиональный литератор: моряк, родился в семье старого большевика, соратника В. И. Ленина по «Искре». Печататься начал в 30-х годах в периодике, состоял в ЛОКАФ (Литературное объединение Красной Армии и Флота). Отслужив в военном флоте, ушел в торговый. Во время войны был помощником командира тральщика, потом помощником капитана на торговых судах, доставлявших помощь фронту из- за океана. После войны работал в Балтийском пароходстве, преподавал в Клайпедском мореходном училище, участвовал как капитан в проводках судов по Северному морскому пути. Теперь занимается литературной работой^*.

Личные встречи автора с известными поэтами были кратковременными. Кроме того, автор не вел дневников и записей и располагает лишь тем, что сохранилось в его памяти. Но все же некоторые эпизоды, связанные с упоминаемыми лицами, могут служить дополнением к имеющимся о них сведениям и характеристикам.

МАНДЕЛЬШТАМ

– Обратитесь к товарищу Мандельштаму, в той комнате.

Так сказали мне в редакции только начавшей выходить газеты «Московский комсомолец», куда осенью 1929 года я принес свои стихи. Еще пару лет назад, посещая в Ленинграде, литературную группу при журнале «Резец», руководимую поэтом Алексеем Крайским, я, из современных поэтов знавший лишь творчество К. Бальмонта, А. Блока, Н. Клюева, получил жестокий разнос за обилие в моих стихах литературных штампов. Это побудило меня узнать новейших, ведущих – В. Маяковского, Б. Пастернака, И. Сельвинского и, исходя уже из их изобразительных средств, писать по-иному. Так появились наброски поэмы о революции 1905 года, которые уже можно было рискнуть предложить в печать. Я знал, что портфели газет и журналов всегда переполнены, что там большой выбор стихов, но поскольку «Московский комсомолец»был газеток новой и, по моему предположению, еще не успел обрасти завсегдатаями, решил обратиться именно туда.

Услыхав «…к Мандельштаму», подумал, что это, верно, какой- нибудь однофамилец. Не станет же тот Мандельштам, сотрудничавший в изданиях в основном символистских, изобиловавших абстрактными стихами, работать в комсомольской, живущей насущными проблемами печати. Войдя, я увидел за столом согнувшегося над рукописями человека, как мне показалось, неопределенного возраста, сидящего, несмотря на еще теплую погоду, в пальто серо-зеленого цвета.

– Ну, что там у вас? – как бы нехотя протянул он и принял у меня текст. Потом начал читать вслух, к моему удивлению, монотонно, точно псаломщик за аналоем. Однако лицо его стало постепенно расплываться. Не торопясь он дошел до отрывка, изображающего прорыв сквозь обстрел поезда с дружинниками.

– Тут надо обратить внимание на ритм, – решил пояснить я

– Э-э, батенька, я на ритмах собаку съел.

Меня осенило:

– Так вы – поэт Осип Мандельштам! Он стал разбирать стихи дальше.

– Тут у вас: «Надежда на спасенье тусклее гроша». Это звучит как перевод с иностранного.

Сделав не спеша еще несколько замечаний, он сказал:

– Хорошо, что вы напали на меня, а то ведь как смотрят у нас на материал? Подходит ли тема по календарю. Я возьму ваши стихи, в них есть любовь к слову, есть революция.

Так благодаря Осипу Эмильевичу стихи мои впервые появились в печати. При этом, сочтя свою фамилию «Алексеев»слишком банальной, я вздумал подписаться как бы внеклассовым именем «Разночинец».

– Не стоит, – отсоветовал О. Э., – будет манерно. Есть у нас уже «Пришельцы»,»Голодные»…

Тогда по ассоциации с вычитанным из одного календаря- справочника названием города Александров-Гай, решил: пусть я буду «Алексеев-Гай». С этим Осип Эмильевич согласился.

В этот же период он «открыл»молодого поэта Николая Сидоренко и устроил нам выступление в одном из крупных клубов или домов культуры Рогожско-Симоновского района Москвы, может быть, завода «АМО»или «Динамо». Вскоре я, тогда призывник, ушел отбывать воинскую обязанность на Балтийский флот, и вторично повидать Осипа Эмильевича мне довелось лишь два с половиной года спустя, по возвращении со службы. Жил он тогда с женой в Доме Герцена на Тверском бульваре, внизу, в правом крыле. В конце комнаты, где меня принял Мандельштам, лежала под одеялом женщина с продолговатым лицом, доброжелательно смотревшая в мою сторону. Во время нашей беседы она не проронила ни слова; я тогда не знал, какой литературной помощницей была ему Надежда Яковлевна, и, конечно, не мог предполагать, насколько ценные воспоминания о Мандельштаме и о нашей эпохе оставит она впоследствии.

Я занимался еще и фоторепортажем, ряд моих снимков был помещен в таких журналах, как «Новый ЛЕФ»– орган Маяковского и прочих «левых»,»Огонек», тогда еще не цветной, «Прожектор»и др. Увидев одну из моих работ с удачной композицией кадра крупным планом, Осип Эмильевич стал настойчиво советовать мне работать в кино и без моей просьбы написал записку кинооператору М. Цейтлину: «Автор сего снимка ни о чем не просит, ничего не домогается, но посмотрите, какая сила глаза».

Его рекомендацией я не воспользовался. Стать профессионалом в данной области не имел намерения, да и не рисковал распыляться на два фронта в искусстве, предпочитая все же стихи. К тому же не мог быть привязанным к одному месту, так как собирался пойти в торговый флот, повидать мир. Но должен отметить, что поступок Осипа Эмильевича говорит о том, насколько он был хорошим, благожелательным человеком: обнаружив в другом признаки способностей, он старался помочь, дабы не дать им угаснуть.

А в 1934 году, придя из дальнего плавания в Ленинград, я узнал от поэта Бенедикта Лившица, что Мандельштам удален властями в Воронеж за стихи против Сталина и что узурпатор якобы сказал: «Изолировать, но не губить». Тогда такой версии еще можно было поверить. Позже дошли сведения, что Осип Эмильевич получил оседлость и казенные харчи в местах куда более отдаленных, за колючей проволокой и под сторожевыми вышками, и некоторые знакомцы стали от него отмежевываться. Уже во время войны, когда я, на Дальнем Востоке встретив служившего там Николая Сидоренко, напомнил ему об участии, которое принял в нас Мандельштам, он заявил, что ничего такого не помнит.

МАЯКОВСКИЙ

Летом 1918 года, в Иркутске, когда шла гражданская война, я, гимназист-младшеклассник, увидел на тумбах около кинотеатров афишу: «Барышня и хулиган». На белом фоне, кажется, зелеными линиями был изображен человек в кепке, с выдающейся вперед челюстью и папиросой в уголке губ. Значились исполнители: В. Ребикова и В. Маяковский. Имя Маяковского мне, одиннадцатилетнему, не знающему современной поэзии, ничего не говорило.

Уже в Москве, в начале 1922 года, мое внимание привлекла крупная афиша, гласящая (цитирую по памяти): «Чистка современной поэзии… Чистятся поэты, поэтессы, поэтики, поэтессенки и поэтессенешки… Футуристы, символисты, акмеисты, имажинисты, ничевоки, беспредметники… Не дочищенные в один раз БУДУТ ДОЧИЩЕНЫ! Чистит В. В. Маяковский. В заключение вся аудитория чистит Маяковского».

Живого Маяковского я увидел впервые случайно в редакции «Правды», куда имел наивность предложить свои первые, совершенно беспомощные стихи. Редакция помещалась тогда на Тверской, где нынешние «Известия», она не была ограждена пропускными рогатками, и вход был для всех свободным. В комнате о чем-то спорил с сотрудниками высокий человек в черном пальто колоколом, большой, как носят грузины, черной кепке и с тростью под мышкой. Чувствовалось, что он куда-то торопится. Суть спора до меня не дошла, помню лишь его фразу: «Что за гордость? Ведь сказано: Владимир Маяковский». А уже на Тверской меня обогнал он сам, несущийся с палкой в руке, своей вышиной и стремительностью похожий на смерч.

1927 год. Я уже слышал, что Маяковский в спорах хлесток, весьма находчив, за словом в карман не полезет; что, например, во время одного диспута на какие-то замечания учеников профессора Фриче он, перефразируя Пушкина, бросил: «Фриче-фриче, бесенята!»В остроумии Маяковского мне вскоре пришлось убедиться самому. Шел весенний книжный базар на Тверском бульваре. В роли продавцов выступали сами писатели, раздавая на своих и чужих книгах автографы; в одном из киосков был Маяковский. Покупателю романа А. Н. Толстого «Хромой барин»он написал на обложке: «Хромой барин, писатель тоже».