Из наследия чехословацких писателей

Витезслав НЕЗВАЛ

ПОЭТ И НАРОД

Выдающийся чешский поэт Витезслав Незвал (1900 – 1958), произведения которого многократно переводились и издавались в СССР и поэма которого «Песнь мира» получила широкое международное признание, писал не только стихи, пьесы и прозу. Он всегда живо интересовался теоретическими проблемами искусства, выступал как пропагандист и защитник новой поэзии, размышлял о ее месте в жизни общества.

Перу поэта-коммуниста Незвала принадлежат яркие революционные стихи, однако его теоретическая концепция революционного искусства менялась на разных этапах творческого пути. В 20-е годы он был одним из «изобретателей» поэтизма – чешского левоавангардистского течения, которое, по представлениям Незвала, должно было научить простого труженика радоваться жизни. В 30-е годы он увидел инструмент деструкции старого мира в сюрреализме. Но воззрения Незвала, не говоря уже о его художественном творчестве, никогда не замыкались в границах тех литературных течений, к которым он примыкал. Его трактовка назначения поэзии, роли фантазии, поэтического языка, его острая наблюдательность, его оценка творчества некоторых ярких поэтов – все сохраняет непреходящую ценность. Поэтому многие эссе Незвала вошли в золотой фонд чешской социалистической культуры.

Эссеистика Незвала составила в полном собрании его сочинений три объемных тома. К ним надо добавить главы неоконченной мемуарной книги «Из моей жизни».

Публикуемое ниже выступление Незвала «Поэт и народ» состоялось вскоре после освобождения Чехословакии Советской Армией – в цикле лекций «Беседы с трудящимися», который был организован в пражской Центральной городской библиотеке. Незвал выступал 25 сентября 1945 года. Заключительная часть его лекции была опубликована 29 сентября 1945 года в газете «Лидова культура», а полный текст – в двадцать шестом томе собрания сочинений В. Незвала («Эссе и выступления после освобождения», Прага, 1976, стр. 9 – 17).

«Поэт и народ» – своего рода итоговое размышление Незвала в связи с проблемой, волновавшей его на всем протяжении пути в искусстве. Он обобщил здесь свой многолетний творческий опыт и сформулировал программу нового поэтического творчества, которая сохраняет свою актуальность и сегодня. В выступлении Незвала отразилось также то чувство восхищения и любви к Советскому Союзу, которое он пронес через всю жизнь.

Товарищи, друзья, уважаемые присутствующие! Когда я принял приглашение представителя Комиссии по культуре Краевого совета профсоюзов выступить перед вами на какую-нибудь актуальную тему, я выбрал – с полным сознанием, что задача моя будет не из легких, – тему «Поэт и народ». В широком смысле слова это тема вечная; ее актуальность, однако, ощущается особенно остро именно в настоящее время, когда поэты, как и все наши сознательные трудящиеся, готовы мобилизовать все свои силы для строительства новой, лучшей жизни, которой уже не придется открывать свою прекрасную симфонию роковым и чудовищным ключом смерти. Именно сейчас, когда судьба народа тождественна судьбе его поэтов, мы можем яснее, чем когда-либо, понять сущность их взаимоотношений.

Еще до того, как разразилась эта самая страшная в истории человечества война, мы часто и много спорили о проблемах поэзии. Мы задавали себе вопрос: в какой мере является поэзия самобытной ценностью и может ли она служить народу, помогать рабочему классу в его борьбе, чем определяется революционность поэзии и степень ее социального воздействия?

Шесть с лишним трагических лет, на протяжении которых вообще немыслимо было ставить такие вопросы, дали нам ясный ответ, открыли глаза на истины, перед которыми вставали в тупик наши прежние теоретические дискуссии.

Тогда, в годы самого грубого произвола, рабства, вынужденного молчания под гнетом официальных властей немецких тиранов и их чешских приспешников, мы задавали себе очень простой вопрос. ЖИВЕМ ли мы вообще как поэты и что, собственно, живет в нас? Тысячу раз за это время я убеждался, что мы живем, и даже в большей мере, чем могли бы предполагать. Мы жили в сознании чешского народа, оно сохранило именно то, что бывшие «представители» народа, его реакционные руководители, ставили больше всего нам в укор. В нем жили все наши мысли и слова, в которых мы еще в годы первой республики выражали свой решительный протест против фашизма и реакции. В годы оккупации не было необходимости легкомысленно рисковать жизнью десятков и сотен отважных чехов, которые обеспечили бы нам возможность печатать и распространять антинемецкие стихи. В нашем творчестве еще до немецкой оккупации было достаточно стихов и строф, выступлений вполне однозначной направленности, которые вдруг сразу стали понятны и близки всему народу в тяжелую минуту, когда он на собственном опыте познал, что такое фашистский и нацистский террор. Наши книги исчезали из книжных лавок, но шли они не только в макулатуру. Их большая часть поступала в библиотеки – самое надежное место, где можно было укрыть их от глаз нацистских шпиков. Мы должны быть очень благодарны тем цензорам чешской национальности, которым в первые годы немецкой оккупации было поручено произвести «чистку» чешской литературы. Если судить по тому, как была проведена цензура моих книг, то я должен быть благодарен им. Конфискована была только книга «Невидимая Москва», а затем «Стеклянный плащ», который, впрочем, тогда же был уже частично раскуплен. Благодаря этим чешским патриотам-цензорам, которых я не знал и судьба которых мне неизвестна, на книжном рынке осталось несколько десятков моих книг. Если же они вскоре и исчезли из книжных магазинов, то исчезли только потому, что стали собственностью нашего народа. Однажды со мной, кажется в 1943 году, произошел такой несколько комический случай. Я получил полное угроз письмо, автор которого, явно коллаборационист, сообщал, что у него в руках находится моя «Пантомима» с дарственной надписью, уже не помню кому, помеченной – по случайному совпадению – днем покушения на Гейдриха. Я коротко и сухо ответил ему по телефону, что эта книга была, видимо, приобретена законным путем в каком-нибудь книжном магазине. Этот негодяй, который хотел, очевидно, меня шантажировать, не преминул напомнить мне, что на такой-то странице этой книги есть стихи о Ленине. С того времени я перестал датировать свои посвящения, и все же не было недели, чтобы я не получал хотя бы одну бандероль с моими давно уже раскупленными книжками для автографа. Думаю, что все мы, кто еще в годы первой республики четко определил свою позицию и доказал всем своим творчеством преданность делу нашего народа, имеем в этом отношении сходный опыт. Мы жили и активно действовали в сознании своих читателей как раз в те периоды, когда вынуждены были молчать.

Я уже говорил о чешских патриотах-цензорах и хотел бы выразить благодарность тому из них, кто больше всех помог моей дерзкой затее и разрешил издать цикл моих стихов «Историческое полотно» и книгу «Пять минут за городом». Благодаря этому цензору я смог в легальной форме уже в период нацистской оккупации обратиться к своему народу со стихами, в которых мы могли понять друг друга без всяких комментариев. При этом цензор-патриот подвергал меня, конечно же, большому риску, как и я его. Но как бы то ни было, рисковать заставил нас наш гражданский долг. Я счастлив, что сумел его выполнить. Ведь благодаря этим стихам, в которых я мог непосредственно обратиться к своему народу, моя поэзия раскрывалась многим, становилось ясным и то, что, по мнению разного рода теоретиков, казалось непонятным и, следовательно, было, если можно так сказать, асоциальным.

Вопрос о непонятности, или так называемой асоциальности, поэзии также относится к теме моей сегодняшней лекции, и я постараюсь ответить на него как можно конкретнее. Разумеется, если поэзия выражает чувства всей нации, широких народных масс, взаимопонимание между поэтом и широкими массами устанавливается сразу же, даже если художественно-образный строй такой поэзии необычен и в своей чистой форме не слишком доступен широким массам. Я умышленно говорю о чувствах, а не о мыслях, потому что чувства всегда конкретны, тогда как мысль сама по себе понятие отвлеченное, выражаемое не столь ярко, как чувство. Если предметом поэзии являются чувства объективные, взаимопонимание поэзии и читателей наступает быстро. Однако наряду с чувствами объективными, сплачивающими в единое целое такие огромные сообщества, как нация или класс, существуют еще и чувства субъективные. Субъективные чувства являются, по моему убеждению, источником вдохновения, из которого черпает поэзия свою исключительность. Не нужно забывать, что народ, несмотря на коллективный характер этого понятия, на общность национальных и классовых стремлений, является совокупностью людей, живых и реальных, для которых, помимо чувства общих ценностей, существует еще и собственное субъективное чувство. Поэтому нельзя утверждать, что поэзия без объективных чувств утратила бы свой смысл для народа. И хотя, возможно, такая субъективная поэзия не может быть знаменем, вокруг которого сплачивается нация и народ в период своих активных действий, она, подобно невидимой, но весьма замысловатой паутине, образует таинственные связи, куда впадают подземные реки человеческих чувств, обретающих форму благодаря огромной ценности, принадлежащей народу, его родному языку.

Наше сопротивление <…> врагу славян имело <…> и ярко выраженный характер борьбы за чешский язык, которого нас хотели навсегда лишить. А поскольку поэзия является венцом достоинств и красоты языка, наше сопротивление было, помимо прочего, битвой и за нее. И именно те, кто помогал чешскому языку подняться на ту ступень, за которой следует ступень, ведущая к вечности нации, стали для немецких оккупантов и их чешских приспешников объектом самого пристального внимания и особой опеки гестапо. Даже самое невинное, далекое от политических деклараций, с виду самое неуклюжее, казалось бы, никому не нужное лирическое стихотворение является неотъемлемым достоянием народа, оно увеличивает его реальную силу в мире подлинных ценностей. Ибо поэт – сын своего народа – всегда преисполнен решимости умножать его духовный золотой фонд даже такими ценностями, которые с общепринятой точки зрения зачастую кажутся нежелательными. Он истинный сын своего народа, поскольку обладает его неисчерпаемой творческой силой, его произведения дают радость тысячам. Поэт, в сущности, необычно светящаяся искра, в которой при определенных условиях, под смертельно высоким напряжением концентрируется и разряжается сложная душа народа.

Личность творческая, ее не уживается со всеядным сознанием капиталиста и мещанина. Будучи своего рода вспышкой самого беспредельного влечения к свободе, он ненавидит угнетение. Настоящий генератор жизнелюбия, он обладает истинным вкусом к феерическому действу, праоснове народных празднеств и развлечений. В бою поэт – брат борющемуся народу; в таинстве своей стихийной образности он брат беззаботным сердцам, предающимся простодушному веселью в варке культуры и отдыха.

Не случайно обращаем мы свой взор к тому народу, который больше всех других сделал для спасения человечества, – к народу вашего братского Советского Союза. Там поэт и народ достигли в ходе истории такой степени взаимопонимания, какая была возможна, видимо, лишь в легендарные времена античности. В этом заслуга не только советских поэтов, но я советского народа, тех отношений, которые этот народ строил со времени Октябрьской революции и продолжает строить по сей день. Разумеется, советские поэты делают очень многое для развития истинно человеческих отношений на Востоке, однако эти отношения <…> сами как бы вышли навстречу советским поэтам больше чем на половину пути. Мы не должны поэтому видеть за понятием «народ» лишь определенную сумму индивидуумов, принадлежащих к той или иной нации или классу. За понятием «народ» мы должны привыкать все более ясно видеть народ, сознающий самого себя, свою национальную и историческую миссию, народ, исполненный осознанного стремления творить историю, то есть изменять ход истории к лучшему. Такой народ будет всегда ближайшим помощником и вдохновителем поэта. И нельзя считать народом в истинном смысле слова аморфную массу духовных люмпенов жаждущих насыщения грошовым псевдоискусством. Во имя своего родства с творческой душой народа поэт должен выступать против всего наносного, ошибочно принимаемого плохими воспитателями я теоретиками искусства за проявление народного вкуса. В нынешней своей должности руководителя отдела кино Министерства информации мне приходится бывать на цензурных просмотрах фильмов и, к сожалению, слишком часто сталкиваться с «безвкусицей, которая, явно льстя себе, хочет выдать себя за народность. Эта безвкусица – явление чисто мелкобуржуазное, и я попытаюсь его как-то проанализировать. Действие таких фильмов происходят, как правило, в среде директоров и наделенных иными должностями блистательных бездельников. Мы видим тут и благоверных супругов, и дядюшек, и тетушек, пошлости которых мы должны воспринимать, видимо, как верх остроумия. Тут и дочери и сынки, занимающиеся какими-то нудными грешками, поминающие при этом всуе слово «любовь». Тут и какие-то дворники и дворничихи, «яркая народность» языка которых не менее банальна, чем «остроумие» их хозяев. Для уравновешивания классов сюда приплетают и рабочего, наделяя его таким великолепием, что его с полным основанием исключила бы из своих рядов любая порядочная <…> профорганизация. Все это туманно до маразма и нелогично до тошноты. И это называется «народная комедия». Выходят и такого же сорта «романы для народа». Иные мастерят и «народные оперетты», и люди даже ходят на них; так во имя народности портят вкус народа.

Обратимся теперь к истинному вкусу народа, который выкристаллизовывался на протяжении столетий в народных песнях. Какая красота, какая возвышенность! Какая яркая образность, какое сильное чувство, какие повороты мысли, какие смелые сравнения! Это действительно сама поэзия. Нам, чехам, посчастливилось быть обладателями многотомного собрания Людовика Кубы «Славянство в своих песнях», этого полного собрания жемчужин фольклора; читая его в сотый, в тысячный раз, всегда с новым изумлением убеждаешься, как богата подлинно творческая душа народа, как захватывающе талантлива творческая душа именно славянских народов. Когда станет реальностью то братское единение славянских народов, идеи которого живут в их песнях, это будет не только непреходящей гуманистической ценностью для человечества, но и шагом к великому возрождению поэзии в самом высоком смысле слова, поэзии, основанной на гуманизме и стремлении к подлинно справедливому и прочному миру.

Речь идет не о том, чтобы поэты подражали народному творчеству. Любое подражание уже само по себе является вторичным творческим актом. Речь идет скорее о том, что истинные поэты, так же как и народ, создающий свое искусство, обращаются к одним и тем же творческим источникам. Ими являются глубокое чувство, яркая образность, естественный темперамент, большая требовательность к себе и потребность сплоченности в радости и беде. И только испорченный вкус поэта находится в противоречии со вкусом художественно одаренного народа, как и испорченный псевдонародным искусством вкус народа находится в противоречии с истинной поэзией.

Бесспорно, что искусство, являющееся выражением духа, проявлением различных уровней его развития, не бывает и не может быть всегда доходчиво для всех. Поэтому читатель должен получить определенное воспитание, однако единого взгляда на характер этот воспитания нет. Некоторые считают, что понимание искусства можно «воспитать» в читателе путем теоретического его толкования. Но это не вполне верно. Теоретическое толкование способно, вероятно, убедить разум учащегося читателя, но не может непонятное для его чувств произведение сделать понятным. Непонятное произведение в конце концов читатели разгадывают сами, если это непонятное произведение притягивает их к себе так, что они возвращаются к нему снова и снова. Я убежден, что каждый вид поэзии читатель должен читать и тем самым «учиться» ему. Не раз случалось, что какие-то мои стихи, казавшиеся тому или другому читателю непонятными, прояснялись как бы сами собой, стоило мне только их ему продекламировать. Я уверен, что хорошее, искусное чтение стихов, раскрывающее их суть, может по-настоящему учить и воспитывать. Мне кажется, даже в большей мере, чем теоретический анализ. Сегодня, при широком развитии радиовещания, людей, живущих даже в самых захолустных деревушках, можно сравнительно легко научить читать стихи. Однако по-настоящему, во всей своей глубине поэзия раскроется лишь тогда, когда заговорит с читателем с глазу на глаз. Только тогда и возникает истинная дружба, внутреннее родство народа и поэта, как это не раз случалось за последние шесть лет, когда некоторые книги читали только при закрытых дверях.

Недавно Э. Ф. Буриан¹ рассказал о том, как Ромео и Джульетта приходили к нему, когда он был в концентрационном лагере. И там, и в тюрьмах обнаруживалось, как близка связь чешских поэтов с чешским народом. Когда год назад нацисты возили меня из тюрьмы (в Кауницовых общежитиях) неподалеку от Брно неизвестно куда, в машину, в которой нас везли, на одной из остановок посадили женщин из Сватоборжице. Одна из них узнала меня и порадовала в этот печальный момент моей жизни, сказав, что строки моей «Манон Леско» доставили ей и другим женщинам, находившимся вместе с нею в заключении, утешение и радость. Такие же добрые слова я услышал в тюремном вагоне от других людей. Никакая премия за поэзию, никакая другая награда не может дать мне большего. Эти добрые слова заставляют меня ощущать еще большую ответственность перед этими перенесшими тяжкие страдания людьми, которых я, вероятно, уже никогда не увижу. Я чувствую себя обязанным ради них, именно ради них, поставить перед собой высокие задачи и выполнить их во что бы то ни стало. И хотя поэзии порой свойственно некоторое легкомысленное расточительство души, я хочел бы именно ради тех людей, о которых шла речь, всегда помнить о долге каждого поэта помогать народу в его справедливой борьбе.

Все эти дни, прошедшие после ночи нашей домюнхенской мобилизации, бесконечное море шести лет оккупации, по бурным волнам которого мы плыли к тому дню, когда Прага приветствовала своих освободителей знаменами, политыми собственной кровью, – все эти дни будут еще много раз преломляться в вашем творческом сознании, хотя первое чувство уже выражено нами в написанных по горячим следам строках. Еще долго поэт будет искать в них все те тона и оттенки горечи, тоски, надежды и решимости, которые невозможно выразить сразу: лишь с течением времени они проявляются в сознание поэта во всей своей нетленности. Ибо долг поэта перед народом – это и его долг перед самим собой: верность его и своему предназначению.

Наступает осень, и впервые за семь лет мы можем думать об этом без тревоги. В ее желтых листьях мы уже не будем видеть весточки от наших погибших близких. Оглушительные залпы уже не будут заставлять нас вздрагивать. Наша Родина вновь свободно раскинулась до самых гор, и в этих горах уже не бряцает вражеское оружие. Те, кто ради нас рисковал своей жизнью, войска союзников и особенно войска наших славянских советских братьев, сдружились с нами на пороге счастливого будущего. Это войска, в лице которых одержал победу народ в самом высоком и святом смысле этого слова. Он победил благодаря своему нравственному превосходству, во имя социальной справедливости и подлинного братства народов, достойных этого имени. Это народ свободный и освобождающий самого себя, человечество, жизнь, поэзию. Мы братья этого народа и ни на минуту не должны забывать об этом, всеми своими делами и чувствами должны мы заслужить это высокое братство. Нам предстоит уничтожить все следы недавнего и часто приписываемого нам в истории рабства. Хитрость, склочность, зависть, мошенничество, злоупотребление минутной властью, клевета, распространение духа недоверия, оскорбительная подозрительность – все должно исчезнуть с горизонта, к которому мы устремляем свои взоры. Подобные качества недостойны свободного народа, чужды истинной поэзии.

Я был очень растроган, когда одиннадцать лет назад в Москве в Музее нового западного искусства наблюдал, с каким сосредоточенным вниманием вглядываются советские рабочие в полотна великих французских современных художников, отдельные из которых были написаны в манере, как говорится, несколько иероглифической. Замечательно, что свободный народ лишен здесь скверного качества мелкобуржуазного выскочки, проявляющегося в богоравной непререкаемости его пошлых суждений. Потому что народ, сознающий свою историческую роль, народ, своей победой сохранивший для будущего всю подлинную культуру, обладает еще одним качеством, роднящим его с поэтами: уважением к таинству жизни и стремлением постичь это таинство во времени.

Три месяца назад я имел возможность убедиться, как советский народ любит своих поэтов. Трое советских военнослужащих, младших офицеров, которые ехали в автомашине, спросили меня, где находится известный пражский отель. Поскольку я направлялся туда же – на Винограды, – я вызвался, с условием, если они подвезут меня, показать им улицу и дом, которые они ищут. Во время несколько несвязного разговора я старался расспросить их о некоторых вещах, связанных с Москвой. Потом разговор перешел к литературе. Когда я сообщил им, что имел счастье быть лично знаком с Максимом Горьким, их волнению не было предела. Все трое сняли с головы фуражки, таким удивительным способом отдавая дань уважения своему великому писателю. Затем остановили машину, достали карту и стали подробно показывать улицы Брио, по которым они продвигались, освобождая город от оккупантов. Так я мог узнать еще в ту пору, когда невозможно было получить сведения из дома, что все те, за судьбу которых я с полным основанием тревожился, наверняка остались в живых. Расставаясь, они напасали мне на клочке бумаги свои имена и вопросили, чтобы я, если буду о них когда-нибудь писать, написал, что они артиллеристы, спасшие моего отца и мою мать.

Что еще скажешь, размышляя над темой «поэт я народ»? Поэт действительно является поэтом, лишь будучи представителем и выразителем всех бесконечно многообразных источников вдохновения, духовного богатства и творческих сил своего народа и его исторических перспектив. Поэт не запирает эти сокровища в сейфы, а освещает их лучами тысяч прожекторов, словно распорядитель на праздничной иллюминации, для всех, кто способен видеть. Он освобождает эти сокровища от пыли и налипшей грязи, от музейного оцепенения. Поэт не должен быть рупором людей, которые мимоходом кричат в него то, что хотят услышать сами. Он является выразителем самых трудно передаваемых таинств человеческого чувства и подсознания. Ему не обязательно слишком часто задумываться над этой своей задачей. Достаточно, чтобы он выполнял ее как собственное желание, а не как задачу. Стремясь к свободе народа, он стремится к своей собственной свободе. Поэт не может быть свободным, если несвободен его народ. Это мы чувствовали в течение шести лет так остро, что об этом нет необходимости говорить. Невозможно творить в неволе, в отрыве от людей, от народа. Те поэты, которые прежде любили заигрывать с собственным одиночеством, смогли за шесть лет прочувствовать, как такая изоляция, когда она – действительность, а не просто игра, убийственна, бесплодна, смертельна.

Итак, без свободного народа не было бы свободной поэзии, А поэзия несвободная – это уже не поэзия, а отрицание поэзии. И наоборот, если нация, народ имеют действительно свободную поэзию, они не смогут жить долгое время в неволе. И наш народ доказал своей длительной борьбой с разбойниками, похитившими его свободу, что, как народ действительно культурный, народ с большой свободной поэзией, он ни на мгновение не примирился с гнетом, под которым томился не но своей вине и против своей воли. Вечная славе тем, кто отдал жизнь за свободу своего народа! Вечная слава нашему большому поэту, нашему национальному герою Владиславу Ванчуре! Он и сейчас с нами, как всегда, когда речь идет о свободе поэзии, о свободе народа. Я слышу его голос: «Ты «за» или «против», товарищ?» – и еще: «Это новая, новая, новая звезда коммунизма!» Вечная слава всем товарищам, которые, как и он, отдали свою жизнь за свободу нашей Родины, за нашу нынешнюю свободу! Вечная слава патриотам, которые пожертвовали всем во имя будущего вашего народа! Вечная слава тому свету с Востока, который победил тьму! Да здравствует во веки веков наш народ, наша нация, наш язык, наша поэзия!

Вступительная заметка и публикация М. БЛАГИНКИ;

перевод Л. ЛЕРЕР-БАШИ.

Ярослав ГАШЕК

О ЛИТЕРАТУРЕ

Ярослав Гашек, как известно, о литературе не высказывался, не участвовал в литературных спорах и группировках того, времени. Тем больший интерес вызывают его фельетоны о современной литературе, которые он опубликовал в журнале «Коммуна» в 190? году.

Фельетон Гашека «О поэтах» (он дается нами в сокращенном виде) нацелен на эпигонов декадентской и символистской литературы, которая в начале столетия тормозила литературное развитие.

О ПОЭТАХ

Недавно я познакомился в кафе с одним Молодым человеком. Он подробно рассказал мне о своей судьбе. Он чувствует непонятную печаль и поэтому пишет стихи, он чувствует какую-то странную душевную боль и поэтому пишет стихи. И поэтому пишет стихи…

Он сказал еще больше о том, почему он пишет. Пишет потому, что:

чувствует он роз обманный дурман в тиши,

и несчастье его – на дне души,

отчаянно голос его задрожал,

небо совсем потемнело,

призыв его где-то блуждает вдали.

И т. д.

Это особый тип людей, особый тип литературы и продукции. Оси бродят по захолустью, блуждают по грязи и тщетно призывают, чтобы кто-то их освободил. Или пишут, как кто-то где-то смотрит вдаль, но никого в той дали не видят. Такие поэты «все время» ждут, когда давно никто не ждет, что у них тучи в душе падут, они «все время» чего-то хотят: «вознестись до неба», воскресить душу, которая «падает», они хотят цветов насыпать в сердце, но это не получается. И они довольствуются тем, что в стихах ходят по затихшим паркам, чувствуют «мечтательность мгновения»; они всюду видят «что-то», они думают, что «омуты в садах, и он у кого-то в мечтах», волны на воде они считают сестрами и думают о них, что они чувственно шепчут, бросаясь, «разум потеряв, надежде бледной на колени». Юные поэты – парни кровь с молоком, но все у них туманно, бледно. Бледное солнце на бледных деревьях, тусклые отблески надежд неразумных. И все у них позднее, а у некоторых – кроваво-расплавленное. Кроваво-расплавленные волосы, дни, глаза (грохочущие), кроваво-расплавленная тишина. Многие из них видят массы, видят чье-то тело на погребальных носилках, немеют от скорби, завидуют покойнику, что на нем саван. У многих появляются странные прихоти. Один бы хотел проглотить желтую тоскующую розу, другой – повесить свое сердце на дерево греха, а третьему хотелось бы обнимать свою милую без греха встречи и так далее. А кто-то не может унести свое сердце. Один пророчески пишет: «Меня уже ничто не ужасает, сегодня кто-то с жизнью кончает», – тогда как другой измышляет: «Вот уже скоро, где голубеет отсвет долин, задрожит там голос мандолин».

Эти мандолины немало погрешили против молодых поэтов. Одно время не было стихотворения, в котором бы не появилась хотя бы одна мандолина.

Таковы эти загадочные откровения.

Были и такие времена, когда молодой поэт писал о проститутках. Позже соединили проституток с природой и писали о продажных женщинах в зелени деревьев. Это были и есть те поэты, которые считают чем-то возвышенным оставлять сборники своих работ на столах в помещениях, пользующихся дурной славой.

«Тем самым я плюю в лицо всему обществу, – говорил мне один такой молодой человек, – мои стихи читают все проститутки». И хвастался тем, что и эти бедняги читают его стихи о воображаемых ладонях…

Это какие-то странные приступы. Те, которые пишут о грусти, заставляют себя так писать, поскольку они наслаждаются всеми радостями жизни. Это вынужденные, затверженные фразы, которые они, как попугаи, повторяют друг за другом. Эти парни думают, что симпатии всех людей на их стороне, когда они дают возможность своим читателям «проходить по краям, где утра нет, где ночь все время». (Нансен в своих путевых записках тоже это делал, но в более интересной форме.)

Какой интерес читателю, посудите сами, в том, что вы пишете, как в вас что-то растет, усиливается?

Почему вы плачете в своих стихах, ребята? Такой детина горы мог бы свернуть, а он пишет (и не стыдится) в своих стихах: «Я горько плачу этим белым утром…»

Почему читатели должны знать про «песенку, что пел я в мае»? Какое кому дело до того, что этот бедняга что-то пел?

Несколько человек должны страдать, потому что ему, автору, кажется, что кто-то вдали взывает о помощи!

«Нет смелости у меня…» озаглавливает иной поэт свое стихотворение. Нам нет никакого дела, друг, что у тебя не хватает смелости сорвать розу, грешную розу с желтоватым блеском, никто из нас этого не делает.

«Сегодня я хотел бы целовать». Ну так целуй, негодяй, но не кричи об этом на весь мир!

«Отчего, я не знаю, мое сердце печально рыдает…» Если ты, друг, этого не знаешь, откуда вам это знать!

У барышень платья весенние

(улицу полили),

и мне что-то очень грустно –

ведь вчера мы перепили.

Я это не должен читать

Так, человека терзает воспоминание. И ему бы лучше прочесть, как под мостом долго шумела река и как там, под этим мостом, кто-то горько и искренне плакал. Поэт, которые это написал, никогда ни под каким мостом не был и в последний раз плакал, когда у него двадцать лег тому назад умер дедушка.., но ничего не поделаешь: его душе угодно, чтобы он был вод мостом и чтобы он там причитал как старая дева.

А другой пишет: «Я банкрот. И смеяться я разучился. Мой замок печальный в руины превратился. Мне куда-то уйти теперь надо, лишь будет допета баллада!» Куда он пойдет, об этом поэт не говорит. Он просто отойдет от своей ободранной халупки, повернется к ней спиной и сразу же остановится, чтобы люди не думали, что он уходит. «Здесь тьма, вдали же кто-то плачет, и над руинами заходит солнце там!»

Носовых бы платков молодым поэтам, и побольше, чтобы было чем вытереть заплаканные глаза! Послушайте! «Я из-за плача голову теряю…» или «Так в море слезы мои льются», – а один из них не только плачет, но при этом даже благоухает: «Слезы мои чистым ароматом красоты благоухают». Шапку долой перед таким джентльменом?

Ах, сколько молодых людей, у которых есть «песенки заколдованные, а на них сто замков золотых». Таких лучше обходить за сто шагов, так как тебе грозит опасность, что сто золотых замков неожиданно отворятся и сто песенок высыпятся на тебя.

Есть такие поэты, которые сами себя хвалят и утверждают, что у них белая душа: «Ночью в душу белую грусть вошла – засияли от грусти сады и луга. В мою душу белую вошла печаль, что тебя не увидел, мне жаль». И вам жаль такого духовно «белого» человека.

Интересно, какие цветы любят больше всего эти прекрасные молодые люди. Прежде всего белену и безвременник, которые цветут в их стихах. Розы уже более будничны. Их расположением пользуются тамариск, орхидея и анемон.

Кроме того, молодые поэты любят деревья, отдельно растущие или сгруппированные. Из тех, что сгруппированы, самое любимое – это аллеи: «Я тот пепел, разрешите, там рассыплю в вечер летний, где любовь вы обещали мне в тихой тенистой аллее…» Однако грустная жизнь у этих юношей. Они погребают свое счастье в стихах по шестьдесят строк, вырывают свое сердце из худосочного тела в стихах по пятьдесят строк, плюют прямо в солнце в стихах по сорок строк.

На некоторых бедняг, завитых жизнью, надают звезды, а один такой горемыка постоянно чувствовал неуверенность: «Когда, кто, где меня убьет суровым кулаком, не знаю, но спрашиваю – счастье на свете, что такое: не знаю».

А другой, в противоположность этому, ноет, ликуя: «Не знаю ничего, века я ничего не знаю».

Но, друзья, простите, что я обвиняю. Берегитесь тех, кто начинает свои стихи так: «Что-то случится, я хорошо это знаю…» То есть очень загадочно, что, собственно, случится, и поэтому будьте осторожны!

В мечтах моих горьких, в моей скорби и в горе

одна звездочка тихо горит…

Вы видите! Начинается это красиво; У такого поэта на дне его души есть и звезды. Это такие простые стихи. «Сад расцвел, браток, пойдем! Что же ждет сердце мое!» А дальше ты уже ничего не узнаешь. Все может также кончиться кладбищем.

И все же блаженство: ароматом они опьяняют!

Губы твои, поверь, горечь скрывают.

Вот, смотрите! Вы ожидаете, что будет дальше. И видите. За молодцом посылают «скорую помощь». Губы милой смертельно отравили его печальное сердце.

Песни я стихи о возлюбленных. Их должен такой варвар, как я, хорошенько обдумать и посвятить им новую главу.

Ты, лес хвойный, приласкай меня

своей музыкой шумной, что люблю я так.

Ты сына прими своего, родная земля,

он пришел к тебе сил начерпать…

Простите варвару и на будущее, господа.

Вступительная заметка и публикация Радко ПИТЛИК,

перевод Ю. ШКАРИНОЙ.

ИЗ СТАТЕЙ ЮЛИУСА ФУЧИКА

«Для нас отношение к русской революции является критерием силы личности и ее способности к созидательному труду в современном мире» ², – писал Юлиус Фучик в статье 1927 года «Октябрь и чешская литература», подводящей итоги того, что было сделано коммунистической интеллигенцией Чехословакии за истекшее десятилетие, в частности в популяризации и пропаганде советской литературы.

1. Э. Ф. Буриан (1904 – 1959)-народный художник ЧССР, чешский режиссер, композитор, драматург, основатель театра «Д-34».[↩]
2. Julius Fucik, Rijen a ceska literatura. 10 let diktatury proletariatu 1917 – 1927, Praha, Komunisticke nakladatelstvi a knihkupectvi, 1927, s. 422. [↩]