Из писем К. Федина В. Смирновой. Вступительная заметка, публикация и комментарий З. Смирновой

В 1962 году К. А. Федин подарил В. В. Смирновой только что изданный «Костер». На заглавном листе он написал: «Дорогая Вера Васильевна, знайте и помните всегда, что многое в этой книге живет благодаря Вашему чуткому одобрению, которое я с волненьем слышал на наших скромных литературных вечерах истинно писательской дружбы».

Вряд ли можно найти более верные слова, чтобы охарактеризовать те отношения, которые в течение почти тридцати лет связывали Федина и Веру Смирнову, – это действительно была «истинно писательская дружба». В ней было все, что вмещают в себя эти слова, и прежде всего подлинная преданность тому общему делу, которое Смирнова любила называть словами Горького – «священное дело литературы».

В одном из писем Федину Вера Смирнова вспоминала, что дружба их началась с того, что он читал ей и Б. Брайниной главу за главой из «Необыкновенного лета». И всегда потом самыми важными оставались те встречи, когда Федин читал новые главы своей трилогии. «…Очень хочется поговорить с Вами, а главное, послушать то новое из романа, что Вы уже давно обещали почитать мне и Берте (Б. Я. Брайниной. – З. С.)», – пишет она Федину в сентябре 1957 года. «Как роман? – спрашивает она в другом письме. – Прошли слухи, что Вы скоро будете опять читать продолжение его. Надеюсь, что Вы меня известите… на чтение я приеду непременно». А в январе 1966 года в письме, написанном в больнице, с тревогой спрашивает: «Как поживает «Костер»? Вдруг Вы без меня уже читали соседям главы?!»

В критическом мастерстве Веры Смирновой Федин особенно выделял и особенно ценил умение увидеть, уловить в художественном произведении те мысли, замыслы, сцены, которые наиболее важны для самого автора, дороги ему. «Вы не знаете, как для меня важно и как мне отрадно, что Вы сказали о самом драгоценном для меня в моем труде об искусстве…» – писал Федин по поводу одной из статей Смирновой. «Только Вы одна, кажется, умеете тронуть своим взглядом и своим словом те особые места или моменты, которые дороги писателю-художнику и человеку». «Угадки, находки, сделанные критиком на тонко проложенных тропах текста и совпадающие с нюансами, которые нравятся автору и, всерьез ценимы его требовательностью! – вот что трогает меня в Вашем умном, чутком слове», – читаем в другом его письме.

Особому взаимопониманию Федина и Смирновой способствовала, как мне кажется, одна ее особенность как литературного критика – постоянный и глубокий интерес к размышлениям художников об искусстве. «Опыт жизни многих художников в разных областях искусства показывает, – писала она, – что наряду с осуществлением их творческих замыслов в художественных произведениях, как бы параллельно непосредственной работе над их созданием, идет другой, постоянный и очень интенсивный, рабочий поток – раздумье над тем, что ты делаешь и что делают твои товарищи по ремеслу, над всеми особенностями твоего труда, над всей отведенной тебе судьбой или отвоеванной у нее областью человеческой деятельности, которая зовется искусством. Эти раздумья не могут не быть выражены – они выливаются в дневниках, во всякого рода заметках и записках, в переписке с друзьями и близкими» ¹.

Одним из главных источников «притягательной силы» Федина были для Смирновой раздумья об искусстве, занимавшие огромное место в его жизни и в его творчестве. В своих статьях о романах Федина Смирнова всегда выделяла тему искусства, пыталась проследить развитие и оттенки мыслей об искусстве в различных романах. Прочитав в рукописи главу «Костра» о первых военных днях 1941 года, она писала Федину, что, по ее мнению, особенно замечательно показан в главе «переход от мирного «частного» существования человека со всеми его личными делами и интересами – к состоянию общей беды – войны. Это и реально до ужаса, и почти фантастично». И особо отмечала: «И где-то совсем рядом, как всегда у Вас, мучительные проблемы искусства…»

С особенным интересом писала Смирнова о тех книгах Федина, в которых проблемы искусства и литературы были главными, – «Писатель. Искусство. Время» и «Горький среди нас». Хотя порой она не соглашалась с некоторыми мнениями и оценками Федина, его мысли о литературе всегда были для нее интересны, значительны, ценны. И сами разногласия ее с Фединым вполне естественны для «истинно писательской дружбы», предполагающей в друзьях и независимость суждений, и нелицеприятную требовательность друг к другу.

Время не только укрепило и углубило профессиональнее взаимопонимание писателя и критика, их взаимное уважение, ног и внесло в их дружбу много теплоты; душевности. «Слово Ваше… поддержало меня, как плечо друга поддерживает раненого товарища», – писал Федин. Чувством самой искренней и глубокой благодарности продиктованы слова в письме Смирновой, написанном в трудные для нее дни; «Если когда-нибудь Вам понадобится верный друг, которому дороги не только Ваши книги и Ваша слава, но и Ваше душевное спокойствие, которому близка Ваша боль, – я сделаю все, что в моих силах, для Вас».

Б. Брайнина, автор ряда книг о Федине, писала, что у него был «талант на дружбу» ². Можно добавить к этому, что «талант на дружбу», как и всякий талант, проявляется и развивается особенно широко тогда, когда его поддерживает и питает встречное умение быть другом. Именно так было в дружбе Федина и Смирновой.

 

1

Дача, 29 июля, 1951.

Дорогая Вара Васильевна,

я слышал, Вы собираетесь на отдых (говорил Д. И. Романенко) ³Зная это, мне следовало бы только пожелать Вам поправиться и набрать запас свежих сил на будущее. Но эгоизм толкает меня не ограничиваться этим естественным и искренним пожеланием.

Хочу просить Вас не бросать совсем работу над статьей для моего Собрания сочинений и, если она настолько продвинулась вперед, что может быть вскоре закончена, попытаться сделать это, взяв работу с собой в дом отдыха, чтобы, под конец пребывания там, поставить точку.

Дерзость моя продиктована тем, что пропущены все сроки нынешнего года (прежде всего и даже единственно по моей вине) и Романенко требует не затягивать дела дальше, если я хочу, чтобы Собрание выходило вообще. Как же, однако, мне «не хотеть»?

Первые два тома я должен сдать непременно в августе. Сейчас бросаю все и принимаюсь исключительно за правку, и проч., с целью представить «Гор[ода] и годы» и «Братья» в ближайшие две-три недели.

Но первый том без Вашей статьи не может быть сдан в набор, увы!

1951 год, как год выпуска первых томов, уже упущен. Я видел план изд[атель]ства на 1952-й: в него перенесены с нынешнего года первые тома… тогда как Собрание в 52-м году предполагали закончить.

Посылаю Вам свой вопль, свое моление о статье! Повод для прижизненного издания Собрания вряд ли еще повторится: в начале будущего года мне исполнится шестьдесят, а до семидесяти ведь не дотянешь. Посмертное же Собрание (ежели льстить себя надеждой) мне лично не так уж приятно.

Пожалуйста, не сердитесь. И если мой «план» испортит Вам отпуск, то – разумеется – пренебрегите им. Но тогда по возвращении из отпуска займитесь единственно и прежде всего другого этой статьей, – прошу Вас! – Изд[атель]ство тоже просит.

Уважающий Вас Конст. Федин.

 

2

Дача, 17 ноября, 1951.

Дорогая Вера Васильевна,

вновь обращаюсь к Вам – в каком положении Ваше «предисловие» – статья к Собр[анию] соч[инений]?

Последний мой разговор с Дан. Ив. Романенкой очень меня встревожил: если изд[атель]ство не сдаст рукописи первых томов ближайшие дни, то под угрозой все Собрание, т. е. будет потерян 1952 год.

«Первые тома» не могут быть без первого тома, – таково правило Гослитиздата, установленное свыше.

Я уехал в Австрию довольно спокойно, т. к. Вы обещали закончить статью к 15 октября. Но по возвращении упал духом. Нынче и 15 ноября ничего не принесло. Я лично заканчиваю работу над 1-м томом буквально в предстоящие 3 – 4 дня. Второй давно мною сдан и прочитан редактором. Дело только за Вами.

Весьма и весьма убедительно прошу Вас – не подведите! В начале будущей недели Ваша рукопись необходима! Черкните мне два слова – как и что. Пожалуйста!

Ваш К. Федин.

3

Барвиха, 24 марта, 1952 г.

Дорогая Вера Васильевна,

получил начало Вашей рукописи, дважды прочитал и несколько раз перечитал коротенькое Ваше письмо, полное смятения: «Что делать?»

Вот что надо делать.

Сразу, одним рывком закончить всю работу, не оглядываясь на начало. Чем дальше подвигается статья, тем вернее делается нужный тон. К концу он должен сделаться таким, какой необходим для подобной статьи. Это – первое.

Второе. Снять подзаголовок: «Литературный портрет». Этот коварный ярлычок связал Вас, настроил к живописности, и Вы – вместо того чтобы получить свободу – оказались в зависимости от очень условного жанра.

Впрочем, затруднение, возникшее из этой условности, мешает только внутренней Вашей свободе. Внешне, т. е. стилистически, в тексте, оно видно особенно лишь на первых страницах, где господствует окраска репортажа в «импрессионистическом» приеме. Дальше Ваша несвобода зарывается куда-то вглубь. Но она Вам мешает психологически, стоит поперек горла. Поэтому Вам сейчас и трудно.

И поэтому – третье: снимите совсем первые две страницы. Можно начать примерно с последнего абзаца 2-й страницы: «Горький однажды назвал…» А то даже и с середины третьей страницы: «Федин-писатель…»

Дальше текст нуждается буквально только в пристальном и холодном прочитывании самим автором – в саморедактуре. Когда Вы дойдете до конца статьи, вернитесь еще раз к началу и приведите его к созвучию с концом: так как конец непременно будет по тону «строже», начало тоже примет тональность конца, – статья выровнится.

Пишу Вам это вполне убежденно. Важно сейчас не мучить себя нелепой мыслью, что «ничего не выйдет», а быстро двигаться вперед, к концу.

Вы накопили очень большой материал, он на Вас давит, потому что Вы знаете – его невозможно использовать в одной этой статье, а отбор производить и трудно, и «жалко». Это – дополнительная причина Ваших терзаний. Но ведь так всегда и бывает у настоящего литератора: он знает гораздо больше, чем возможно сказать в рамках определенной работы. Те, кто пишут больше, нежели знают, – вовсе не писатели.

И, наконец, Вас тяготит, что Вы «затянули», что Вы «виноваты»… Какая чушь!

Смотрите только вперед, а не назад. То, что осталось позади, не будет иметь никакого значения, если Вы сдвинетесь и без колебаний приведете работу к концу.

К победе Вас приведет только быстрота. Возьмите главнейшее, то есть «интересное и новое», принадлежащее лично Вам, и скажите только об этом. Таким путем образуется все – и нужный объем, и выразительность, и сила. Вторая и третья главки уже вполне наметили черты личной Вашей темы. Еще два, три удара, сделанные с критической прямотой, – и зерно статьи есть, останется его вскрыть в заключительных нескольких страницах.

Установите себе срок, скажем: десять дней, каждый день – по три страницы. И не оглядывайтесь. С каждым днем будет писаться легче и легче. О «внешнем» не заботьтесь: у Вас плохо не может быть, а «хорошести» Вы достигнете при последнем исправлении всего написанного.

Вы были нездоровы, – я знаю, как сказывается болезнь на настроении. Но освободите себя на кратчайший срок от придирчивости – и настроение изменится. Пишите сначала «как выйдет» – и выйдет хорошо, даже очень и очень хорошо!

Будьте здоровы. Желаю и жду успеха!

Конст. Федин.

Имейте, пожалуйста, в виду, что моя автобиография и послесловие к роману «Г[орода] и г[оды]» идут в 1-м томе, – поэтому не цитируйте помногу ни то, ни другое, чтобы не «повторяться» (в глазах читателя).

Я расписался. Выдал себя с головой! – мне так хочется, чтобы статья Ваша написалась, как Вы ее задумали, и чтобы Собрание пошло в набор…

 

4

Дача, 2 мая, 1952.

Дорогая Вера Васильевна, очень рад за Вас и за себя, что статья Ваша окончена.

Вы хотите, чтобы я был судьей этой работы. Разумеется, мой суд может быть только пристрастным. В каком-то традиционном отношении такая моя роль не совсем удобна: я – лицо «заинтересованное».

Однако я пишу лично Вам и не скрываю своего особого интереса к предмету статьи. Поэтому суд мой, может быть, мне простится.

Хочу, прежде всего, поздравить Вас с успехом. Поздравление легко переадресовывается ко мне самому: мне будет очень приятно, если статья появится в моем Собрании без всяких изменений, как она есть.

Не знаю, насколько Вы переоценили мои удачи. Я, конечно, прочитал похвалы, как всякий человек: с удовольствием.

Но мне понравились и порицания. Они – я полагаю – верны в своей основе.

Особенно я выделяю Вашу критику «Городов и годов». Раскрытие и толкование Андрея Старцова, сделанные Вами, мне близки и родственны, также и понимание антивоенной сущности романа. Верно рассуждение о внутренней связи четырех первых романов, о наследственных приметах их героев (Старцов – Никита Карев, Рогов – Лёвшин).

Как я теперь вижу, переход от «старого» героя к новому внес известное торможение в мое искусство, и это отразилось на качестве характеров Рогова и Лёвшина. Видимо, это естественно при всяком переходе: поиски еще не означают открытия. Однако Вы справедливо отмечаете не только сходство, но и различие центральных русских фигур в романах 20-х и 30-х годов…

Мне кажется, что для ясности вопроса о том, почему же романист выбирал для своих произведений именно этих героев, а не других, недостает в Вашей статье указания на разницу между героями литературного произведения и героями действительности.

Получается, будто я избирал для своих романов Старцова и Карева по той причине, что меня толкала к этим героям мучившая мое воображение проблема отношения искусства к действительности и, следовательно, тема «революция и культура» (стр. 35 рукописи).

Я думаю, процесс шел иначе. Меня интересовала трагедия «остатков» старой действительности перед лицом новой. Я писал историю умирающего героя, историю обреченной действительности. Я брал этих героев не потому, что не видел новых, а потому, что доискивался – как поступит новая действительность, революция, с тем хорошим и лучшим, чем обладал некогда старый герой или что содержалось в старой действительности. Об этом точнее всего говорит Арсений Бах (не помню, кажется, – на мосту, в разговоре с Родионом). Это тема наследия, традиции…

У Вас здесь, в вопросе о выборе героя, есть непоследовательность. Если моей задачей, как Вы говорите на 26-й странице, было стремление «найти своему герою место в новой жизни», то почему же этот герой, эти герои «не по праву занимают центральное место в книге» (34)? Какое же место они в ней должны занимать?

Какое место должен занимать Обломов в романе Гончарова (даже при наличии его антипода Штольца)?

Непоследовательность является результатом Вашего желания, чтобы автор изображал героя другой действительности, чтобы героями были Покисен, Голосов, но не Старцов. Я согласен, что в 1919 – 22 гг. героями революционной действительности были большевики, но я писал о старом герое в его трагическом столкновении с новой действительностью, и он естественно занял в книге центральное место, тогда как в новой действительности он такого места не занимал.

Книга и написана о негерое революции. Он сделался героем книги, как негерой действительности Обломов сделался героем романа. Неужели и впрямь Гончаров не видел в действительности, его окружавшей, других героев, кроме Обломова, – хотя бы тургеневских героев в духе Базаровых?

Но я словно бы начал «защищать» Старцовых, хотя давно вынес им свой приговор. Я только хочу высказать мысль о зависимости выбора романистом своего героя от прямой (т. е. ограниченной) цели, поставленной замыслом романа…

Теперь только незначительные замечания. На стр. 52 после слов: «В романе три типа интеллигентных русских женщин…» – Вы только вскользь упоминаете об Аночтсе, а затем сразу начинаете говорить о вопросах искусства. Надо бы какой-то фразой дать понять, что о женщинах пойдет речь ниже.

На 1-й стр. Вы пишете о «первых писателях – активных борцах за коммунизм». Но Павленко начал печататься в Ш29 году, Н. Островский – в 1934 (но крайн[ей] мере, напечатал «Как зак[алялась] сталь»). К этому сроку я уже был «старым» писателем: в 1928-м – Собр. соч., в 1934 – уже «Пох[ищение] Евр[опы]». Тут нужна другая редакция фразы.

На 7-й стр., вероятно, следует указать, что в сов[етской] печати я работал с 1919 года (там, где говорится, что «большой счет» лит[ературной] жизни начался» etc). Просмотрите также «птички», поставленные на полях, – описки, опечатки.

Объем статьи (по-моему, вполне подходящий) не позволил, однако, добавить хотя бы немногих слов о рассказах и повестях. А ведь в Собрание будет входить том избр[ан]ных повестей и рассказов. Но тут уж, видимо, ничего не поделаешь.

В общем – очень хорошую, умную, своеобразную по построению и по подходу к материалу статью Вы написали, Вера Васильевна, и я действительно буду рад ее увидеть как предисловие к моим романам.

Два первых тома были уже сданы издательством в работу, но статья пойдет «вдогонку» за ними, – я об этом условился с Д. И. Романенко. В праздники К. Ф.

1. Вера Смирнова, Из разных лет, М., «Советский писатель», 1979, с. 18.[↩]
2. См.: Б. Брайнина, Дружба г литературе. – «Вопросы литературы», 1978, N 3, с. 187.[↩]
3. Д. И. Романенко – в 50-е годы зав. редакцией русской советской литературы Гослитиздата.[↩]