Из творческого наследия Е. Дороша. Комментарий В. Кисунько, публикация И. Гольберга и В. Кисунько

Ефим Дорош прожил большую жизнь в литературе. Начало его писательской деятельности относится к 1930 году.

Основные вехи творческой биографии Дороша ясно обозначены в публикуемых материалах из архива писателя. Материалы эти относятся к зрелой, наиболее продуктивной поре его творчества. Можно было бы назвать их размышлениями писателя о творчестве, – но они и само творчество, ибо одним из самых важных для Дороша открытий, сделанных им в пору высшей художественной зрелости, было осознание собственного жизненного пути как материала литературы. Путь к этому открытию и прослеживает писатель в большом конспекте беседы «Литератор и жизнь», публикуемом ниже (заглавие конспекта – авторское).

Конспект относится, очевидно, к 1956 году; датировать его таким образом позволяет фраза о «деревенском дневнике прошлого лета» (см. стр. 211); написав эту фразу, Дорош перечисляет ключевые эпизоды «Деревенского дневника» (1954 – 1955 годов). Во второй половине 50-х и в начале 60-х годов Дорош многократно выступал перед различными аудиториями, рассказывая о своей работе над «Деревенским дневником» – в Академии общественных наук и Высшей партийной школе при ЦК КПСС, в Литературном музее и т. д.

Дорош всегда тщательно готовил конспекты таких выступлений; и, собранные вместе, они дают выразительную картину движения писательской мысли, показывают, какое значение он придавал постоянному дотошному изучению народной жизни, экономики – в ее практическом, повседневном хозяйственном преломлении. Продолжение работы над «Деревенском дневником», а также необходимость осмыслить собственную творческую генеалогию и закономерность своего пути в литературе, – писатель придавал большое значение теории, – таковы внутренние предпосылки возникновения ряда материалов, в том числе – публикуемого конспекта беседы.

Дорош видит свой путь к литературному мастерству и через журналистскую работу – не только в ее, так сказать, традиционной форме (статьи, очерки, в периодике), но и в форме, специфической для конца 20-х – начала 30-х годов (поездки в составе агитбригад в период коллективизации, участие в военно-морских маневрах). Оценивая свою работу тех лет, он подчеркивает не только ее общественную необходимость (что естественно), но и значение для формирования писательской личности.

Публикуемые вместе с конспектом беседы «Литератор и жизнь» другие материалы из архива писателя дают представление о его литературных пристрастиях.

Взятые вместе, именно эти материалы, содержащие так много добрых и тонких отзывов о писателях-народниках минувшего века, особенно отчетливо выявляют специфику современной литературной позиции Дороша, показывают, что духовное начало в жизни народа, в жизни отдельного человека было для Дороша неразрывно связано со всей действительностью, в которую он органически включал и культурную традицию.

Поиски истины, борьба за нее воспринимались Дорошем как цель писательской работы, неразрывной со всей жизнью народа, с той историей народа, участником которой был сам Дорош.

 

ЛИТЕРАТОР И ЖИЗНЬ

(КОНСПЕКТ БЕСЕДЫ)

1

Ошибочно думать, что литератор – голый человек на голом месте, располагающий одной лишь записной книжкой, куда он занесет необходимый ему для статьи материал. При каждой новой задаче, стоящей перед ним, при каждом выезде в командировку литератор обязан обращаться ко всему своему жизненному опыту. Он сам, его знания и чувства, – первейший и наиглавнейший материал для предстоящей работы.

Из чего же складывается этот материал?

Легче всего привести примеры из своего личного опыта:

А) Первые впечатления детства, проведенного в уездном городе степной Украины, в бывшей Херсонской губернии¹.

Ранняя осень. Предрассветный час. Скрип подвод на улице, звяканье подвязанных к задкам ведер, ржание лошадей, приглушенный говор людей. А потом чистое и тихое прохладное утро. Вся улица тесно уставлена подводами, на которых большие, тугие мешки с зерном – лантухи, как их называют, с вотканными в мешковину синими нитками, образующими вдоль мешка, посредине, три узкие полоски. Пахнет колесной мазью, смазными сапогами, кизячным дымком от домотканых коричневых свиток, махоркой. На мостовой – коричневые лужи конской мочи, дымящиеся кучи навоза. А потом, в амбаре, арендуемом хлеботорговцем у домовладельца, куда ссыпают пшеницу, – чуть пыльный хлебный дух, постукивание гирь, оседающие под тяжестью десятичные весы, шорох сыплющегося зерна, тусклая, с золотинкой желтизна пшеничных ворохов на чистом деревянному полу, божба, споры…

Запах мучной пыли в фуражном ряду на базаре. А в рыбном – мокрые и осклизлые, в рыбной чешуе рогожные кули, из которых вываливают рыбу в обитые цинком деревянные лари, запахи сырости и влажной мочалы. В обжорном – урчание и шипение домашних колбас на горячих сковородах. В гончарном – звяканье горшков и глечиков, по которым, пробуя, хорошо ли обожжены, постукивают ногтем. В лавках и на рундуках – каляные ситцы. И всюду люди – в бараньих шапках, в белых, с мелким черным горошком, хустках, в широченных,. перепачканных дегтем холщовых штанах на так называемом очкуре, шнурке, вздернутом в рубец на поясе, в темно-зеленых со светло-зелеными разводами тяжелых шалях, поверх которых зимой, вокруг головы, повязывается для тепла свернутое жгутом полотенце. И людская речь – точная, певучая, с круто посоленной шуткой, с прибаутками…

Городская квартира товарища по реальному училищу, сына помещика из уезда, – в прихожей на вешалке просторные брезентовые плащи с капюшонами, арапники, новые хомуты в углу, а рядом, в спальне, дорогой фаянсовый умывальник, в огромном зале – ворох зерна на паркетном полу, пахнущие увядшей травой какие-то семена.

Горячая плацында, – толстая пшеничная лепешка с запеченными в ней кусками тыквы, – довольно частый деревенский гостинец.

Большой, с черной, как деготь, грязью двор на окраине. В грязи, истоптанной скотиной, золотятся соломинки, зеленеют коровьи плюхи. Домовито пахнет скотным двором. Из распахнутых окон кухни, где варят пойло для скота, тянет дымком, распаренными отрубями.

Поездка на лошадях из родного города за двести с лишним верст в Одессу. Глиняные глечики на плетнях, сельская кузня, где насаживают шину на колесо, ночлег на глинобитном полу хаты, постоялые дворы и погребки местечек, ставок под вербами посреди села, степи без конца и края в росистых июньских травах, балки, курганы, пыльный шлях, брошенные помещичьи усадьбы, немецкие хутора, где в домах высокие деревянные кровати с перинами, со штабелями подушек, где молодежь щеголяет в соломенных канотье; батраки в панских экономиях, большей частью принадлежащих иностранцам, крестьяне, евреи, немецкие колонисты; подводчик, подрядившийся довезти до Одессы, бывший пристав, пьяница, отчаянная голова, балагур и матерщинник, ночные костры в степи, около которых коротают ночь передвигающиеся на лошадях люди, – железные дороги давно стоят, и рельсы, тусклые, спрятаны в пучках травы, пробившейся меж щебенки.

Такие вот, и многие другие, им подобные, впечатления пробудили первую, я бы сказал, чувственную любовь к деревне. Многое из этого, иногда перенесенное в другое место, в другое время, использовано было потом в очерках и рассказах. Многое еще ожидает своего часа.

Б) На эти впечатления детства позднее наслаивались другие, относящиеся к студенческим годам, когда о занятиях литературой и не думалось, – учился живописи, – а был обыкновенный интерес к жизни, главным образом деревенской, вызванный и детскими провинциальными годами, и великой русской литературой; когда не заведено было у молодежи ездить в дома отдыха и на курорты – страна была еще бедная – и предпочтительнее всего было провести лето в деревне.

Жаркое, засушливое лето в степи под некогда заштатным городком Вознесенском, в расположенном над Бугом, террасами на склоне возвышенности местечке Кантакузово. Наплавной мост на реке, с табличкой о скотском карантине, – деревня еще единоличная, и иные ловкачи переправляют лошадей ночью, вплавь, и однажды утром всех разбудили вопли какого-то дядьки, утопившего при переправе одну из трех лошадей. Дубки на реке, на них возят из Николаева соль – розоватую, крупную. Владельцы дубков, здешние крестьяне, смуглые, рослые хлопцы в тельняшках, в синих каскетках с лакированными козырьками, с татуировкой. Внизу, под горой, у самой дороги полутемная, прохладная харчевня «Голтянской Держброварни» ², с холодным и очень вкусным пивом, за конторкой стоит толстый дядька с пышными запорожскими усами.

В харчевне всегда полно крестьян, возчиков, матросов с дубков, всякого проезжего люда. Два раза в неделю в Николаев отходит маленький колесный пароходик, на палубе которого играет почему-то оркестр – две трубы, барабан, скрипка. В степи над селом – развалины поместья графа или князя румынского происхождения Кантакузина, в степи – глубокие расселины, откуда берут камень. Полынь, чабрец, пахучая желтая ромашка с пучками пуговок-цветов на жестком белесом стебле. Молотьба каменными гранеными катками на выбитых до каменной жесткости дворах. Вечерами, в золотистой пыли, медленно возвращается стадо. Женщины, согнувшись под тяжестью, несут из лугов в пойме реки мешки с лебедой для свиней. Внезапный пожар на соседнем дворе, охвативший скирду соломы. Песни девчат при луне.

Лето в белорусской деревне. До этого была работа на Электрозаводе <…>, оформляли щиты для показателей по соцсоревнованию, красные уголки в цехах, заводской журнал, называвшийся «ДиП», – догнать и перегнать. Тихие белорусские поля, – рожь, гречка, овес, картофель. Серые избы под соломой, огромные гумна под островерхими, крытыми соломой крышами, с овинами, пахнущими дымком и сухой соломой. Конопляники на усадьбах, сажалки – четырехугольные ямы с зеленоватой водой, в которых мочат коноплю. Березовые и осиновые перелески. В нескольких верстах две усадьбы: одна из них – большой, многокомнатный дом, с городской мебелью, с пианино, а хозяин в смазных сапогах, мужик, у которого отличный сад, большая пасека, батраки; другая – с поэтическим названием «Гари», с помещичьим домом, помещичьими, на датский манер, службами, хозяйка, бойкая босоногая старуха, матерщинница, умело ведущая свои дела с крестьянами, растерявшая все от своего шляхетского происхождения, и две томные, тоскующие барышни, читающие стихи, поющие романсы под гитару. И в той и в другой усадьбе, кулацкой, процветающей, и полупомещичьей, хиреющей, тревожно от разговора о коллективизации. Об этом же говорит и встретившийся в поле хитроватый крепенький мужичок: «Покуль подождем». И маленький сухонький попик в соседнем селе, где сельсовет. И секретарь сельсовета, с маленьким круглым сморщенным личиком – «Печеное яблочко», – по просьбе которого писали на оборотной стороне обоев лозунги про соцзмаганя, про агромероприемства. О коллективизации говорят и на мельнице – ветряной, где всегда сумрак и прохлада, где хорошо пахнет мукой и деревом, где у хозяина, рослого и плотного, с большой седой бородой старика, собираются мужики в посконных рубахах и штанах, в белых онучах и лаптях. О коллективизации говорит и мужик, у которого живу в амбаре, среди овчин, хомутов, кадей и ларей с зерном и прочими припасами. Двор у него – прямоугольник, обнесенный постройками: пятистенной избой с черной и чистой половиной, амбаром, пуней – сараем, – хлевом, коровником, навесом для телег, саней, плугов, борон, [с] конюшней. Ночью посреди двора, в холодном свете месяца, лежат коровы, телки, всего голов пять. А две лошади и жеребец – в ночном. У хозяина сын на одной из первых строек. Сам он, сухой, высокий, с узкой черной бородой, весь в белом, работает от зари до зари, весь ушел в землю, в скотину, в сорок лет стал импотентом, ест, как и вся семья, свекольный борщок, заправленный кислым молоком, а по праздникам еще и яишню с салом, куски которого берет руками и надевает на вилку. Работников не держит, боится «твердого задания», тянет жилы из семьи – жены, которая куда умнее его, тихого, упрямого и простоватого, старика отца, бывшего канонира в турецкую войну, девчонки и мальчонка. Обрадовался, когда, интереса ради, [я] предложил ему помочь на сенокосе. Косить я не умел, ворошил сено, помогал метать стога, особенно охотно возил его. За неделю хозяин вымотал душу, радуясь даровому работнику. Он все молчит и вздыхает – боится колхоза. Побывал в Москве, говорит: «Сколько же там народу, и никто не пашет, не сеет, а всех кормить надо!» [Я] научился отлично запрягать и распрягать – на скорость, править так, что лошади слушаются, не считают, что седок неопытный. Исходил и изъездил всю округу, где в это предгрозовое лето сошлись и остатки столыпинских хуторов, и родившееся уже в советские годы новое кулачье, и первые ростки – пока еще в разговорах – социалистической деревни.

И еще лето – в большом совхозе в донецких степях под Артемовском, – в Артемовске жил незнаемый еще тогда Горбатов, позднее в его «Нашгороде» [я] узнал черты этого города. В совхоз поехал по соглашению курсов АХРа, где учился, с украинской спилкой профсоюзов – на культработу. Плата – полтора рубля в день. Организовал библиотеку, для которой привозил книги из Артемовска, заказал столярной мастерской полки, вернее, наполовину сам их делал. Подобрал актив. Клуб – отличный, новый, построенный по типовому проекту, один из первенцев нашего строительства. Приглашал концертные бригады, устраивал литературные вечера силами преподавателей соседнего сельскохозяйственного училища, писал декорации, организовал драмкружок, выпускал стенгазету. Во время уборки участвовал в субботниках, – они были ночью: днем косили пшеницу жатками, а вязали ночью, по росе, чтобы не осыпалось зерно. Ежедневная еда в совхозной столовой: крутая пшенная каша с постным маслом, щи из свежей капусты с воблой.

Впервые увидел в работе лобогрейку и жатку, молотилку, приводимую в движение локомобилем, и героя времени – колесный трактор. Тракторы были – «фордзон» и еще какой-то иностранный, кажется, «Мак-кормик». Впервые близко сошелся с сельской интеллигенцией: с главным агрономом, очень образованным человеком, окончившим советский вуз, отказавшимся от работы в тресте в тогдашней столице Украины Харькове, чтобы знать землю; со стариком агрономом-овощеводом, выведшим свой сорт огурцов, названный его именем «куленкапф», – [я] с удивлением смотрел на человека, имя которого присвоено овощу; с самоучкой-агрономом, рыжим, горбоносым, занимавшим должность полевода, энергичным коммунистом, женатым на враче; с агрономами, преподававшими в сельхозтехникуме, казавшимися мне националистами; с зоотехником, фельдшером, бухгалтером, всю жизнь проработавшим в крупных помещичьих экономиях; с председателем рабочкома по фамилии Холод и заведующим клубом по фамилии Мороз, с преподавателем ликбеза, увлекавшимся гипнозом, с преподавательницей ликбеза, разбитной толстушкой, мечтавшей о неизвестном мне тогда, но возникавшем как нечто сказочное в ее речах Ростове-на-Дону. Бывал на конюшнях, в мастерских, в садах, на плантациях овощей, в питомниках, в степи, на фермах, в общежитиях рабочих, в семьях специалистов. Проводил беседы о подписке на заем, на газеты, организовал книгоношество, проводил так называемые громкие читки, ходил с председателем рабочкома выгонять хлопцев, задержавшихся в общежитии у дивчат. Ездил с секретарем ячейки в Артемовск – в окружком профсоюза, в окружком партии, в библиотечный коллектор; ездил с директором совхоза, бывшим батраком, в Артемовск же – в снабженческие, сельскохозяйственные и прочие организации, чаще всего на прекрасных вороных лошадях; ездил с завхозом, хорошим коммунистом Робулем, коренастым, черным, как жук, не очень грамотным человеком, который был женоргом и пользовался большой любовью и уважением у женщин, ездил с ним, с секретарем ячейки, с киномехаником по фамилии Хайло в окрестные колхозы.

Поездки летом с шефской агитбригадой в Подмосковный угольный бассейн, на Побединский рудник для ликвидации прорыва. Хотя и числился литературным работником, но работа эта была не столько литературная, сколько культурно-политическая: были лозунги, которым надо было придать форму частушки, райка, сценки, оратории… Все в юнгштурмовках. На шахтах полно московских комсомольцев, краснопресненцев. Впервые в жизни – степная Рязанщина. Впервые в жизни – маленький русский городок Скопин. Выступления на шахтах: в так называемых «нарядных», в столовых, красных уголках, многие частушки пишутся и разучиваются тут же, перед выступлением, по материалам, которые дают секретари комсомольских ячеек. Участие в ночных субботниках по очистке путей в шахтах, вывозке старого крепежного леса…

Март. Вторая большевистская весна. Поездка с агитбригадой в подшефный Лесной район, сейчас, кажется, Калининской, а тогда большой Московской области. Районный центр Лесное, бывшее торговое село Смердынь, в 70 километрах от железной дороги. Снега по пояс. Дремучие леса. В деревнях крепкие высокие избы. Народ мрачноватый, староверы, никаких зрелищ, кроме кино, не видели. Молодые мужики и парни ходят с топорами на длинных топорищах за поясом. Почти все – лесорубы. Сперва ездим на розвальнях, потом большей частью пешком, местами на лодках через озера, полные воды овраги, а через Мологу – разувшись, по несплоченным бревнам, которые мягко уходят из-под ног. Приходится и верхами ездить, но на колесах почти ни разу, разве что вещи и реквизит перевезти. На глазах проходит вся среднерусская весна, от первого таяния снега до половодья, грязи. Болота, леса, огромные валуны, бездорожье. Редко ночуем у крестьян, большей частью в сельсоветах на полу, постланном соломой. Выступления в клубах, в ШКМ, однажды в коммуне, в обыкновенных школах, на партах, поверх которых положены горбыли. Выступали в бывшей церкви, и перед выступлением все вступили в колхоз, внесли вступительные и членские взносы, на сцене же получили трудовые книжки, – тогда это, для агитации, было принято, многие городские агитбригады вступали в колхозы. Запомнилось (это сперва удивляло и огорчало), что после выступления не аплодировали, потом узнали: здесь это не принято, о таком обычае попросту не знают, так как никаких зрелищ здесь не бывало. Больше всего нравился кукольный театр, для него все время писали новый репертуар на местном материале. Основная тема – засыпка семян. Колхозы тут существовали первый год, семена еще находились у каждого колхозника дома, их не обобществили, и важно было, чтобы каждый сдал, сколько ему положено. Об этом говорилось и в выступлениях. С этой лее целью в каждом колхозе агитбригада изготовляла по трафарету, на грубой оберточной бумаге, на обратной стороне обоев, плакаты, где значилось: ржи засыпано столько-то, овса – столько-то, ячменя – столько-то… К вечеру, после выступлений, после агитации, получали сведения по каждому двору, проставляли цифры на плакате и вешали его на стене избы, хозяева которой сдали это количество семян. Вся деревня пестрела такими плакатиками. Не уезжали, пока не добивались решительного перелома. Случалось, что под окнами, где ночевали, ночью распевались кулацкие частушки такого рода: «К нам приехала бригада, из Москвы четыре гада…» После первомайского вечера в районном клубе, когда уже и танцы кончились, долго сидели с группой товарищей из районного актива, толковали о Москве, где многие из товарищей, работавшие в разных районах страны, никогда не бывали, о статьях Сталина, о колхозах, вообще о жизни. Разошлись под утро, ночевали в общежитии милиции, а утром узнали: сидевшего с нами председателя сельсовета, рослого, плечистого, здорового и чем-то очень симпатичного мужчину, когда он возвращался домой, убили кулаки.

И еще запомнился человек, встретившийся нам в одном из колхозов, уполномоченный из Москвы, немецкий коммунист-эмигрант, веселый, худощавый, черноволосый, смешно говоривший по-русски, отличный скрипач, любимец всех деревенских баб, в колхозе у которого дела шли очень неплохо. У нас заболел баянист, которого мы отправили в Москву, и мы просили райком дать нам этого скрипача недели на две. Райком не возражал, а колхозники отпустили его неохотно, На всю жизнь запомнилось, с каким огнем, как-то не по-нашему играл он «Красный Веддинг», подпевая по-немецки, играл в глухих староверческих деревеньках, в лесах, в районе реки Молота. Запомнилось и то, как в весеннюю распутицу, среди зеленых уже болот, одевающихся листвой лесов, по полям, зеленым от озимей, где лежали огромные серые валуны, по колено в воде и грязи шли мы семьдесят километров до железной дороги, то и дело вытаскивая увязавшую телегу, на которой лежали вещи и реквизит, изредка садясь верхом на лошадь, на которой вместо седла был привязанный подпругой ватник. Ватники и сапоги нам выдали в Москве, в Ленинском райкоме партии. В агитбригаде были рабочие, служащие и продавцы’ Ленинского района.

Почти два года, на такой же культурно-массовой работе, пробыл в Кронштадте, в балтийском флоте. Много плавал на кораблях, большей частью на эсминцах, участвовал в маневрах флота на линкоре «Марат», на борту которого были нарком Ворошилов, секретарь Ленинградского обкома Киров, Участвовал в походе из Кронштадта в Мурманск, вокруг Скандинавии, Бывал на фортах. Все это была экзотика, и тогда казалось, что именно это, а не то, что было до этого, материал для литературы. В молодости всегда кажется, что материал этот лежит далеко, а не рядом, не вокруг тебя, не в накопленном тобою опыте, который и не воспринимается как опыт, – какой уж тут опыт в двадцать с небольшим лет, какая уж тут биография. Поэтому первые рассказы – о Кронштадте, с романтикой флота, современной и той, что относилась к годам, когда комсомольцы брали шефство над флотом, и совсем далекой, о которой напоминали картины морских баталий на стенах бывшего Морского собрания, чучела заморских птиц под стеклянными колпаками, китайские вазы, — на всем этом медные таблички с фамилиями капитанов и адмиралов, даривших собранию эти вещи, напоминали памятники мореплавателей на улицах и площадях города; все это стало материалом первых рассказов и очерков.

1935 – 1936 годы. Первый цикл рассказов и очерков о флоте, о Кронштадте. Печаталось это в журнале «Красноармеец краснофлотец», позднее и в «Красной нови». Написано было литературно грамотно, даже с некоторым блеском, – было стремление никому не подражать, писать так, чтобы редактор восхитился стилем, изяществом манеры, – однако никогда не переиздавал. Это было довольно холодное изображение экзотического для автора материала, не согретого теплом личного опыта, воспоминаниями детства, юности. Материал как бы существовал отдельно от личности автора. Так может быть у столяра, который сегодня обрабатывает красное дерево, завтра – орех, послезавтра – дуб… Но так не бывает в искусстве. И дело не в том, что автор не знал того, о чем писал, – нет, он знал это, плавал ведь, разговаривал с людьми, читал специальную литературу, даже взволнован был романтикой узнанного; но тут не было своего, личного, под это нельзя было подставить все то, что составляло жизнь автора.

Это была ошибка, в какой-то мере она повторилась и в дальнейшей работе, потому что о том, что это была ошибка, автор узнал много лет спустя, а тогда полагал, что так оно и должно быть.

Стаз профессиональным литератором, начал искать столь же экзотический, яркий, броский материал, наивно думая, что материал литературы лежит далеко от автора, а не рядом, не в нем самом.

Поездка в Сальские степи, на военные конные заводы. Все лето. Потом зима там же, в станице Платоновской. Романтика Первой Конной. Названия станиц, сел и хуторов, знакомые с детских лет, со времен гражданской войны: Платовская, Великокняжеская, Шаблиевская, Торговая. Разговоры с табунщиками и конюхами заводов, с колхозниками, – все это бывшие партизаны, соратники Буденного. Материал, казалось бы далекий, для 1936 года – исторический, потому что относился ко временам гражданской войны, даже к дореволюционному времени, но оказался он очень близким, понятным, можно сказать, родным.

Во-первых, степи очень похожи на те, где прошло детство.

Во-вторых, язык, – полурусский, полуукраинский южный говор, – тот, который звучал вокруг в детстве и в юности, родной, близкий.

В-третьих, быт, нравы, обычаи, саманные хаты с глинобитными полами, мебель, одежда, еда, – все это хорошо знакомо по детским и юношеским впечатлениям, все это очень дорогое, родное.

В-четвертых, люди, которых встречал в детстве и в юности: на улицах родного города, на базарах, у себя дома, где постоем стояли конармейцы, шедшие не то на польский, не то на врангелевский фронт, а потом и в селе над Бугом, и в донецком совхозе…

Здесь впервые появилась записная книжка: записывал пейзажи, детали обстановки и быта, военные сведения, сведения, касающиеся коннозаводства, очень подробно – воспоминания людей.

Под это подставлялось все, что знал с детских лет, все это обогащалось личным опытом, услышанными в детстве рассказами.

Так поступаю вплоть до сегодняшнего дня.

В последующие годы бывал в колхозах Одесской, Полтавской, Днепропетровской, Запорожской, Московской, Рязанской, Саратовской, Челябинской, Ростовской, Ярославской и других областей, Бывал в колхозах Кубани, Узбекистана, Грузии.. Бывал в Молдавии, в Западной Украине.

Если до начала профессиональной литературной работы материал накапливался бессознательно, то тут уже были точные задания, была записная книжка, в которую ежедневно вносились разного рода пометки,

Опыт показал, что в тех случаях, когда полученный материал обогащался впечатлениями и сведениями, идущими от первых детских лет, от дней юности, от того времени, когда и не помышлял о писательстве, то в этих случаях получался успех, зависевший, конечно, еще и от литературного умения, и от некоторых других причин, о которых ниже. Но главное все же – личный опыт, привнесенный в только что узнанный, записанный в записную книжку материал.

Поэтому, к примеру, и Грузия и Узбекистан ничего серьезного, кроме того обязательного, что нужно было написать, не дали, хотя в какой-то мере и они отложились на позднейшей работе.

Вывод: не надеяться на одну только записную книжку, садясь писать, – необходимо привлечь все, что знаешь о жизни с детских лет, всю свою биографию, весь свой жизненный опыт, всего себя.

2

Что из этого получается. Несколько примеров:

А) «Обмакнув мочальную кисть в мел, разведенный в старом горшке, она старательно замазывала копоть на плите; мазки были темные и косые, как заплаты, но они мгновенно высыхали на раскаленной глине, и плита становилась ослепительно белой» («Катериновские девчата»).

Это много раз видел в детстве, – бабушка белила плиту.

Б) «Приезжал отец. Горбоносый и краснолицый, в большом соломенном брыле, в смятой пиджачной паре и в пересохших ободранных об стерню сапогах, он подкатывал к дому на дребезжащих дрожках» (там же).

Портрет агронома-самоучки, полевода донецкого совхоза.

В) «От лошадей и обильно смазанных дегтем колес шел кочевой, чумацкий запах» («Муса»).

Из поездки в детстве на лошадях в Одессу.

Эта же поездка послужила поэтической, эмоциональной основой рассказа «Исход», в котором изображается отступление партизан и их семейств из Сальской степи к Царицыну. Не было бы в детстве этой семидневной поездки, не было бы и рассказа или был бы он значительно хуже, менее достоверен, хотя весь материал записан со слов участников отступления. Вот одна из многих деталей, перенесенная в рассказ:

Г) «Светало. Степь лежала вокруг нас прохладная, тихая, огороженная прозрачными стенами неба. Тяжелые капли росы дрожали на холодной траве. Из балок тянуло сыростью. Вставало солнце; оно осветило обоз, жестяные ведра, подвязанные к задкам телег, цветные девичьи платки, младенцев, блаженно спавших на полосатых перинах. На иных телегах старухи стирали белье, на других – дымили помятые, тусклые от времени самовары».

1. Е. Дорош родился 12 (25) декабря 1908 года и провел раннее детство в Елисаветграде (ныне Кировоград, УССР).[↩]
2. »Голтянская Держброварня» – Голтянские государственные пивоваренные заводы (от села Голта бывшей Херсонской губернии). [↩]