Из дневников и писем

В прошлом году в нашем журнале («Вопросы литературы», 1963, N 6) была опубликована подборка отрывков из дневников и писем Эм. Казакевича, в которых речь шла о различных проблемах литературного мастерства, о том, как создавались писателем произведения, в частности «Синяя тетрадь».

Ниже мы печатаем еще одну подборку заметок писателя, раскрывающих его творческую лабораторию. В эту подборку входят дневниковые записи разных лет, а также наброски сюжетов и отдельных сцен незаконченных произведений. Открывается она наброском автобиографических заметок (точная дата его написания неизвестна); записи из дневников и отрывки из писем, имеющие авторскую дату, расположены в хронологическом порядке, остальные материалы – по времени их предположительного создания.

Все, что я расскажу в этих автобиографических заметках, – Прежде всего правда, хотя и не вся правда, но и ничего, кроме правды. Еще точнее будет сказать, что здесь – правда в том виде, как воспринимал ее я – то есть определенный человек, имеющий данные ему границы опыта, разума и интуиции. Это относится к любой автобиографии, но я хочу это тем более оговорить, что почти вся жизнь моя казалась мне грезой, вся она проходила в некоем тумане, похожем на – очень, правда, прозрачную – родильную плевру, которой я, казалось мне, был окутан. (Или, может быть, напротив – весь мир казался мне окутанным таким образом, а я находился как бы за прозрачной его гранью.) Затрудняюсь сказать, свойственно ли такое ощущение мне одному, или оно – общий удел всех людей, или по меньшей мере людей, занимающихся художественным творчеством, или, наконец, людей, живших в тех условиях, в которых жил я. Не знаю. Но так или иначе, я ощущал все окружающее, как жгуче-любопытную, вязкую, не совсем реальную среду, в которой я временно действую и мыслю, а затем… что затем? В юности мне казалось самым ясным образом, что вскоре я прорву эту родильную плевру, и все станет подлинным. Что вся прожитая жизнь – черновик, набросок к чему-то более высокому, совершенному и уже взаправдашнему. Теперь же, когда выяснилось, что – черновик это или не черновик, – но это и есть все, ты начинаешь с пристальным интересом изучать это все – не потому, что ты оцениваешь, смиряясь, свою жизнь выше, чем раньше, а потому, что она – единственная.

В этом и цель этих записок – изучение, осмысление собственной, плохо изученной ранее, жизни. Могут ли такие записки вообще иметь цель? Могут ли они принести пользу? Я сомневаюсь в этом. Какую имели цель и принесли пользу «Поэзия и правда» Гёте, «Исповедь» Руссо, «Признания» Гейне, «Былое и думы» Герцена, «История моего современника» Короленко?..

Они были интересны потому, что интересны были нам их авторы, выражавшие свое время наиболее ярко… Самое реальное время, прошедшее и не оставившее по себе письменных памятников, становится нереальным, перестает существовать. В этом – высшая реальность литературы. Литература – это та иголочка, которая пишет на пленке волнистую линию, отражающую идущую рядом мелодию. Если эту иголочку на минуту снять, то музыка не прекратится, она останется той же реальностью, она будет существовать, звуковые волны разной длины будут по-прежнему вырастать и сокращаться, но на пленке окажется тихий пробел, и музыка канет в вечность – в великую яму, подобную той, в которую канули бесчисленные времена, не имевшие письменности.

Более того – не только времена, но и пространства. Ибо страны или области, реально существующие на карте и по сие время, но записанные только в конституциях и законоположениях, а не в произведениях литературы, являются как бы не существующими для человечества или существующими еле-еле, напоминая жизнь рыбы на песке. С этой точки зрения Древняя Греция; – гораздо, бо´льшая реальность, чем Греция современная, Донская область, описанная Шолоховым в его романе, в сто раз реальнее, чем не менее реальный и в сто раз больший по размерам Красноярский край, а Смоленская область благодаря поэзии Твардовского – в сто раз реальнее соседней с ней Калужской, хотя вообще-то эта последняя ничуть не хуже первой.

Так как нынешнее время необычайно осложнено потрясающим изобилием вещей и понятий – изобилием, не сравнимым ни с какой эпохой, – то отражение этого времени становится для одного человека задачей непосильной. Золя еще недавно сумел – хуже или лучше – отразить в труде своей жизни Францию трех десятилетий, во всем многообразии стоявших пред ней проблем. Я тоже пытаюсь и буду пытаться это делать, но это необычайно трудно. Ведь мы столь же сыновья, сколь и невольники своей исторической поры, лишены возможности оценить ее во всем ее многообразии… По сути дела, самыми большими реалистами оказались авторы фантастических романов. Мне представляется, что мир наш живет в атмосфере романа Уэллса – писателя великого и не вполне оцененного. Но фантастическая пора, какую мы переживаем, перегружена таким обилием подробностей человеческого быта, переход в новую эру столь неравномерен в разных местностях и даже в соседних домах, что художник поневоле останавливается в отчаянии перед задачей отражения действительности.

…Отказ от максимума равен отказу от искусства.

При этих условиях художник приходит к мысли об «исповеди» или – говоря на современный лад – к мысли об автобиографических заметках. Если разобраться в окружающем его бурно изменяющемся мире и отразить его так трудно, то не попробовать ли разобраться в своем маленьком мирке, чтобы, отразив его, по мере сил охватить и окружающее. Это – способ несовершенный, верно. Капля морская состоит из той же материи, что и океан. Но требуется немалое воображение, чтобы по этой капле воссоздать огромную толщу океана. Но поэт, может быть, не простая капля? Он надеется на это. И он идет на создание полуфабриката, не являющегося еще искусством, ради правды. Шекспир, Толстой, Данте, Пушкин – это искусство. Он отказывается от жадного стремления стать ими – ради правды. Он готов сойти на нет, стать удобрением для будущих Шекспиров и Толстых – ради правды.

Каждому молодому человеку жизнь его кажется вполне заурядной – как потому, что он все время находится в предвкушении и ожидании чудес, так и потому, что даже если с ним и случаются чудеса, то он этого не сознает, ибо все, что с ним случается, поскольку это случается именно с ним, человеком, которого сам он так хорошо знает (вернее, думает, что знает) и к внутреннему миру которого привык, не имея еще возможности и способности поглядеть на себя со стороны, кажется ему обыкновенным и рядовым. Такими же заурядными, рядовыми кажутся ему окружающие люди, главным образом родные и родственники, так как они привычны, представляются ему существовавшими от века, предопределенными заранее, тем более что он еще не способен их сравнивать с другими людьми.

1941 – 1943

На 70⁰ наш конвой встречал транспорты союзников. Англичане и американцы были счастливы, когда их охраняли советские корабли: была гарантия, что они благополучно придут. Был случай, прогремевший во всех гаванях двух частей света, когда наш эсминец вышел вперед на вражескую мину, чтобы защитить американский транспорт своим телом. И транспорт был спасен, а эсминец был сильно поврежден и несколько человек погибло.

– Наши такого не сделают, – говорили союзники, – только вы это можете сделать.

***

Фотокорреспондент «Комсомольской правды» А. попал в окружение, стал партизаном, командиром роты в партизанской бригаде под Минском. Два раза ранен, получил два ордена. Перелетел на самолете в госпиталь в Москву. Там оправился и пошел в редакцию просить фотоаппарат – потренироваться, давно не фотографировал. Зашел к секретарю редакции А. С. Тот – плюгавый пьяница – спросил:

– А куда вы дели два аппарата, которые числятся за вами?

А. сначала не понял, потом пришел в дикую ярость, разбил все на столе у С. и почти потерял сознание, не помнит, как он очутился в кабинете редактора, который успокоил его. Ему дали аппарат. Он сохранил свой партбилет, а фотоаппарат не сохранил. С. – сволочь.

***

Он думал, что мир как создан испокон веку, таков он и будет и есть. Это мир благополучный, веселый и – Главное – необычайно целесообразный. Все в нем устроено верно – так, чтоб людям, в частности ему, было хорошо (вернее, целесообразно). Но позднее оказалось, что это не так. Он узнал тайну рожденья. Умер отец, умерла мать, из людей, казавшихся авторитетами, ничего не получалось. Нецелесообразность жизни стала ясной. И только гораздо позднее он понял, что она целесообразна, но целесообразностью высшей, не на человека рассчитанной, а на всю природу.

Тайна рождения, узнанная им в детстве, и тайна смерти (при смерти отца) – эти две тайны нанесли непоправимый удар его блаженному представлению о целесообразности жизни и справедливом устройстве мира.

1944

Рассказ об операции «В». В 1944 году наши захватили в Заволжской степи трех немецких шпионов с рацией, спущенных с самолета. У них узнали шифры и стали держать связь с Берлином. По указанию наших немцы прислали новый стратегический бомбардировщик «Ю-124″(?) с большим количеством взрывчатки. Из Москвы туда отправили три батальона войск НКВД и оперативную группу, на посадочной площадке прорыли длинную траншею, покрыли ее дерном, выложили огни и стали ждать.

Самолет сел, однако его колесо попало в траншею. Страшный гул мотора. Все бросились к самолету. Оттуда – стрельба из пулеметов. Убило человек 9. Взрыв на самолете: была взорвана самолетная рация (новейшего типа). Затем полковник – командир самолета – застрелился. Остальные четверо кинулись вниз, в траншею, и вскоре сдались. Летчик был убит. Захватили самолет новейшей конструкции. Если бы выдержали нервы – всё захватили бы целиком.

13.VI [1948 г.]Ленинград

Вчера выехал в Ленинград. – Довелось ехать в голубом вагоне – последнее слово вагоностроительной техники, детище Ленинграда. Этот вагон, остроумно сконструированный, до тонкостей обдуманный и, конечно, вполне оригинальный (или почти вполне, так как спальные вагоны в Европе Западной не проблема из-за малых расстояний), мог появиться в стране высокой технической мысли. Он приятно пощекотал мое чувство патриотизма… Такой вагон – лучшее средство агитации. Впрочем, дуракам и это не поможет – они скажут: «Наверное, у немцев или англичан получше есть».

Среди всех гадких черт, оставшихся в наших людях, одна из самых неприятных – безоговорочное приятие всего заморского и глупая недооценка всего своего…

То, что я в Ленинграде, несказанно меня волнует. С. Петербург, Питер 1917 года, Ленинград 1941 – 1943 годов – все это вместе и каждое в отдельности живет в этих камнях.

Я сегодня много бродил по городу, видел Казанский собор с Кутузовым и Барклаем, Зимний дворец, Исаакий, Адмиралтейство, Сенат, Главный штаб, Александровскую колонну, Николая I, Екатерину и, наконец, Петра – Медного Всадника. Конечно, все это прекрасно, и странней всего то, что это точно такое, как описано в книгах. Предстоит белая ночь.

Здесь жили Пушкин, Достоевский и Гоголь. И все непохоже на правду.

Приятно оставлять такие впечатления на зрелые годы. Нельзя в юности все перечитать и пересмотреть – первые впечатления нужно и на после оставлять. Мне предстоят еще удовольствия: Кавказ, мусульманская Азия, «Идиот» Достоевского. Теперь же я упиваюсь удовольствием, имя которому С. Петербург-Ленинград.

14.VI.1948

«Весна в Европе» – роман о советском человеке, гвардии майоре Сергее Петровиче Лубенцове. Он прошел огонь, воду и медные трубы. Разведчик, воин, поэт и мыслитель – вот кто такой майор Лубенцов, если хотите знать. Он трижды умирал и трижды воскресал из мертвых. Чувство собственности чуждо ему уже. Долг для него – прежде всего. Он имеет трех братьев, из которых один – генерал-артиллерист, другой – капитан-танкист, третий – мастер завода на Урале.

Хотя он – кадровый офицер, но не кастово-ограниченный, как его помощник Антонюк, человек мыслящий, сильный, добродушный и прямой, полный интереса к людям и событиям.

Второй герой романа – капитан Сердюк. Это – человек ограниченный, живущий настоящим днем, политически необразованный, служака. Он имеет много благородных, прекрасных черт, свойственных русскому человеку. Он храбр, бесшабашен, полон играющих сил. Вторжение в Германию, освобождение Европы заставляет его понять роль советского человека, воина армии-освободительницы. Он начинает понимать свою историческую миссию.

Надо показать два подразделения: разведывательное (Воронин, Чибирев и др.) и стрелковую роту (Сливенко, Пичугин и др.).

21.I.1950

Кисловодск

План 1950 года:

1. Написать рассказ «Человек, пришедший издалека» («При свете дня»).
2. Написать повесть «Крик о помощи».
3. Закончить «Колумба».
4. «»Моцарта».
5. » пьесу о Германии (?).
6. Думать об эпопее.
7. Делать заметки о колхозной деревне. (Имея в виду «Письма из колхоза» и др. рассказы.)
8. 4 часть «Весны на Одере» (?).

Писать только хорошо.

31.VIII.1950Глубоково

Я все тянусь писать о других, а иногда так хочется писать о себе. Но это – потом, в старости, которая уже не за горами. Трудно – о себе, потому что мне, не так, как другим, приходится отсечь очень многое в детстве и юности. Вообще – странная биография, нужно сказать. В одной жизни – много перевоплощений, не очень обычные перемены. Но все это – потом.

А теперь – главное: собрать силы для написания самого главного – эпопеи, энциклопедии советской жизни за 25 лет, с 1924 по 1949 – 1950. Это – огромный, может быть, не по силам труд, но я должен совершить его и, надеюсь, совершу.

Это – большой, гигантский роман, в котором вся наша жизнь, главные и второстепенные ее стороны должны найти отражение – верное, объективное.

Итак, время – 1924 – 1949.

Объем – 240 – 250 авторских листов, 5000 страниц. Самый большой (по объему) роман в русской литературе.

Место – Москва, деревня Владимирской области, завод старый (Сормово!) и новый (Магнитогорск? автозавод), фабрика (Вязники?), Ленинград, Киев, Одесса, Крым, ДВК, Германия, Польша, США, Франция, Англия, Китай, Венгрия, Кавказ (?).

Круг героев: крестьяне, рабочие, интеллигенты, писатели, дипломаты, офицеры, генералы, солдаты Советской Армии, нэпманы, студенты, партработники, хозяйственники.

Главный герой – советский народ, страдающий, побеждающий.

23.IX.1950Глубоково

Сегодня весь день был на охоте с дядей Леней и Семеном Александровичем. Убили тетерку и ронжу. Осень установилась неслыханной красоты. «В багрец и золото одетые леса» прекрасны до слез. Над ними бледно-голубое небо с белыми облаками. Дичи немного и среди бескрайности лесов они, как изюминки в бедняцком пироге, – редкие, но приятные гости. Каждый раз, когда неожиданно поблизости выпархивают тетерка, или глухарь, или другая птица, – радостное волнение в груди. Этот комок мяса и перьев кажется самым желанным в мире предметом. И эта тетерка – тяжелая, но быстрая, как молния, – кажется средоточием всех вкусностей, жирностей и радостей мира. Всякий раз кажется странным, что она, дичь, все-таки есть, и желание убить ее бескорыстно, как (эстетическое наслаждение) любовь к прекрасному.

Все время не понятно, где дичь живет, где скрывается и почему так редко появляется перед глазами. Это даже кажется возмутительным с ее стороны. Иногда даже думается совсем по-детски, с обидой: почему бы не вылететь теперь тетереву?

Признаться, разные нравственные, вегетарианские мысли почти не приходят в голову. Наоборот. Приятно, когда птица от твоего выстрела камнем летит на землю. Тетерка, содрогаясь в агонии, теряет множество перьев.