Из переписки М. Горького с К. Фединым, М. Пришвиным, Л. Виноградовым, В. Кавериным, А, Луначарским

Архив А. М. Горького Института мировой литературы имени А. М. Горького АН СССР подготовил к печати обширную (около шестисот писем) переписку Горького с советскими писателями, которая будет опубликована в одном из ближайших номеров «Литературного наследства». Письма Горького адресованы восьмидесяти советским писателям.

Ниже публикуется восемь писем из названного издания. Публикацию подготовили научные сотрудники Архива С. Домарацкая, Ф. Иоффе, Е. Коляда.

М. ГОРЬКИЙ И К. ФЕДИН

Переписка Горького с Фединым (1920 – 1936) включает около семидесяти писем, воссоздает полную картину творческих взаимоотношений обоих писателей. Велико и общее значение этой переписки, насыщенной важнейшими литературными вопросами своего времени. В ней содержатся интересные и разнообразные материалы для изучения становления молодой советской литературы и роли Горького в этом процессе. Большой интерес представляют проходящие через всю переписку суждения писателей о ходе работы над своими произведениями и взаимные оценки: Горького о «Саде», «Анне Тимофееве», «Городах и годах», «Тишине» и других произведениях Федина; Федина о «Деле Артамоновых», «Жизни Клима Самгина» и др.

ГОРЬКИЙ – ФЕДИНУ

10.II.26

Дорогой Федин,

посылаю Вам «Дело Артамоновых» ¹. Прочитав, сообщите, не стесняясь, что Вы думаете об этой книге и, в частности, о Вялове, о Серафиме. О личном моем мнении я пока умолчу, дабы не подсказывать Вам тех уродств, которых Вы, м. б., и не заметите.

Здесь мои знакомые, умеющие ценить подлинную литературу, восхищаются «Кюхлей» Ю. Тынянова². Я тоже рад, что такая книга написана. Не говорю о том, что она вне сравнения с неумными книжками Мережковского и с чрезмерно умным, но насквозь чужим «творчеством» Алданова³. Об этом нет нужды говорить. Но вот что я бы сказал: после «Войны и мира» в этом роде и так никто еще не писал. Разумеется, я не профессор Фатов и Тынянова с Толстым не уравниваю, как он, Фатов, уравнивает Пантелея Романова со всеми русскими классиками⁴. Однако у меня такое впечатление, что Тынянов далеко пойдет, если не споткнется, опьянев от успеха «Кюхли».

А вот Никулина – «Никаких случайностей» ⁵ я сравниваю с Пьером Бенуа⁶ и другими сего ряда и, не смущаясь, говорю: если Никулин будет писать книги так серьезно, как эта – первая? – его, он, конечно, встанет выше всех французов и авантюристов. В этом жанре у нас не умели писать. Никулин начал хорошо.

Знали бы Вы, как меня радует разнообразие литературного творчества в России и обилие творчества.

Вы, там вблизи, на кухне, смотрите недостаточно зорко, к тому же вы – сами повара, а я -отдаленный читатель, мне лучше видно. И я – рад. Очень.

Крепко жму руку.

[Сорренто] А. Пешков

ФЕДИН – ГОРЬКОМУ

Ленинград. 27.III.1926

Получил Ваш портрет, дорогой Алексей Максимович, душевно благодарю Вас за память! Как, однако, Вы похудели, видно – здоровье Ваше не очень хорошо или чересчур много работаете? Вы никогда ничего не напишете попросту о своем самочувствии, если и упомянете о здоровье, то вскользь, между прочим. Думаю, что Вы слишком переутомляете себя. Последнее время я часто видался с Валентиной Михайловной⁷, она много рассказывала о Вас, о Вашей тамошней жизни. Говорит, что – иной раз – почту привозят к Вам на извозчике, а Вы аккуратнейше все прочитываете, книги и рукописи, расставляете запятые малограмотным авторам, сердитесь, но все же читаете, ночами напролет. У меня волосы стали дыбом, когда я подумал, что этакая война с рукописями и письмами тянется у Вас всю жизнь! Ведь от одного этого не поздоровится! Признаться, подумал я и о себе грешном: не слишком ли много отнимаю у Вас внимания? Вот даже затеял какое-то подобие спора о вещах, давно для Вас решенных, и Вы правы, что свел все дело «к вопросам морали». Признаю, что неудачно выразил свою мысль, потому, что – конечно – я далек от «утверждения необходимости тенденции в искусстве». [В 4-й кн. «Нов. мира» пойдет моя статья об искусстве⁸, написанная 2¹/₂ года назад (тогда ее не напечатали). В ней есть и о «тенденции».] Если это можно было заключить из моего последнего письма – значит, письмо это никуда не годно (с моей точки зрения!). Очень хорошо Вы говорите в конце Вашего письма о «биологической силе», которая внушает Вам вражду ко всякому страданию. Я завидую такой силе, потому что не обладаю ей. И вся моя мысль о «клячах и рысаках» (ей-богу, в последний раз о «клячах»!) сводилась к тому, что я – по-видимому – биологически неспособен действенно ненавидеть страдание, но только всегда сочувствую ему. Художник же, думаю я, обращает свой взор преимущественно туда, где есть простор и почва для его «сочувствия». Вот почему я часто вижу себя в кольце: о чем ни начал бы я говорить, я говорю только о страдании.

Не писал Вам долго по многим причинам. Давно уже прочел и перечитал «Дело Артамоновых», и мое впечатление об этой книге вполне отстоялось. Попробую передать Вам его.

Совершенно изумительно начало романа. Илья Артамонов-старик поражает, подавляет своею жизненностью. С первых строк книги и до самой своей нелепой смерти он движется по книге, так что страшновато и сладко за ним глядеть. Замечательно вот что: когда я прочел его (это именно так), мне показалось, что я — выше ростом, что у меня очень широкие плечи, что я силен и немножко неуклюж. Я поймал себя на том, что у меня переменился голос, я помню, как заговорил с дочерью – по-новому – со странным чувством превосходства отца. Мне стало казаться, что я напложу много детей и они будут грубоваты, я буду с удовольствием и видимой строгостью понукать ими. А жену свою я совсем по-особому в этот день похлопал по плечу. Это длилось, конечно, недолго, минуту – другую, когда я, оторвавшись от книги, вышел в соседнюю комнату, к семье. Это заражение, исходящее от Артамонова Ильи, по-моему, решает все: книгу уже нельзя не полюбить. Хорош Тихон Вялов, и совершенно неожиданно открывается – кто он, так что только в конце книги понимаешь всю силу этого человека. Думаю, что Вялов искуснее других героев раскрыт читателю; он все время – загадочен и кажется «хорошим человеком» неспроста, но почему – так и не знаешь; конец же подымает его на голову выше «хорошего человека», делает его героем, вся его жизнь у Артамонова, у «убийцы», становится послухом, борьбою с искушением. Образ Натальи хорош вначале, так же – Алексея (Никита от начала до конца сделан очень сильно, человек «во плоти»). К концу Алексей как будто туманнее, его превращение в либеральствующего дельца воспринимается сухо, это что-то головное. Наталья-невеста – прекрасна, первая ночь ее с Петром (и Петр в эту ночь) – взволнованная, чистая и мастерски совершенная сцена. Не знаю, была ли это Ваша композиционная задача: строить первые части романа на «людях», вторую – на «деле». Это совпадает с темой (я понимаю ее так: дело, движимое вначале волею человека, постепенно ускользает из-под его влияния, начинает жить само собою, своею волей, более мощной и непреоборимой, пока – в революцию – окончательно не освобождается от человека). Но такое построение романа привело к тому, что он стал несоразмерен в частях, ибо Вам пришлось во второй половине либо кратко упоминать об обстоятельствах и условиях роста «дела», либо повествовать о людях (излагать), тогда как в первой половине Вы изображаете людей. Ведь то, что происходит на протяжении 90-х – 917 годов, несравненно больше количественно, чем 60-е – 80-е годы. Основание «дела» Артамоновыми, его первые шаги заняли примерно лет 7, т. е. к 70-му году «дело» уже вертелось. На изображение этого ушло полкниги, а в другую половину книги умещено 47 лет (приблизительно, конечно), причем в эти 47 лет происходит тематически самое важное: «дело» становится действующим лицом, «дело» сминает породивших его. Мне думается, этот композиционный недочет заметно повлиял на эффект конца: книга под конец схематичнее и суше. С этим обстоятельством совпадает другое. Характеры артамоновских внучат мельче и случайнее, чем – деда, отцов. Это так и должно быть, так и есть (к несчастью). Но это усугубляет разряжение конца романа.

Замечательно в книге то, что Вы выступаете в ней с новой, молодой мощью. При чтении ускользает от внимания род материала, он кажется невиданным, небывалым в литературе. Только вдумавшись – видишь, что это материал Горького – уездное, Окуров, Гордеев, российское купечество из разночинцев и богатеи из мужичков. Но Дремов совершенно заново поставлен перед читателем, обернут такою стороной, которую мы ни разу прежде не примечали. Очень сильно и молодо.

Вот что мне грустно и больно видеть в Вашей книге: ведь старик-то, поистине, великолепен, Илья-старший! Ведь он умел и сумел. А сыны? У Петра все катится потому, что не может не катиться. Алексей форсит и сюсюкает (в Нижнем Петр хорош, Алексей отвратителен). А внучата – дрянь. И «дело» – под конец тоже дрянь. Вот разве Илья-внук? Да ведь он так и не появился на «деле» и, надо думать, ходит нынче с портфелем, заседает, «прекрасен в абстракции». Я не насчет идеологии, а насчет «дела»…

Серафим хорош, но из «утешителей» у Вас лучший в рассказе «Отшельник». Серафим циничнее, суетливее, не излучает того света, что Отшельник. Никита очень примечателен. Жалко, что он слегка глуповат: поумней восстал бы.

Ну вот. Простите мне мои неловкости в отзыве. Книгу эту Вашу я полюбил.

Жму Вам руку, от всей души желаю здоровья и сил.

Ваш Конст. Федин

В «Нов. мире» А. Белозеров пишет о вас## А. Белозеров, Из молодых лет Максима Горького (По новым материалам), «Новый мир», 1926, кн. 3, 4 (отзыв А.

1. »Дело Артамоновых», Verlag «Книга», 1925 с дарственной надписью: «Константину Федину. М. Горький. 10.II.26. Napoli» (книга хранится у Федина). [↩]
2. Роман «Кюхля», Л. 1925.[↩]
3. Алданов (М. Ландау) – автор исторических романов, писатель-белоэмигрант.[↩]
4. Горький имеет в виду статью Н. Н. Фатова «Пантелеймон Романов» в альманахе «Прибой», Л. 1925, кн. 1.[↩]
5. Л. Никулин, Никаких случайностей (Дипломатическая тайна), Кинематографический роман, М. – Пг. «Пучина», 1924.[↩]
6. Бенуа Пьер (род. 1886) – французский писатель, автор романов авантюрного жанра.[↩]
7. Ходасевич Валентина Михайловна (р. 1894) – художница друг Горького, гостила у него в Сорренто в 1925 году.[↩]
8. В этом номере статья Федина напечатана не была. Она появилась год спустя («Новый мир», 1927, N 3) под заглавием «Об искусстве и критике».[↩]