Иван Киреевский

В 1830 году Пушкин откликнулся специальной статьей на выход альманаха «Денница». В альманахе были напечатаны произведения «известнейших из наших писателей» (Вяземского, Баратынского, Мерзлякова, Дельвига и др.), но Пушкин счел необходимым выделить только одно, почти неизвестное в литературных кругах имя – Ивана Киреевского. Подробно изложив его статью и приведя из нее «меланхолический эпилог» («…у нас еще нет литературы»), Пушкин заметил: «…там, где двадцатитрехлетний критик мог написать столь занимательное, столь красноречивое Обозрение словесности, там есть словесность – и время зрелости оной уже недалеко» ¹.

Спустя два года Пушкин писал Киреевскому по поводу другой его статьи: «Ваша статья о Годунове и о Наложнице порадовала все сердца; насилу-то дождались мы истинной критики» ².

Нужно вдуматься в то, что значила пушкинская похвала критику. Примерно с середины 20-х годов Пушкин остро ощущал недостаточность русской критики. «Литература кой-какая у нас есть, а критики нет» ³. Настоящая критика, по Пушкину, должна преодолеть эмпиризм случайных и пристрастных оценок и стать «наукой». «Она основана на совершенном знании правил, коими руководствуется художник или писатель в своих произведениях, на глубоком изучении образцов и на деятельном наблюдении современных замечательных явлений» ⁴.

Вот какими высокими требованиями руководствовался Пушкин, признавая в Киреевском начало «истинной критики».

Надо сказать, однако, что пушкинская оценка не нашла поддержки в научной литературе. Дореволюционные исследователи писали о Киреевском охотно и часто, но преимущественно как о «философе жизни», основателе славянофильства. Не многим больше повезло критической деятельности Киреевского и в последующих исследованиях. Ей посвящены лишь беглые упоминания и общие оценки, за редкими исключениями – отрицательные. Нет, наука не признала в Киреевском основателя «истинной критики», не отвела ему в истории критики отдельную главу. Я говорю это не только в переносном, но и в буквальном смысле слова: достаточно заглянуть в недавно изданную «Историю русской критики», где Киреевскому уделено несколько абзацев в главе «Славянофильская критика 40 – 50-х годов».

На что опиралась в таком случае высокая оценка Киреевского Пушкиным? Чем объяснить небрежение к Киреевскому-критику в последующие годы? Ответить на эти вопросы – значит попытаться раскрыть значение Киреевского в истории русской литературы и критики.

1. РЕАЛИСТИЧЕСКИЕ ИСКАНИЯ КИРЕЕВСКОГО

В первую очередь нам нужно проверить бытующую в применении к Киреевскому формулу, согласно которой он является типичным «критиком-романтиком», идеологом «романтического идеализма». Киреевский якобы считал, что «поэзия привносится в «прозу жизни» принципиально независимой от жизни личностью художника». «В его глазах подлинным являлось то искусство, которое можно назвать искусством каприза» ⁵. Иногда романтический идеализм связывается с политическими взглядами Киреевского, с тем, что он защищал позиции «старой феодально-дворянской идеологии» ⁶.

Однако к молодому Киреевскому, – а мы пока говорим только о Киреевском 20-х – первой половины 30-х годов, – такая политическая характеристика неприменима. Даже в 40-е годы, под покровом славянофильского консерватизма, Герцен чувствовал в Киреевском «поклонника свободы и великого времени французской революции» ⁷. Эта оценка подтверждается и, так сказать, хронологически локализуется собственным признанием Киреевского: в письме А. И. Кошелеву он говорил, что «лет 10 назад», то есть в начале 20-х годов, с увлечением читал Гельвеция; в Робеспьере же по-прежнему отказывается видеть «меньше как фанатика» добра⁸. В начале 20-х годов Киреевский представлял левое крыло любомудров. Правда, впоследствии, вскоре после поражения декабристов, он вместе с другими любомудрами заметно правеет, четко формулируя свое неприятие политического радикализма, «кровопролитных переворотов». Но это поправение было не настолько велико, чтобы видеть в молодом Киреевском представителя «старой феодально-дворянской идеологии». Напротив, вся деятельность Киреевского до середины 30-х годов, все его просветительские планы, которые он было начал осуществлять изданием «Европейца», одухотворены недвусмысленной, подчас довольно резкой критикой российских порядков, стремлением к европеизации страны, неприятием рутины и косности, под какими бы псевдопатриотическими обличьями они ни выступали. «…У нас искать национального, – писал Киреевский в «Девятнадцатом веке», программной статье к «Европейцу», – значит искать необразованного; развивать его за счет Европейских нововведений значит изгонять просвещение» (I, 105).

Для нашей темы, однако, имеет значение не столько, фигурально говоря, абсолютная мера оппозиционности Киреевского (повторяю, во все времена далекого от принятия революции), сколько ее качество. Мы часто еще довольно упрощенно связываем политические взгляды писателя с его литературной позицией, полагая, что тот больший реалист, кто радикальнее. Если бы это было так, то зачинателем реализма в русской литературе стал бы не Пушкин, а, скажем, Рылеев (в действительности не принявший реалистические тенденции «Евгения Онегина» как раз в силу меньшего просветительского, «гражданского» эффекта, который они сулили); если бы это было так, то одним из провозвестников реалистической эстетики явился бы не Надеждин, а его политический антагонист Н. Полевой. Не нужно выводить реализм только из одних декларируемых «взглядов» литератора; плодотворнее конкретный анализ в этих взглядах благоприятствующих (или неблагоприятствующих) факторов.

Взгляды раннего Киреевского обладали таким благоприятствующим для реалистических исканий фактором. Когда критик писал в 1827 году, что «мы… глупый либерализм заменим уважением законов» (I, 10), то это означало отказ не от либерализма вообще, а от «глупого» либерализма, то есть идущего наперекор «законам» существенности. Киреевский хотел подчеркнуть, что «семена желанного будущего заключены в действительности настоящего» (II, 18), не считаться с которой нельзя.

Под отступлением от законов «существенности», нарушением необходимости Киреевский (как и Надеждин) понимал и революционные, «насильственные» потрясения. В этом заключалась консервативная, собственно политическая сторона философского «уважения к действительности». Однако сложность в том, что, развиваясь на художественной и эстетической почве, оно раскрывало богатые возможности для выработки реалистического образного сознания. Мы сейчас увидим это на примере первых работ Киреевского.

Киреевский дебютировал в печати статьей «Нечто о характере поэзии Пушкина» (1828) ⁹. Творчество Пушкина было главным предметом его раздумий в 20-е годы, мерой отсчета и оценки других литературных явлений. Это само по себе уже показательно, если учесть, что Пушкин (точнее, последние его произведения) служил тем оселком, на котором в ту пору поверялась прочность реалистических убеждений литераторов.

Исходным пунктом статьи Киреевского была мысль о том, что Пушкин прошел «три периода» развития. Первый – «период школы Итальянско-французской» («Руслан и Людмила» и другие произведения). В это время Пушкин творит свободно, непринужденно; его субъективная воля – «воззрения на мир, судьбу, жизнь и человека» – не привносится в художественный образ. Напротив, второй период – «байронический» – несет на себе резкий отпечаток личности автора, его «сомнений» и «разочарованности» («Кавказский пленник», «Бахчисарайский фонтан» и др.).

Несмотря на то, что названия обоих «периодов» указывают на иностранное влияние, критик видит в эволюции Пушкина внутреннюю логику. Русский поэт не мог не встретиться с Байроном: оба – с разной силой и на свой лад – передали господствующую думу своего века. Этим объясняется органичность перехода Пушкина к третьему, высшему периоду.

Если в первой статье Киреевский делит на три этапа творчество одного поэта, то в следующей – «Обозрение русской словесности за 1829 год» (1830) -устанавливает аналогичное движение всей русской литературы XIX века. Творчество зрелого Пушкина теперь рассматривается как эталон третьего периода русской литературы, который по имени своего главного представителя получает название «пушкинский».

Но в таком случае какое содержание вкладывает Киреевский в понятие третьего «периода»? В статье о Пушкине – это «живописность», способность к передаче неуловимого, национального миросозерцания. В «Обозрении русской словесности за 1829 год» – это «уважение к действительности», равное внимание ко всем сторонам и «минутам жизни», а не только к одним ее вершинам, как это было свойственно прежним формам искусства… Несмотря на то, что Киреевский не дает четкого определения, направление его мысли очевидно. Критик стремится, говоря его языком, зафиксировать «сближение жизни с развитием человеческого духа», и если он еще недостаточно конкретен, то потому, что стоит у самых истоков реалистического движения XIX века. Но у многих ли из последующих теоретиков реализма, находившихся в исторически более выгодных условиях, можно найти определения нового метода, отлившиеся в четкие формы? Прислушаемся лучше к самому строю, ходу критической мысли Киреевского – и ее главное направление едва ли останется незамеченным.

Вот разбор Киреевским поэмы «Цыганы». Он очень любопытен и сам по себе: большинство рецензентов (как, кстати, и последующих исследователей поэмы) видели источник трагической коллизии в Алеко, носителе роковых страстей, который, по словам Вяземского, смог укрыться от общества, но «не укрылся он от самого себя… и перенес в новую стихию страсти свои и страдания, за ними следующие» ¹⁰. Киреевский – единственный из современных Пушкину критиков, кто обратил внимание на нецельность, сложность этой самой цыганской «стихии» – второй стороны коллизии. Представить в лице цыган «золотой век» – эта мысль, говорит Киреевский, имеет высокое поэтическое достоинство. «Но здесь, к несчастью, прекрасный пол разрушает все очарование, и между тем как бедные цыганы любят горестно и трудно, их жены, как вольная луна, на всю природу мимоходом изливают ровное сиянье. Совместно ли такое несовершенство женщин с таким совершенством народа? Либо цыганы не знают вечной, исключительной привязанности; либо они ревнуют непостоянных жен своих, и тогда месть и другие страсти также должны быть им не чужды; тогда Алеко не может уже казаться им странным и непонятным; тогда весь быт европейцев отличается от них только выгодами образованности; тогда, вместо золотого века, они представляют просто полудикий народ… тогда вся поэма противоречит самой себе» (II, 8 – 9).

Трактовка Киреевским «Цыган» восходит к проблеме метода. Почему поэма противоречит самой себе? Потому что изображению Алеко как «недовольного питомца образованности» соответствовало бы руссоистское, идеализированное изображение первобытного народа. Но Пушкин не дает ожидаемого равновесия, находя источник «страстей роковых»»и под избранными шатрами».

Киреевский говорит, что смысл поэмы неясен и, «при первом покушении присвоить его нашему воображению, разлетается… как туманы Ледовитого моря». Тем не менее он считает «Цыганы» большим шагом вперед. Это противоречие становится понятным лишь в свете заключительного вывода статьи: «Пушкин рожден для драматического рода. Он слишком многосторонен, слишком объективен, чтобы быть лириком; в каждой из его поэм заметно невольное стремление дать особенную жизнь отдельным частям, стремление, часто клонящееся ко вреду целого в творениях эпических, но необходимое, драгоценное для драматика» (II, 13; курсив мой. – Ю. М.). Многосторонность поэта подрывает монополию мысли субъективной – байроновского или руссоистского толка (в то время художественный метод Руссо воспринимался как аналог байроновского метода) ¹¹, – но тем самым создаются предпосылки для иной цельности, в которой бы не заглушалась «особенная жизнь отдельных частей». К этому главному критерию – объективность творчества (непривычное еще для русской публики слово, на котором Киреевский специально настаивает) – и склоняются все его раздумья, когда он характеризует новый, современный «период» литературы.

Развитие реалистического сознания прошло через несколько этапов, и мы не избегнем путаницы, если не будем различать в каждом из этих этапов ведущего признака. В 20-х – 30-х годах таким признаком было освобождение от диктата романтической мысли, установление «разности» – не только между автором и главным героем, но и между автором и объективной действительностью в целом. В 40-е годы, в эпоху «натуральной школы», этот признак покажется уже недостаточным, но именно на его основе происходило осмысление нового (реалистического) периода литературы, отделение его от других периодов.

С наибольшей полнотой, продолжает Киреевский в статье о Пушкине, приметы нового периода выразились в сцене «Ночь. Келья в Чудовом монастыре» из «Бориса Годунова», заставляющей ожидать от трагедии «чего-то великого» ¹², в последних лирических произведениях поэта, наконец, в опубликованных пяти главах «Евгения Онегина». Правда, «Евгения Онегина» (по причинам, которые станут ясны ниже) критик принимал не полностью – так сказать, за вычетом главного героя…

Киреевский считал, что его работа о Пушкине должна решить задачу новаторскую, поскольку «собственно разборов поэм Пушкина мы еще не имеем» и ограничиваемся общими похвалами и восклицаниями. Это не совсем так: достаточно назвать уже упоминавшуюся статью Вяземского о «Цыганах», в которой давался обстоятельный, хотя и отличающийся от трактовки Киреевского, разбор поэмы. Но то верно, что впервые¹³ творческий путь Пушкина был рассмотрен как органический процесс, включен в общерусскую и, можно сказать, европейскую перспективу. Впервые с такой силой и убежденностью было заявлено: последние произведения Пушкина, от которых, по слову Гоголя, отступилась «толпа», – это не упадок таланта, не ошибка, а закономерный и притом высший этап развития великого поэта. Киреевский сказал об этом в критике едва ли не первый: знаменитая статья Гоголя «Несколько слов о Пушкине» появилась через семь лет, до высказываний и разборов Белинского тоже было еще далеко, к тому же Белинский, как известно, вначале частично разделял общее мнение о закате таланта Пушкина.

Рядом с этой заслугой Киреевского встает другая, не меньшая. Как говорилось выше, русская критика нащупывала в то время подход к изменениям метода – от романтического к реалистическому. Это обычно находило свое выражение в противопоставлении двух «направлений» поэзии, идеальной и реальной, или, как у Шевырева, «мрачной поэзии Байрона» и «исторической» – Вальтера Скотта и др. ¹⁴. Однако у Шевырева оба направления берутся статично, в качестве равноправных и одинаково возможных форм искусства. У Киреевского же форма объективного искусства сменяет предыдущие, как более прогрессивная¹⁵. Пройдет немного времени, и теорию трехфазисного движения поэзии к ее высшей форме – новейшей – широко разовьет Надеждин в своей диссертации. Позднее – на новой основе – ее будет разрабатывать Белинский, отстаивая реалистическое направление русской литературы…

Нужно сказать еще два слова о взаимоотношениях Киреевского и Пушкина. Пушкин был для Киреевского больше, чем великий поэт, и даже больше, чем представитель целого этапа литературы. Киреевский необычайно остро чувствовал человеческое обаяние Пушкина, силу его мысли, значительность его личности. После одного из приездов Пушкина в Москву Киреевский писал С. А. Соболевскому: «В Пушкине я нашел еще больше, чем ожидал. Такого мозгу кажется не вмещает уже ни один русский череп, по крайней мере ни один из ощупанных мною» ¹⁶. Как критик Киреевский складывался под сильным влиянием Пушкина, недаром он сразу же оценил (опять-таки одним из первых) своеобразие критических опытов великого поэта. В январе 1830 года Киреевский писал, что Пушкин «открыл средство в критике, в простом извещении об книге, быть таким же необыкновенным, таким же поэтом, как в стихах» (I, 18 – 19). Эстетическое чувство Пушкина, жизненный такт, даже сам пушкинский лаконизм сильно воздействовали на молодого критика.

Влияние Пушкина само по себе противоположно всему искусственному, деланному, пользуясь словом Белинского, – «рефлектированному». Известно, какую роль сыграл Пушкин в освобождении Белинского от крайностей «философского этапа» критики. Отличие Киреевского в том, что к зрелому Пушкину он пришел не после философского этапа своего развития, а в ходе его, частично даже до него. Пушкин исподволь корректировал философский метод Киреевского…

1. А. С. Пушкин, Полн. собр. соч. в 10-ти томах, т. VII, Изд. АН СССР, М.-Л. 1949, стр. 124 – 125[↩]
2. Там же, т. X, стр. 404.[↩]
3. Там же, стр. 145.[↩]
4. А. С. Пушкин, Полн. собр. соч. в 10-ти томах, т. VII, стр. 159.[↩]
5. Н. Мордовченко, В. Белинский и русская литература его времени, Гослитиздат, М.-Л. 1950, стр. 43, 44. Эта точка зрения имеет давнюю традицию. В. Стратен, автор работы «Д. В. Веневитинов и «Московский вестник», констатировал: направление деятельности И. Киреевского, «по праву и по существующей уже традиции, можно назвать философским романтизмом» («Известия Оряс», 1924, т. XXIX, етр. 227).[↩]
6. Н. Мордовченко, В. Белинский и русская литература его времени, стр. 45.[↩]
7. А. И. Герцен, Собр. соч. в- 30-ти томах, т. 9, Изд. АН СССР, М. 1956, стр. 159.[↩]
8. И. В. Киреевский, Полн. собр. соч. в двух томах, т. II, М. 1911, стр. 225. В дальнейшем все ссылки на это издание даются в тексте.[↩]
9. В. Стратен (в уже упоминавшейся работе «Д. В. Веневитинов и «Московский вестник») указывает на более раннюю статью Киреевского – часть коллективного обзора «Альманахи на 1827 год», подписанную «И. К.» («Московский вестник», 1827, ч. II, N V). Но есть письмо редактора «Московского вестника» М. Погодина, в котором он обращается к В. Одоевскому как к автору этой части коллективной статьи («Русская старина», 1904, N 3, стр. 705); сам Киреевский дважды упоминает работу о Пушкине как первую свою статью.[↩]
10. »Московский телеграф», 1827, т. 15, отд. II, стр. 116. [↩]
11. Например, Е. Баратынский писал И. Киреевскому: «Когда-то сравнивали Байрона с Руссо, и это сравнение я нахожу весьма справедливым. В творениях того и другого не должно искать независимой фантазии, а только выражения их индивидуальности» (Е. А. Боратынский, Стихотворения, поэмы, проза, письма, Гослитиздат, М. 1951, стр. 502).[↩]
12. Отзываясь так о «Борисе Годунове», Киреевский к этому времени уже знал всю трагедию. Он слушал ее в чтении автора в 1826 году.[↩]
13. Если не считать более робкой, но плодотворной попытки С. Шевырева в статье сообозрение русской словесности за 1827 год» («Московский вестник», 1828, ч. VII, N I). Киреевский учитывал эту статью в своей трактовке творчества Пушкина.[↩]
14. «Московский вестник», 1827, ч, VI, N XXII, стр. 209 – 210.[↩]
15. Это отмечалось недавно Л. Гинзбург в статье «Герцен и вопросы эстетики его времени» (сб. «Проблемы изучения Герцена», Изд. АН СССР, М-1963, стр_. 126).[↩]
16. »Литературное наследство», т. 16/18, 1934, стр, 742. [↩]