№3, 1979/Публикации. Воспоминания. Сообщения

Из наследия Д. Кедрина. Вступительная статья, публикация и комментарии Светланы Кедриной

В один из осенних дней 1941 года Дмитрий Борисович Кедрин привез из Москвы в поселок Черкизово, где мы тогда жили, большую конторскую книгу, которую впоследствии окрестил «гроссбухом».

На первой странице этой книги крупными буквами он написал: «Стихотворения», а ниже – слова из Сервантеса: «После мрака надеюсь на свет». На следующей странице четким бисерным почерком вывел тушью: «День гнева. Стихи о войне».

В этой книге почти ежедневно появлялись новые стихотворения.

«Гроссбух» до сих пор хранится в нашем доме как реликвия.

Архив Кедрина1 богат и разнообразен. Сюда входят рукописи стихотворений, переводов, рецензий, статей, письма, записные книжки и многое другое.

16 октября 1941 года наша семья пыталась выехать из Москвы, но безуспешно. В этот день на вокзале пропала часть архива Кедрина. Пропали и не были восстановлены такие его произведения, как «Перчатка Мефистофеля», «Папесса Иоанна», «Кутузов», стихотворение «Елка», почти законченная драма в стихах «Параша Жемчугова», а также записные книжки последних лет.

В 1941 – 1945 годах Кедрин восстановил по памяти свои записные книжки, попутно дополнив их новыми заметками. Он сшил добытые с большим трудом желтые листы бумаги, из толстой – лиловой – сделал обложку и почти пять лет вел свои записи.

В записных книжках Кедрина – богатейший материал, касающийся войны, в них множество тем, над которыми он собирался работать, в них мелькают образы из написанных, а чаще из ненаписанных стихов, Кедрин предполагал написать книгу о психологии творчества. И об этом есть упоминание в его записной книжке.

В 30-е годы он работал литературным консультантом при издательстве «Молодая гвардия», консультировал рукописи в Союзе писателей, с 1941 по 1945 год (исключая 1943, когда был на фронте) Кедрин – внештатный редактор Гослитиздата. Через его руки прошло огромное количество стихов самых разных авторов – от рабочих до профессиональных поэтов.

Я хорошо помню, как, возвращаясь из Москвы домой, отец привозил целые сумки рукописей и ночами, когда все ложились спать, читал их, порой прибегая к лупе.

«Я был тогда членом редколлегии журнала «Молодая гвардия», – рассказывал В. Луговской на вечере, посвященном 50-летию поэта, 16 марта 1957 года. – Дмитрий Кедрин был литературным консультантом. И всегда его грустные, но неизменно внимательные глаза умели находить золотые зерна в том огромном ворохе всяческой ерунды, которая каждый день попадала на редакционный стол».

В мае 1945 года в Москве состоялся пленум Союза советских писателей. Кедрин на пленуме не выступал, но написал статью, которую можно рассматривать как «слово в прениях». В ней он высказался против трюкачества «в области так называемой поэтической техники».

Читая «Письмо консультанта», напечатанное в, пятом номере «Молодой гвардии» (за 1934 год), неопубликованную статью, о которой говорилось выше, многочисленные письма начинающим писателям, заметки в записных книжках, касающиеся вопросов творчества и писательского труда, можно себе представить, какой могла быть книга Кедрина о психологии творчества.

Он был снят с военного учета из-за высокой близорукости, но в мае 1943 года наконец добился, чтобы его послали на Северо-Западный фронт в армейскую газету «Сокол Родины».

Почти каждый день в маленький бревенчатый домик, что стоял на Школьной улице (ныне улица Дмитрия Кедрина), почтальон приносил письма. Это были или обычные фронтовые треугольники, или большие серые конверты, в которых Дмитрий Борисович присылал и газеты со своими стихами, статьями.

Интересны также письма Кедрина товарищам, собратьям по перу: Кайсыну Кулиеву, Марку Шехтеру, Федору Сорокину, Григорию Литваку, Михаилу Дубинскому, – с которыми его связывала большая творческая дружба.

 

ИЗ ПИСЕМ НАЧИНАЮЩИМ АВТОРАМ…

«Мы внимательно прочли Ваши рассказы <…>, думаем, что если попытаться определить жанр, в котором написаны Ваши произведения, то скорей всего их следует назвать очерками <…>.

Можно с уверенностью сказать, что три первые Ваши очерка, т. е. «Мать», «Юбилей» и «Товарищи», являются лишь подготовительной работой к написанию воспоминаний, которые названы Вами «Советская женщина».

<…> Отчасти имеет самостоятельное значение лишь первый очерк – «Мать», в котором Вы рассказываете о методах воспитательной работы. Несомненно, методы эти поучительны. Но, когда читаешь очерк, не можешь избавиться от мысли, что его героине повезло в детях. Дети у нее хорошие, поэтому и воспитательные приемы, которые описаны в очерке, – несложны. Вспомните «Педагогическую поэму» Макаренко: с какими распущенными ребятами приходилось ему иметь дело и какие сложные методы воздействия на них должен был он находить!

<…> С точки зрения общественной пользы нам важнее было бы узнать ряд методов, действенных при воспитании наиболее трудновоспитуемых детей. Вы, как опытный педагог, могли бы рассказать нам много интересного именно в этой, серьезно волнующей многих из нас области.

Не рассказали Вы нам об этом ничего потому, что написали очерк «Мать» в плане личных воспоминаний, вложили в него опыт Ваших семейных отношений. Между тем школа дала бы Вам большой материал для того, чтобы поднять и помочь разрешить ряд трудных вопросов о воспитании детей недисциплинированных, доставляющих нам иногда тяжелые минуты. Сделай Вы это, работа Ваша приобрела бы большой общественный вес, большую познавательную ценность.

Этот серьезный упрек можно в полной мере отнести и к Вашим воспоминаниям «Советская женщина». Они написаны в плане слишком личном, и этим самым сильно сужено поле Ваших наблюдений. Нет спору: быт, уклад, обстановку захолустных городков дореволюционной России Вы знаете хорошо. Вам прекрасно известны также все тяготы, недостатки, страдания небогатых рабочих людей, живших в этой провинциальной России. Воспоминания интересно читать, так как картины трудной и скучной жизни Ваших героев написаны в них довольно выпукло. <…> И право, не это могло бы стать подлинной темой Ваших воспоминаний, влить в них кровь, оживить их. Девочка из рабочей семьи выросла в народную учительницу. Конечно, это подвиг. Ее борьба за образование, за право на жизнь вызывает в читателе уважение. Но, став учительницей, героиня в своих воспоминаниях посвящает все внимание себе, своей жизни, своей семье. Правда, мимоходом она говорит и о своей работе в школе, о радости, которую доставляет ей эта работа. Но как мало говорит она об этом, как бегло, как мимоходом! Вы скажете: мой замысел был иным: я писала историю своего роста и имела на это право. Нельзя с Вами не согласиться и в этом случае.

Ваши воспоминания и в таком виде, как они написаны, являются интересным человеческим документом. Этот документ имеет известное воспитательное значение и в таком виде. И все-таки вызывает чувство неудовлетворенности то обстоятельство, что воспоминания учительницы так мало касаются ее профессии – учебы. Сколько характеров, сколько фактов, сколько конфликтов, сколько борьбы и сколько побед могли бы Вы описать, если бы коснулись такой богатой и так мало еще освещенной в литературе области школьной работы, как воспитание детей. «Костя Рябцев» 2, «Республика Шкид», «Педагогическая поэма» – вот и все основное, что можно перечислить, когда касаешься этой темы. А тема и велика, и остра, и благодарна! Хотелось бы посоветовать Вам взять темой Ваших дальнейших работ именно школьную жизнь в ее наиболее сложных, наиболее интересных фактах <…>.

Возвращая Вам рукопись, позволяем себе посоветовать Вам серьезно подумать над вопросами формирования детского характера, воспитания в детях качеств, необходимых нашему обществу. Работа могла бы оказаться ценной».

«Что хорошо в Ваших стихах? Хорошо в них то, что при всех недостатках, о которых ниже мы поговорим особо, стихи эти – живые. Видно, что Вы пишете не потому, что Вам хочется прослыть поэтессой, а потому, что многое видели, передумали и хотите этим поделиться с людьми. Вы хорошо знаете описываемые события – немецкую оккупацию в Белоруссии, и Ваше возмущение ею искренне. Знание материала и взволнованность сообщают Вашим стихам живость, заражают читателя. Хорошо также то, что Вы строите свои стихи на конкретной теме, а не говорите в них общими словами <…>. Таковы положительные стороны Ваших стихов. Есть в них, однако, и отрицательные, последних больше, чем положительных. Они идут от неумения писать стихи, от недостаточного знания техники стихосложения, от слабого знакомства с языком <…>.

Техника стихосложения у Вас также хромает. Владея ею вообще, Вы все же часто допускаете неточность рифмы (разве слова «груди – земли» или «стон – воли» – рифмуются?), допускаете перебои ритма, делаете в стихах то слишком длинные, то слишком короткие строки. Наконец, последний недостаток, особенно портящий Ваши стихи, заключается в слабом знании Вами русского языка. Вы нередко искажаете слова, пишете «сново», «пойдеш», «ламнешка», создаете совсем несуразные фразы: «схватился за курицу», «встал в могилу» и т. д. Поймите, что знание языка совершенно необходимо для литератора, т. к. язык – это материал, из которого он создает свои произведения.

Мы советуем Вам не спешить с печатанием. Займитесь изучением русского языка, читайте стихи хороших поэтов, особенно таких, как Исаковский, Симонов, Сурков. Через некоторое время пришлите нам Ваши стихи».

«Вы пишете, что работаете медиком на одном из военных кораблей. Что может быть почетнее, необходимее подобного благородного труда в наше суровое время? А Вы жалуетесь на то, что военно-медицинская работа мешает Вам «всецело отдаться литературе».

Казалось бы: что может дать молодому человеку больший запас впечатлений, чем военная работа на корабле, чем медицинская работа? Конечно, ничто. Это такая жизненная школа, которая остается на всю жизнь. И вот этот молодой человек готов от нее отказаться во имя «литературного труда». А что даст человечеству этот литературный труд, если у молодого человека за душой только недавно оконченная десятилетка?

Запомните: литература учит людей жить. Чтобы их учить жить, надо быть мудрее их, а чтобы быть мудрее – надо много знать, много видеть, много перечувствовать, много работать.

Важно <…> не только знать, как надо писать. Еще более важно знать, что ты можешь сказать читателю, иметь запас каких-то важных идей, взглядов на жизнь, выводов из нее.

<…> Главное Ваше внимание, любовь, труд отдайте тому благородному делу, которое Вам поручила Родина: медицинской работе. Она даст Вам то, без чего невозможна никакая литературная работа: жизненный опыт. Окончится война, мы победим, – тогда у Вас будет и досуг, и все необходимые условия для того, чтобы облечь этот опыт в крепкую художественную форму и создать полноценное произведение».

 

ИЗ ЗАПИСНЫХ КНИЖЕК…

Что такое художественные средства поэта? Это луч, идущий от проекционного фонаря к экрану. Если этот луч необходимой силы и яркости, изображение будет отчетливым.

Большими писателями бывают люди, совершенно лишенные так называемого воображения. У кого оно есть, тот в лучшем случае становится беллетристом. Писатель работает на пережитом, беллетрист на выдумке.

Поиски яркого выражения есть только поиски смысла, ибо идея существует лишь в образе.

Зрело читать – это значит читать критически, не подчиняясь прочитанному, отбирая для себя лишь необходимое. Зрело работать в литературе надо так же. Это касается и критики.

Писать просто фронтовые стишки или любые стишки вообще – это слепое бесперспективное занятие. Искусство и каждое его произведение в отдельности освещает и живет только чувством перспективы, завтрашнего дня, который как бы опрокидывается в него и зажигает его своим светом. Только при наличии перспективы все становится на свое место.

Некоторые поэты стараются объехать поэзию на кривой, обыграть ее в карты, проспекулировать на выигрышной теме. В таких случаях у них ничего не выходит: поэзия не имеет ничего общего с лукавым мудрствованием. Поэзия – это полнота сердца, это убежденность.

Полнота и убежденность способны оживить даже очень корявые строки, а их отсутствие оставит самые хитроумные поэтические экзерсисы – раскрашенной мумией.

Поэт вправе, больше того – он обязан ничему не верить на слово. Он, как Фома Неверующий, должен сам вложить персты в язвы, чтобы узнать своего Христа. Он сам должен определить координаты каждого явления, каждой вещи, с которой сталкивается, потому что только на этих, им самим проверенных координатах он может построить свой поэтический мир.

Поэзия требует полной обнаженности сердца. Скрывая от всех свое главное, невозможно стать поэтом, даже виртуозно овладев поэтической техникой.

Поэзия мстит за себя этим людям. Их стихи полны маленьких изюминок, маленьких находок, но <…> не может живое стихотворение держаться на одних этих изюминках. Стихи не срастаются в живой организм, они рассыпаются, у них нет хребта, они не дышат. Не недочетами формы нужно объяснять этот распад, а изъянами смысла, пороками содержания.

Я привык думать, что со способными людьми нужно быть бережными.

И в лирике гениального Блока, и в его эпических произведениях, и в его драмах, и в его статьях – свое миросозерцание, которое остается единым во всех этих жанрах и способах выражения.

Почему делят стихи на две категории? Разве лирика предполагает в поэте какой-то особый, отличный от остального его творчества уголок, где он может говорить то, что ему нравится, в то время как в остальных стихах он отдает должное докучным требованиям мира?

Вчувствуйся до боли, до муки, до веселья – тогда передашь их.

Жест есть эластическое выражение душевного движения. Интонация – это жест голосом, фразой.

Художника надо не дергать, а дегустировать созданное им. Прекрасное рождается легче от поощрения, чем от брани.

Главное в стихе, в стихотворной строчке – интонация, голос, колорит. Всегда должно быть слышно – кто ее произносит. Где этого нет, там стихи аморфны. Все мастерство Пушкина и Блока строится именно на этом.

 

ИЗ ПИСЕМ ДРУЗЬЯМ И РОДНЫМ…

Д. КЕДРИН – Ф. СОРОКИНУ3

Российское телеграфное агентство РОСТА

Москва, Покровка, 1.

  1. VII – 1931 год.

Москва.

Родной Федя!

Вчера Миша4 получил твое письмо, и мы вместе читали его. Устроились мы с Мишей недурно. Работаем в Гос[ударственном] научно-техн[ическом] изд[ательстве] руководителями кружков рабочих авторов <…>.

Живу в чулане у тетушки. Написал много новых и, говорят, недурных стихов. Сделал из них книгу, назвал «Свидетели» и сдал в ГИХЛ. Сегодня был по поводу нее у Казина. Он там заведует отделом современной поэзии. Он говорит, что рецензенты дали о ней очень приличный отзыв. 26-го – редсовет. Если он утвердит ее, – а он будет ее оценивать со стороны идеологической, – она выйдет в конце этого или в начале 32-го года, Отдельные мои стихи приняты – два в «Мол[одой] гвард[ии]», один – в «Комс[омольской] пр[авде]», один – в «Прожекторе». Одно взял куда-то Багрицкий, одно в «Путь МОПРа».

В «Октябре» у меня пока ничего не взяли: Светлова уже нет там. В «Красную новь» дал «Балабоя» 5 и одно новое, называется «История бутерброда». Эта «История» мне напортила там. Ее нашли слишком иронической. Это издевательство над нашими трудностями – сказали мне и заодно охаяли и «Балабоя». Но просили принести еще. Я принесу. Вот все или почти все в отношении стихов.

<…> Здесь живется мне светлее, лучше, чем там. У меня есть будущее, день мой полон, да и сама Москва, мой любимый город, бодрит меня. Есть что-то итальянское, от Флоренции – в ее башнях, золотых куполах, переулках и старых камнях.

<…> Жму твою руку, целую, не сердись, пиши.

Твой Митя.

P.S. Пиши по адресу: Москва, Таганка, Товарищеский переулок, дом 21, кв. 2, мне.

 

Д. КЕДРИН – М. ШЕХТЕРУ6

3.IV – 1942 год.

Милый Марк!

Твое письмо очень порадовало меня, и, как видишь, я не задерживаюсь с ответом. Твое желание попасть на фронт мне вполне понятно: у меня оно не меньше. Но для нас, лиц, снятых с воинского учета вследствие наших телесных немощей, – это не так легко. Трегуб и Мартынов официально просили ПУР послать меня к ним в газету, и вот уже месяца три я числюсь в списках ПУРа, жду посылки и сижу дома. А мне тем более хочется на фронт, что там все наши друзья, в Москве нет никого, или почти никого, с кем я был бы связан. Миша Голодный был здесь и уехал обратно в Ташкент. Есть новые грустные сведения: убит Сева Багрицкий. Женя Долматовский пришел из немецкого плена, вернее, итальянского плена. Итальянцы поймали его, раздели, избили, изранили и водили по деревне с надписью на груди: «жид». Чудовищно это погромное озверение в нашем веке – после Дарвина, Маркса, Пушкина, Хемингуэя. Твое сообщение о смерти Жени Горфина## Е.

  1. Основной архив поэта находится в ЦГАЛИ, ф. 1706, оп. 1, ед. хр. 332.[]
  2. Н. Огнев, Дневник Кости Рябцева, «Молодая гвардия», М. -Л. 1930.[]
  3. Ф. В. Сорокин (1896 – 1942) – земляк Кедрина, писавший стихи.[]
  4. М. С. Дубинский (1907 – 1976) – земляк Кедрина.[]
  5. «Балабой» (1931) – неопубликованное стихотворение Кедрина «Гибель Балабоя».[]
  6. М. А. Шехтер (1911 – 1963) – поэт.[]

Цитировать

Кедрин, Д. Из наследия Д. Кедрина. Вступительная статья, публикация и комментарии Светланы Кедриной / Д. Кедрин // Вопросы литературы. - 1979 - №3. - C. 204-225
Копировать