История русской поэзии
«История русской поэзии», в 2-х томах, «Наука», Л. 1968, т. I, 560 стр.; т. II, 1969, 460 стр.
Создание истории русской поэзии – назревшая и актуальная научная задача. Почетное место, которое занимает поэтическое творчество в отечественной литературе, обостренный интерес к нему советского читателя, рост международного престижа классической русской поэзии – все это говорит о необходимости подобного издания.
Заметим, что перед нами первый в советской науке систематический очерк русской поэзии – от древнейших времен до начала Октябрьской эпохи, первая попытка представить в связном и сжатом изложении основные этапы поэтического творчества в России, охарактеризовать важнейшие и значительнейшие его явления, раскрыть богатства русского поэтического слова.
Хотя новый труд и представляет собой два довольно объемистых тома, во многих случаях его создателям пришлось быть весьма экономными и лаконичными. Достаточно сказать, что лишь крупнейшие русские поэты (да и то не все) оказались удостоенными монографических глав. О фигурах же меньшего масштаба говорится в разделах обзорного характера. Тем отраднее, что первоочередная задача – отбора и распределения материала – решена, в общем, успешно; что авторы не потерялись в мелочах и, с другой стороны, не упустили ничего сколько-нибудь существенного; что необходимые пропорции и соотношения между отделами и главами соблюдены, за редкими исключениями, достаточно точно.
Входящие в двухтомник статьи отмечены пониманием высокой общественной, нравственной и художественной ценности русской поэзии, сохраняющей – в лучших своих достижениях – первостепенное значение для людей нашего времени. Мы не найдем здесь и следа того настороженно-недоверчивого отношения, которое проявлялось в иные периоды к Жуковскому или Баратынскому, любомудрам и Тютчеву, Фету или Блоку. Особо следует отметить внимательный анализ и трезвую, объективную оценку ряда сложных и противоречивых явлений поэзии конца XIX – начала XX века.
Излишне говорить, что весь авторский коллектив (а он довольно велик) отличает высокая филологическая культура, широкая эрудиция, любовное и бережное отношение к исследуемому материалу – качества столь обычные для изданий, выходящих под грифом Пушкинского дома.
Построение систематического курса русской поэзии сопряжено с немалыми трудностями принципиального характера.
В самом деле, в нашей стране изданы внушительным тиражом сочинения едва ли не всех мало-мальски заметных поэтов прошлого. Издания эти отличаются, как правило, высоким уровнем текстологической подготовки, тщательностью комментариев, они снабжены содержательными вступительными статьями. Да и собственно исследовательская литература о русских поэтах достаточно обширна. За последние десятилетия были созданы также авторитетные общие курсы истории русской литературы, академические и вузовские, в которых немало места было отведено поэзии. Все это с большой остротой ставит вопрос о целях обобщающего исследования по русской поэзии, о самом его типе.
Итак, какой же должна быть история русской поэзии? По какому принципу ее строить? Как проложить верный курс между двумя в равной мере опасными крайностями: сведением истории поэзии к сумме индивидуальных характеристик и растворением ее в общих закономерностях литературного развития?
Ответить на эти вопросы, обосновать принципы построения и общую концепцию труда должно, казалось бы, введение. Но введения в двухтомнике нет, оно заменено кратким предисловием, содержание которого не может не разочаровать. В предисловии говорится, что авторы «Истории русской поэзии» не разделяют взглядов «некоторых современных буржуазных исследователей», рассматривающих поэтическое творчество как «отражение лишь глубоко личных переживаний поэта, никак не связанных с окружающей его социальной действительностью». Напротив, они понимают, сколь важно «подлинно научное раскрытие сложных взаимосвязей русской поэзии с основными закономерностями развития русского общества и его идейной жизни, утверждение реалистических традиций в русской поэзии и борьба с субъективно-идеалистическим и формалистическим истолкованием сущности поэтического творчества» (т. I, стр. 5).
Нетрудно заметить, что речь здесь идет о кардинальных и само собой разумеющихся принципах научного исследования вообще, а вовсе не о конкретных задачах данного труда, которые сформулированы очень невнятно («определить основные направления развития русского поэтического творчества в их историческом аспекте»; т. I, стр. 9). Будут ли, однако, – и если будут, то чем – отличаться характеристики этих «основных направлений развития» от подобных характеристик в десятитомной «Истории русской литературы», например? К сожалению, на этот важнейший вопрос ответа мы так и не получим.
Невольно возникает сомнение, которое тревожит, видимо, и авторов двухтомника: не будет ли история поэзии дублировать историю литературы, не получится ли «та же история литературы, только раскрытая на примерах, взятых из области поэтических жанров»? (т. I, стр. 8). Сомнение тем более законное, что о специфичности поэзии в предисловии сказано предельно лаконично и осторожно-предположительно: «Представляется, что, подчиняясь общим закономерностям развития русского общественно-культурного процесса в целом, история поэтического творчества в то же время отражает и какие-то свои внутренние закономерности, обусловленные особым специфическим характером поэзии как вида национального искусства» (т. I, стр. 8). Но каковы же именно эти внутренние закономерности и специфические особенности поэтического творчества, можно только догадываться.
Мы остановились так подробно на предисловии потому, что здесь наиболее рельефно выступает главный недостаток нового труда. Все эти общие фразы, неопределенные суждения, уклончивые формулировки свидетельствуют о крайней неопределенности его целей и замысла, о том, что создателям двухтомника не удалось обозначить какой-то свой, особый «поворот» темы, обусловленный специфичностью самого предмета исследования – поэтического творчества.
Но, быть может, в рецензируемом труде на материале поэзии развивается оригинальная и целостная концепция историко-литературного процесса в России? Легко убедиться, что это не так. Хотя во многих случаях в нем и раскрываются связи тех или иных русских поэтов с ведущими литературными направлениями, самим этим направлениям внимания уделено очень и очень мало. В «Истории русской поэзии» нет обобщающих характеристик русского барокко и классицизма. Сентиментализм охарактеризован слишком кратко и бегло. Вовсе не ставится – и это особенно странно – вопрос о реализме в русской поэзии.
Во избежание недоразумений повторим: о реализме отдельных поэтов в двухтомнике говорится немало. Но общая характеристика реализма как особого направления в поэзии в нем отсутствует. Возможно, авторы полагают, что реалистического направления как чего-то единого и целостного в русской поэзии не существовало. Но ведь и это тоже нуждается в доказательствах.
Больше повезло разделу о романтизме: он открывается подробной характеристикой этого литературного направления и его специфически русских особенностей. Нельзя не согласиться с тем, что «в отличие от западноевропейского романтизма с его ярко выраженной антибуржуазной направленностью» русский романтизм развивался на иной, «относительно самостоятельной национально-исторической почве», ибо в России, «не пережившей еще буржуазной революции», «антифеодальная борьба продолжала оставаться центральным вопросом общественного развития» (т. I, стр. 225, 226).
Как же сказалось подобное отличие – а оно, без сомнения, имеет принципиальный характер – на особенностях проблематики, метода, стиля русских романтиков? И, с другой стороны, что же все-таки роднило их с различными течениями европейского романтизма? На эти вопросы мы не найдем сколько-нибудь удовлетворительного ответа. Вряд ли, например, можно признать справедливым утверждение, будто сущность романтизма вообще и русского романтизма в частности состоит в защите, человеческого достоинства и неотъемлемых прав личности. Это скорее свойство всей русской литературы от Радищева до Чехова.
Чересчур бегло и схематично очерчены и отдельные течения внутри русского романтизма. Так, о поэтах пушкинского круга – Вяземском, Языкове, Баратынском – сказано лишь, что романтизм их был «противоречив», ибо до 1825 года «они несомненно тяготели к гражданскому романтизму.
вместе с тем какими-то сторонами своей поэзии они были близки и школе Жуковского – Батюшкова» (т. I, стр. 227).
К тому же позиции авторов не всегда между собой согласованы. Творчество Державина, например, рассматривается то как всецело протекающее в русле классицизма (см., например, т. I, стр. 151), то как «принципиально новый этап, новое качественное явление по сравнению с «высокой» поэзией прошлого» (т. I, стр. 165). Поэзия декабристов квалифицируется всеми авторами как романтическая, но это не мешает утверждению, что трагедия декабризма «привела к кризису просветительской идеологии» (т. I, стр. 442). В главе о Кольцове говорится, что в его лирике «открывается подлинный мир крестьянской жизни» (т. I, стр. 531). Но в главе о Некрасове поэтический мир Кольцова назван «условно-романтическим» (см. т. II, стр. 22). Естественно, что при отсутствии руководящей идеи центр тяжести оказывается перемещенным с общей концепции, с изучения закономерностей развития поэзии на отдельные разделы и главы, а сама «История русской поэзии» воспринимается скорее как собрание самостоятельных статей и очерков, расположенных в хронологической последовательности.
Разумеется, эти статьи и очерки, написанные разными авторами, посвященные или отдельным поэтам, или наиболее заметным группировкам, или же целым периодам, неравноценны. Но среди них немало безусловно удачных.
Глубина и точность анализа отличает главу о поэзии первого десятилетия прошлого века (Ю. Лотман). В ней хорошо показано, сколь многообразными и напряженными были идейно-эстетические искания в эту, казалось бы, неприметную, не знавшую больших художественных, достижении эпоху, как складывались здесь те художественные тенденции, те концепции народности и личности, которые получили дальнейшее развитие в поэзии последующей поры.
Несомненный интерес представляет и целостная характеристика поэзии декабристов (до 1825 года), принадлежащая А. Архиповой. Здесь обосновывается само понятие декабристской поэзии и ее отношения к поэзии гражданской: «Поэты-декабристы исходили из того, что высшей и основной задачей литературы является ее гражданское служение. Гражданский стихи писали и Вяземский, и Пушкин, и даже Жуковский, но для этих поэтов вольнолюбие – одна из возможных тем… Декабристы же могли писать и элегии, и любовные стихи, но высшей, наиболее значительной и потому наиболее прекрасной считали поэзию гражданскую» (т. I, стр. 282). Напрасно только автор столь категорически настаивает на романтическом характере декабристской поэзии (см., например, стр. 282, 287). Ведь в другом месте своего очерка она справедливо замечает, что эстетические представления декабристов отличались рационализмом и были связаны с традициями классицизма (см. стр. 284). Их творчество нельзя, следовательно, считать всецело романтическим. Больше внимания следовало бы уделить и поэтике декабристов.
В главе о поэзии 1850-1870-х годов (Л. Лотман) пересматривается одностороннее представление о школе так называемого «чистого искусства». В ней говорится о преодолении поэтами этой группы традиций романтизма, о сближении их с художественными принципами психологического реализма, о демократических традициях в творчестве Полонского, А. Толстого, Мея. Их позиция не сводится, таким образом, к культу «чистой» красоты. Хорошо анализирует Л. Лотман и художественные принципы лирики Фета. Жаль только, что творчество этого крупного русского поэта не выделено в самостоятельную главу.
Вообще, как уже отмечалось, авторы двухтомника не спешат выносить безапелляционные приговоры. Им свойственно скорее стремление преодолеть инерцию привычных штампов, однобоких определений, готовых ярлыков.
Показательна в этом смысле глава о поэзии 80-х годов XIX века (К. Бикбулатова), в которой отстаивается точка зрения на 80-е годы как на самостоятельный и своеобразный период. Отмечая общее снижение художественного уровня в поэзии той поры, К. Бикбулатова подчеркивает ее переходный характер, сложность происходивших в ней внутренних процессов, отмечает сочетание разнородных тенденций: «Поэзия 80-х годов была своеобразной эпохой концов и начал, причудливым конгломератом, где завершались… одни линии развития поэзии XIX в. и где одновременно возникали новые течения» (т. II, стр. 250).
Особого внимания заслуживает глава о русском символизме (Л. Долгополов). В этом обширном исследовании тщательно прослежена история символизма, выявлены общие особенности этого течения, его идейно-эстетические и творческие основы, а также своеобразие наиболее видных поэтов-символистов: К. Бальмонта, И. Анненского, Ф. Сологуба, Брюсова, А. Белого. Специальный раздел посвящен творчеству Александра Блока, в котором автор видит новый этап в развитии русской поэзии. Подчеркивая новаторский характер поэзии Блока, Л. Долгополов обращает внимание и на ее преемственную связь с русской поэзией XIX века, прежде всего с лирикой Тютчева и Ап. Григорьева.
Не столь аналитична, но выдержана в том же спокойном тоне глава о поэзии 1910-х годов (В. Тимофеева), в которой охарактеризованы такие противоречивые явления, как акмеизм и футуризм, поэзия Гумилева и Хлебникова, раннее творчество Мандельштама и Ахматовой. Пожалуй, стоило бы подробнее рассказать об отдельных группировках внутри футуризма, об отличительных особенностях важнейших из них, назвать хотя бы поэтов, в эти группировки входивших. Разве можно обойти молчанием, скажем, тот факт, что в «Центрифуге» начинали С. Бобров, Н. Асеев, Б. Пастернак? А между тем ни один из них даже не упомянут.
Не совсем понятно также, почему поэзия Саши Черного попала в главу о раннем Маяковском. Во-первых, это поэт достаточно заметный и его творчество представляет самостоятельный интерес. Во-вторых, связи сатирической поэзии самого Маяковского с современной ему литературой гораздо более сложны и многообразны.
Неоднородны по своей проблематике и структуре разделы и главы, посвященные отдельным русским поэтам. В одних воссоздается целостный облик поэта, намечаются основные этапы его творческого пути, раскрываются важнейшие особенности содержания и стиля. Таковы, например, сжатые и точные очерки творчества Жуковского (Н. Измайлов), Батюшкова (В. Сандомирская), основательное и во многом оригинальное исследование И. Тойбина о Баратынском, интересная и свежая глава о Полежаеве (В. Киселев-Сергенин), содержательная статья о Тютчеве (Н. Королева). Напрасно только в последней из них точность и конкретность тютчевских пейзажей 1850-1860-х годов именуется реализмом. Очевидно, лучше было бы – по примеру Д. Лихачева – навивать эту особенность художественного произведения реалистичностью. Реализм же, как известно, понятие более сложное, несводимое к верности и правдивости деталей.
По-иному выглядят главы о поэтах XVIII века – от Кантемира до Державина (И. Серман). Это уже не индивидуальные портреты, а скорее проблемные очерки. Главное внимание уделено здесь эстетическим идеям и художественным принципам русских классицистов. Интересно и плодотворно сопоставление нравственно-философских концепций Кантемира, Ломоносова, Тредиаковского, Сумарокова, Державина с теориями западноевропейских просветителей XVIII века. Однако автор недостаточно ясно показывает, как видоизменялись эти теории в специфически русских условиях, какой смысл и значение обретали они на русской почве.
На Западе, как известно, просветительство было боевой идеологией третьего сословия, мощным орудием идеологической подготовки буржуазной революции (Франция) или же доведения до конца ее результатов (Англия). Очевидно, русское просветительство XVIII века имело иное содержание и иную направленность. И если уж автор относит к просветителям Кантемира или Сумарокова (что само по себе достаточно спорно), то следовало бы разъяснить, в каком отношении и в каком смысле они являются просветителями.
К сожалению, менее всего удались главы о корифеях русской поэзии: Пушкине (Б. Городецкий), Лермонтове (К. Григорьян), Некрасове (Ф. Прийма). Построенные как обзоры (главнейших произведений Пушкина, основных тем поэзии Лермонтова, этапов творчества Некрасова), они носят в значительной мере описательный характер. К тому же в них встречаются подчас формулировки вроде следующих: «Создававшийся в поэзии Пушкина лиризм деревенского изгнания в соединении с горьким осознанием его несправедливости был настолько художественно глубок, что приобретал качества огромного обобщения, с исключительной силой утверждавшего правоту и необходимость борьбы с любыми враждебными человеку силами» (т. I, стр. 393). «Такими словами Пушкин определяет основные признаки высокого объективного искусства, характеризующегося утверждением примата обобщающего начала над мелочью деталей, не способствующих пониманию существа явления и подменяющих глубокое понятие современности призрачной злободневностью» (т. I, стр. 394).
В поэме Некрасова «можно найти и непосредственное изображение психологического процесса, производимое, как правило, способом самораскрытия действующих лиц» (т. II, стр. 73).
В заключение еще раз хочется подчеркнуть, что в «Истории русской поэзии» можно найти немало разделов и глав удачных, полезных, содержательных, что многие достоинства ее бесспорны и очевидны. Однако самый замысел этого труда, его общая концепция и принципы его построения страдают нечеткостью и неопределенностью.