№1, 1991/XХ век: Искусство. Культура. Жизнь

Изъятая литература как феномен литературного процесса

Во вторник X проходит по пустынной дороге и теряет девять медных монет. В четверг Y находит на дороге четыре монеты, слегка заржавевшие из-за случившегося в среду дождя. В пятницу Z обнаруживает на дороге три монеты. В ту же пятницу утром X находит две монеты в коридоре своего дома… Абсурдно было бы думать, будто четыре из этих монет не существовали между вторником и четвергом, три монеты – между вторником и вечером пятницы, и две – между вторником и утром пятницы. Логично же думать, что они существовали – хотя бы каким-то потаенным образом, для человека непостижимым, – во все моменты этих трех отрезков времени.

Хорхе Луис Борхес. «Тлён, Укбар, Orbis Tertius».

 

Привести эти слова Борхеса меня заставила не только проблематика публикуемой статьи, но и вполне «борхесовские» обстоятельства того, как она оказалась у меня. Переводчик А. Исмоили, передавший лте эту статью, написал, что ее гранки на узбекском языке были обнаружены А. Магди при «инвентаризации» документов комиссии «Справедливость», занимающейся восстановлением забытых или насильно вычеркнутых из литературы имен и произведений. К сожалению, ни даты написания, ни автора статьи установить при всем старании не удалось, ничего не дали «идентификация» с печатными материалами журналов и газет, звонки в редакции и другие поиски, хотя по всему видно, что статья написана уже в наше время. Состояние гранок, изрезанных редакторскими ножницами, отсутствие нескольких, видимо, изъятых страниц, «обходные» маневры и дополнения автора, не всегда доведенные до конца, – все это свидетельство того, что проблемы, затрагиваемые в статье неизвестного автора, все еще актуальны, особенно в некоторых наших республиках. А потому, понимая, какую ответственность мы берем на себя, мы тем не менее решились предложить вниманию читателя эту статью, несущую на себе, а стало быть, и в факте своего появления, печать самого предмета исследования. Подстрочные примечания сделаны мною.

Хамид ИСМАЙЛОВ

I

Трудно припомнить философскую систему, в которой разрабатывалась бы категория Отсутствия1 , между тем как фундаментальность ее очевидна и всякий внимательный взгляд может обнаружить его – Отсутствия – ипостаси во всякой человеческой системе мышления. Это замечание кажется парадоксальным – феномен или явление Отсутствия и впрямь выражение, укладывающееся в традиционный оксюморон, но вместе с тем, подобно демокритовскому пониманию мира как сочетания атомов и пустоты, для явления всякого оксюморона, равно как и этого, первоначально должно наличествовать его отсутствие.

Речь есть физически – явление звуков среди тишины, то есть среди отсутствия звуков.

Слово есть смысл среди отсутствия смысла.

Действие – отсутствие бездействия.

Жизнь – отсутствие смерти, ограниченное явлением этой же смерти, для которой жизнь является отсутствием, и т. д. и т. п.

Разумеется, логические основания всех этих «отсутствий» разнородны, но такой разброс, такое «отсутствие единого основания» – преднамеренны и должны еще раз убедить нас в том, что категорию Отсутствия можно обнаружить везде, куда упадет наш взгляд. И в этом наиболее обобщенном понимании Отсутствие – это, конечно же, Небытие.

Увы или к счастью, но большинство философских систем строится все же на онтологической фундаментальности Бытия, выбирая ему в товарищи проблему Становления, Познания, Сознания, а не ту, о которой начали речь мы, – Небытия и которая в силу нашей явленности, фактического присутствия выступает в негативной форме Отсутствия. Вместе с тем не надо иметь большого воображения, чтобы, будучи оповещенными еще в школе о существовании отрицательных, а то и мнимых чисел или еще раньше, увидев в зеркале существование того, что не существует, догадаться о таких же фундаментальных возможностях Небытия.

Я понимаю искус симметричного, альтернативного построения философии Небытия, в одном из вариантов которой, к примеру, расширяющаяся Вселенная начнет сжиматься, время потечет вспять, следствие заменит место причины, Возвращение Ницше сомкнётся с руссоистским «назад к природе!», искупление станет рождением, а рождение – исходом.

Но ведь есть и другой аспект Небытия, не симметричного в таком вульгарном понимании, а встроенного в бытие и присутствующего своим Отсутствием в этом мире, внутри которого «скитаемся мы». «Мысль изреченная есть ложь…»- это о нем, об этом Отсутствии внутри нашего мира, и опять, преодолевая искус поимки этого Отсутствия в промежутке от принципа дополнительности Бора и коанами дзэн-буддизма, остановимся здесь, ограничив себя предпосылкой для непосредственно литературоведческого исследования: категория Небытия или Отсутствия в нашем мире играет столь же фундаментальную роль, как и категория Явленного Бытия, причем ее роль для формирования и становления человеческого сознания, а стало быть и всего человеческого, трудно переоценить. Возьмем ли мы марксистский тезис о человеке Петре, что, смотрясь как в зеркало в человека Павла, осознает себя человеком Петром, или же бахтинскую концепцию диалогичности сознания, которую можно структурировать с помощью якобсоновской схемы языковой коммуникации:

контекст

адресант – сообщение – адресат

контакт

код,

замкнув адресанта на себя и создав тем самым схему как бы автокоммуникации, которая и представляет собой языковую структуру сознания, в обоих случаях, а в последнем особенно наглядно, можно говорить об отсутствии этого присутствующего в сознании Павла, этого присутствуя-отсутствующего адресата, который и придает сознанию статус сознания2 .

А что есть осознание человеком времени, как не осознание присутствия в настоящем отсутствующих прошлого и будущего?

Отсутствующее… разве не чувствуется в Нем самой высокой сакральности, почти созвучной словам: «Тайна сия великая есть…», и разве само отсутствие философии Отсутствия не из разряда тех табу, которые сокрывают во всех языках Промысел, Творение, Деторождение, Творчество как неузреваемое, невыразимое, несказанное?

Человеческое сознание, как некую светящуюся звездную туманность, влекут и завораживают своими безднами черные дыры..

(Далее отсутствует несколько страниц. – Х. И.)

II

Теперь, если переходить от метафизической весомости обозначенных нами категорий Небытия и Отсутствия (нельзя не заметить вновь парадоксальности сказанного: обозначается Небытие, но если оно обозначается, то уже переходит в разряд Бытия, если же оно перешло в разряд Бытия, то не может быть обозначено как Небытие и т. д.) к более «заземленной», «рукотворной» проблеме «изъятой литературы» то для предотвращения возможной путаницы или неясности определимся сразу с тем, что мы понимаем под «изъятой литературой».

Существует пласт литературы, уже созданной и частью пущенной уже в читательский оборот, на который впоследствии налагается запрет, «арест», она изымается из читательского оборота, а стало быть, в известной степени из литературного процесса. Небольшая осведомленность из истории литературы позволяет заметить, что подобный феномен существовал почти всегда и почти повсеместно, являясь сверстником цензуры, и эта же осведомленность заставляет заключить, что наиболее массовый характер «изъятие литературы» получило в XX веке в тоталитарно фашистской Германии и в тоталитарно-социалистическом Советском Союзе.

На одних и тех же широтах с «Архипелагом ГУЛАГ» одновременно существовали целые «Страны Спецхрана», и если бы среди рукописей, которые не горят, нашелся бы свой Солженицын, то этот манускрипт наверняка поведал бы беспощадно-жуткие подробности и разновидности арестов, заключений, казней, выпавших на долю «изъятой литературы».

Чего стоят, например, вот эти две обыденные, заурядные бумаги из уголовного дела выдающегося узбекского писателя А. Чулпона, репрессированного в 1937 году.

Опись документов выемки

Обыском обнаружено следующее:

1) Письма, открытки, разная переписка (тюк).

2) Рукопись начатого романа и стихотворений напечатанных и ненапечатанных.

3) Турецкий словарь стамбульского издания 1934 года.

4) Журнал, изданный в Каире.

5) Блокнотов – 7 шт.

6) Блокнотов – 4 шт.

7) Паспорт на имя Сулейманова.

8) Патефонные турецкие пластинки – 13 шт.

9) Книги разные.

И второй документ:

Акт

Все найденное при обыске – уничтожено, как не имеющее значения для дела.

Подписи.

История советской «литературной канализации», увы, также не начинается в эпоху Сталина и сталинизма и, увы, не завершается, как это принято думать, вместе с нею. Теоретические ее истоки еще в Священной Книге соцреализма – в ленинской статье «Партийная организация и партийная литература» и в ряде сопровождающих ее заметок, с их чеканными формулами наподобие: «Существование партийной литературы, не связанной организационно с партией, недопустимо» (ПСС, т. 11, с. 163), «Литераторы должны войти непременно в партийные организации» (ПСС, т. 12, с. 101), «Вся социал-демократическая литература должна стать партийной» (ПСС, т. 12, с. 104) и т. д. и т. п. 3 .

А чтобы вспомнить время первых потоков по железным трубам этой канализации, достаточно привести слова Максима Горького, которого трудно заподозрить в предвзятости к Ленину, из его изъятого в свое время обращения «К демократии», датированного ноябрем 1917 года.

«Ленин, Троцкий и сопутствующие им уже отравились гнилым ядом власти, о чем свидетельствует их позорное отношение к свободе слова, личности и ко всей сумме тех прав, за торжество которых боролась демократия.

Слепые фанатики и бесовствующие авантюристы сломя голову мчатся якобы по пути к «социальной революции» – на самом деле это путь к анархии, к гибели пролетариата и революции.

На этом пути Ленин и соратники его считают возможным совершать все преступления, вроде бойни под Петербургом, разгрома Москвы, уничтожения свободы слова, бессмысленных арестов, – все мерзости, которые делали Плеве и Столыпин…» (газета «Туркестанские ведомости» за 16 ноября, перепечатка из газеты «Новая жизнь»).

И по мере того, как страна «плыла в революцию дальше», тем больше и выше становились «Монбланы спецхрана». Сначала изымалось, запрещалось, арестовывалось все, что казалось враждебным идеям красной революции, затем к этим идеям прибавились идеи недружественные, а в конце концов, не мудрствуя лукаво, мельницей культурной революции стали перемалываться вообще все идеи, не произрастающие из семени «Краткого курса».

Из Программ партии и установок съездов стали рождаться открытия в науках, начиная от искусства гибридизации и кончая языкознанием. Будущая литература в массе своей почти потеряла зависимость от авторства.

Понимая, как легко здесь впасть в публицистический пафос и оказаться в кругу тех же самых анонимно-всеобщих представлений, я хочу оставить составление мартиролога всей «несоветской» советской литературы до времен, когда мы познаем размер и масштабы учиненной над литературой экзекуции, а сейчас переместить точку зрения в сторону осознания этого феномена как теоретической проблемы.

Видимо, надо начать с того, что едва ли в истории найдется еще более грандиозная попытка построения мира из единого монофитского семени, нежели советская. Между тем с простейшего мейотического деления простейшей клетки природа предусмотрела диалогический путь развития: третье, будь это насекомое или же вывод силлогизма, всегда рождается двумя противоположностями.

Но наш мир всецело отпочковывался от парциалистской идеи; начиная с материализма в философии (что такое «материя», как не понятие, как не идея?) и кончая диктатурой пролетариата в политике, везде часть подменяла собой целое, выступала как целое. Ленин стал равен партии: «Партия и Ленин – близнецы-братья». Сталин стал равен Ленину, а партия – равна народу: «Народ и партия едины». Неравенство и асимметрия исчезли из жизни искусства, наступила эпоха всеравного и всетождественного черного квадрата.

То же самое произошло в литературе: один из возможных и далеко не бесспорных художественных методов стал абсолютным, а все, что было до или помимо него, в лучшем случае обретало статус «недоискусства», а в худшем – и вовсе не бралось во внимание и расчет.

Нашу социалистическую эпоху обвиняют во многом, в частности в приоритете всеобщего над индивидуальным, или, иначе говоря, в тоталитаризме, и делают это чуть ли не родовым признаком порока. И все же это лишь полуправда и полубеда, ведь, скажем, приоритет суммы (общины) над личностью есть и в ортодоксальном исламе (с преодолением этого взгляда в суфизме), и в других системах мировоззрения. Беда, скорее, в том, что место этого Всеобщего занимало в нашем случае частное, потому-то кризис советской системы отнюдь не равнозначен кризису социалистической идеи как таковой.

В истории нашего «реального социализма» заключен известный парадокс (да, да, волюнтаристски заключен), и в нашу марксистско-социалистическую идею изрядно подмешано шопенгауэрство и ницшеанство («мир – как воля» = примат политики над экономикой = «главный вопрос всякой революции есть вопрос о власти») 4 , этот же парадокс «однополушарного» мышления заключен и в советской литературе: как хлопок, будто бы могущий прозвучать из одной руки, существует литература бессменно-светлого дня, а литература ночи отменена, все равно как если бы указом ликвидировали сами ночи. (Но что такое день? – Свет от малюсенькой звезды – Солнца, тогда как ночь – это целая Вселенная…)

(Здесь отсутствует страница. – Х. И. ) …в онтологическом плане существование этой отсутствующей или изъятой литературы есть возможность инобытия имеющейся литературы, и как всякое отсутствие, оно наиболее близко и подвержено сакрализации, но вопросы взаимовлияния «изъятой» и «текущей» литератур в русле литературного процесса мы рассмотрим подробно дальше.

III

Априорно можно предположить, что в различных по традициям и языку литературах само «изъятие», а затем и влияние этого акта на литературный процесс осуществлялось по-разному и имело различные последствия. Чтобы доказать это, рассмотрим эмпирику изъятия на примере узбекской советской литературы. Процесс отлучения, конфискации, экспроприации, ареста огромного пласта узбекской литературы состоял из нескольких этапов и актов.

Первый акт имел свое начало еще в царское время, когда широко разрабатывались политические, а вслед им и наукообразные концепции исторической нецелесообразности письменности, основывающейся на арабской графике, как и на тюркской (равно как и персидско-таджикской, говоря шире, всей мусульманской) культуре и литературе. Вот несколько мнений на сей счет.

«Первым и главнейшим орудием обрусительной политики по отношению к инородцам должна, стало быть, сделаться умелая, основанная на точном знании местных условий, колонизация… Если эти тысячи переселенцев направить туда, где инородное население представляет наиболее компактную и нетронутую русским влиянием массу, если при самом глубоком внимании к экономическим интересам переселенцев расположить их деревни так, чтобы они, сохраняя связь между собой, разрывали территорию инородческого племени на отдельные острова, если эти колонизационные кадры освежать от времени до времени притоком новых переселенцев, дело обрусения данных инородных племен можно считать обеспеченным. По следам колониста можно будет пустить тогда учителя» (И. Н. Смирнов, Обрусение инородцев и задачи обрусительной политики. – «Исторический вестник», 1892, март, т. 47, с. 763). А вот мнение учителя, Н. И. Ильминского, имевшего, кстати сказать, известное влияние на семью Ульяновых.

«Вся суть в верованиях, понятиях, преданиях, которыми живет народ. Следовательно, нужно прежде всего работать против этих верований и убеждений, нужно первее и паче всего стараться о том, что внутренне обрусить инородца и в церковном, и в гражданском смысле, т. е. научить их мыслить по-христиански и по-русски. Внутреннее обрусение неизбежно поведет к внешнему, для которого оно кладет прочный фундамент. Язык, нравы и обычаи, также прочие стихии народности дороги теперь инородцам как внешний отпечаток, как воплощение их верований и убеждений, но как скоро последние рухнут, как скоро последует объединение с русским народом в верованиях и убеждениях, то не будет преграды и к внешнему объединению в языке и всем прочем» (Н. И. Ильминский , Статьи, СПб., 1869, с.

  1. Здесь автор не совсем прав, поскольку в новой западной философии в той или иной степени разрабатывались эти проблемы. Достаточно назвать имена и труды М. Хайдеггера, Ж. -П. Сартра, Т. Адорно, Ж. Деррида и других, однако эти труды, как бы наличествуя, все же отсутствуют в нашем научно-обыденном сознании.[]
  2. Эти размышления автора на первый взгляд кажутся абстрактными и далекими от непосредственного предмета исследования, однако чуть более внимательный взгляд опровергает наши предположения. Здесь автор, пусть мимоходом, но говорит о фундаментальной и универсальной диалогичности человеческого сознания и даже впервые на этой основе выявляет единство разнообразных способов истолкования этого феномена (Маркс, Бахтин, Якобсон), находя ему «рабочий механизм» в схеме речевой коммуникации Якобсона. И потом, что значит «мимоходом», если автор и впрямь диалогизирует с отсутствующим Читателем, то есть с нами, побуждая и нас к мысли чуть более глубокой, чем первый взгляд.[]
  3. В последнее время достаточно распространен взгляд, что и статья, и приведенные высказывания Ленина относились лишь к партийной публицистике. С этим можно соглашаться – не соглашаться, но нельзя не согласиться с мнением автора, что литературная политика в нашей стране основывалась на этих взглядах.[]
  4. Переводчик статьи А. Исмоили предлагал снять эти общесоциологические рассуждения, но сам же заметил, что «в этом «подмешении» есть проблематика литературно-текстового процесса с изъятиями, включениями и т. д.».[]

Статья в PDF

Полный текст статьи в формате PDF доступен в составе номера №1, 1991

Цитировать

Исмайлов, Х. Изъятая литература как феномен литературного процесса / Х. Исмайлов // Вопросы литературы. - 1991 - №1. - C. 77-100
Копировать