История русского романтизма

«История романтизма в русской литературе», «Наука», М. 1979, т. I. «Возникновение и утверждение романтизма в русской литературе (1790– 1825)». Ответственный редактор А. С. Курилов, 312 стр.: т. II. «Романтизм в русской литературе 20– 30-х годов XIX в. (1825-– 1840)». Ответственный редактор С. Е. Шаталов,, 326 стр.

За последние годы появился ряд серьезных работ, посвященных важнейшим аспектам теории и истории романтизма в отечественной и мировой литературе. Достаточно в этой связи назвать коллективный труд ИРЛИ «Эпоха романтизма», капитальную монографию Ю. Манна «Поэтика русского романтизма», сборник «Проблемы романтизма» под редакцией У. Фохта, издания Казанского и Калининского университетов.

Основная цель, стоявшая перед авторами коллективного труда ИМЛИ о судьбах русского романтизма, сформулирована уже во Введении: «объективно раскрыть особенности исторического бытия романтизма» на русской почве, сливая при этом воедино «две методологии, два подхода; типологический и конкретно-исторический» (I, 10), то есть «представить русский романтизм в двояком плане– как исторически-закономерное звено мирового романтизма и одновременно как одну из важнейших частей русской литературы» (I, 16).

Задача эта актуальна, но очень трудна. Русский романтизм– явление сложное, многосоставное, включающее в себя контрастные на первый взгляд художественные миры Боратынского, Тютчева, Пушкина, Лермонтова, других деятелей русской словесности. И достоинство рецензируемого труда именно в том, что каждое сколько-нибудь значительное явление русской литературы в период с 1790-х по 1840-е годы рассматривается, с одной стороны, во всей своей самоценности, а с другой,– в сопряженности, взаимодействии с предыдущими и последующими явлениями культуры.

Исходя из посылки: «Каждая национальная литература открывала для себя романтизм, когда социально-историческое развитие соответствующих народов приводило их к этому…» (I, 12-13),– авторы убедительно доказывают, что возникновение романтизма в русской литературе не было вызвано какими-либо воздействиями извне. Он «явление глубоко своеобразное, национально-самобытное, порожденное собственными предпосылками социально-исторического и литературного порядка» (II, 3). Этот тезис, сформулированный в начале второго тома, раскрывается и аргументируется в ходе всего исследования.

В «Истории романтизма…» показано, как возникновение новых социальных и психологических отношений, их постепенное утверждение в общественном сознании, прежде чем дать свои эстетические плоды, стало ощутимо на уровне повседневности, в обиходе: «Молодые дворяне толпами оставляли службу и отправлялись в свои поместья, испытывая самую искреннюю радость от сознания своей раскрепощенности от каких-либо гражданских обязательств…»»На протяжении ряда десятилетий в России исподволь складывалось, в сущности, антипросветительское убеждение в том, что право человека на личную жизнь превыше его обязанности служить обществу» (I, 31, 33). Исследователи тщательно прослеживают, как изменяющаяся действительность способствовала, если можно так выразиться, росту ценности человеческой личности. Писатели,– еще не романтики, но в их творчестве исследовательская мысль уже «распознает» отдаленные признаки будущего романтического мировосприятия,– вводят в свои произведения «личные» мотивы, что является серьезной новацией (Ломоносов), В. Федоров убедительно показывает, что творчество Карамзина с самого начала перерастало рамки сентиментализма (крупнейшим представителем которого его принято считать).

Показывая органическую необходимость возникновения романтизма в русской литературе на рубеже XVIII– XIX веков, авторы коллективного труда правильно решают вопрос о степени влияния западных литератур той эпохи на русских писателей: «…Если бы романтизм для наших писателей того времени был бы в художественном отношении явлением абсолютно новым, то все «романтические красоты»… должны были неизбежно остаться за порогом их восприятия. Эти красоты «не узнавались» бы ими как явления художественные, которые могут… быть творчески использованы в их собственной художественной практике» (I, 17– 18).

Тщательный анализ того сложного комплекса явлений, который обычно обозначается термином «предромантизм» и включает в себя элементы классицизма, сентиментализма, просветительства, зарождающегося романтизма, зачатки реализма, приводит исследователей к обоснованному выводу: «Романтизм конца XVIII– начала XIX в. вырастал не из сентиментализма как такового, а из… общего предромантического литературного движения, где сентиментализм был одним из наиболее заметных идейно и эстетически оформленных течений» (I, 30).

Видя в развитии литературы, прежде всего, прогресс в изображении мира и человека, авторы труда, тем не менее, не следуют этому взгляду односторонне. Они отказываются как от категорического противопоставления друг другу классицизма и романтизма в качестве «регрессивного» и «прогрессивного» течений в литературе конца XVIII века, так и вообще от резкого разделения этих пограничных явлений.

Стремление представить каждое звено литературного развития как часть цельной, живой системы наглядно проявляется не только в общих выводах, касающихся эпохи романтизма в целом, но ив запоминающихся литературных портретах деятелей романтической эпохи. Так, в главе, посвященной Тютчеву (Е. Лебедев), справедливо указывается на присутствие неизжитых просветительских и сентименталистских воззрений в творчестве молодого поэта; что же касается его поздней любовной лирики, то в ней Тютчев «поднимется до прямого обвинения в безнравственности самого общества и станет в этом отношении вровень с крупнейшими русскими реалистами, своими младшими современниками– Толстым и Достоевским» (II, 100). В очерке о Жуковском (С. Шаталов) начисто отвергается легенда о несамостоятельности его поэтического творчества, о «заемности» его вдохновения. Перечисляя произведения поэта, созданные к концу 1810-х годов, исследователь отмечает, что они «не просто вершина психологического романтизма: ими подготовлялась отмена самой возможности его дальнейшего качественного развития в русской лирике» (I, 143).

Однако, помимо анализа взаимовлияния частей культурного целого, так сказать, по вертикали, в диахронии (соприкосновение романтизма с классицизмом, сентиментализмом, просветительством и реализмом), в «Истории романтизма…» дается также и исследование синхронического аспекта бытования романтизма. Полезным и перспективным представляется изучение не только «вершинных» явлений русского романтизма (Жуковский, молодой Пушкин, молодой Гоголь, Лермонтов), но и того широкого культурного фона, который как бы питает и подготавливает появление всякого выдающегося культурного феномена. Показательны в этом смысле главы, посвященные Бенедиктову и «сказочным», «ужасным» и «фантастическим» рассказам, романам и повестям (В. Троицкий); интересно трактуется бытование «романсово-мистического» элемента в творчестве Лермонтова (Е. Пульхритудова). В результате перед читателем возникает диалектическая картина историко-литературного развития.

Широкий круг охватываемых явлений в сочетании с глубиной анализа позволяет авторам по-новому подойти ко многим известным явлениям русской литературы и критически пересмотреть ряд устоявшихся представлений. Так, И. Усок и В. Троицкий выявляют определенную общность в творчестве Жуковского и поэтов-декабристов, которых принято резко противопоставлять друг другу (I, 280– 281). Достаточно аргументировано опровергается бытующее мнение о второстепенном месте поэзии в русской литературе 30-х годов XIX века. Своеобразен, хотя и не бесспорен, подход Е. Пульхритудовой к стихотворению Лермонтова «Бородино» как к произведению романтическому.

Главы о творчестве таких поэтов-романтиков, как Жуковский, Козлов, Боратынский, Тютчев, не изменяя строго научному тону всего труда, предстают как сращение очерка творчества, эссе и миниатюрного жизнеописания (где жизнь поэта явлена через его творчество) Эмоциональность, «сопереживание» объекту исследования помогают авторам показать динамику, внутреннюю специфику романтического искусства. Вот примеры: «Свобода– высшее требование романтиков. Свобода личности– предпосылка счастья и проявление естественного состояния человека. И если свобода в плане общественном недостижима, то с тем большим упорством романтики отстаивали ее в духовной жизни… В изображенной же ситуации (речь идет о балладе Жуковского «Алина и Альсим»,– Е. С, К. С.) свободы нет, есть насилие, следовательно, имеется нескончаемое страдание, страдание!» (I, 127). И далее автор указывает, что «Жуковский лично испытал это приказание: «Вам розно быть!» (I, 128). В главе о Тютчеве мы читаем: Тютчев «не только обладал умом феноменальной силы, отзывчивости и зоркости, всегда нацеленным на коренные вопросы бытия… он еще обладал редким (и тяжким) даром переживать историю в буквальном смысле слова как факт своей личной биографии» (II, 81– 82).

Свободная манера изложения сочетается со строгостью и аналитической последовательностью. Мы имеем в виду логическое единство мысли, которое, пронизывая все исследование, не дает ему распадаться на ряд очерков, череду литературных медальонов с вписанными в них портретами писателей романтической эпохи.

Последовательность научного мышления видна, например, в том, как осмысляется известное положение о «двоемирии» романтического искусства. Широко и вместе с тем детально показано, как романтическое сознание не только отражает в художественных образах разорванность, разлом буржуазной действительности, мнимость настоящего, реальность только духовной жизни,– в труде еще и прослеживается героическое преодоление романтическим искусством этой раздвоенности. Покажем это на примере наиболее ярко освещенных в «Истории романтизма…» фигур– Жуковского, Боратынского, Тютчева, Лермонтова.

Существо лирики Жуковского (С. Шаталов) определяется так: «…Прошедшее, очистившись и обогатившись в раздумьях о нем, повторится, в некоем инобытии» (I, 129).

Эта мысль многозначительна. Без всякого сомнения, герой Жуковского не активен в прямом смысле этого слова, но воля, разум, воображение героя творят, и их деятельность направлена на облагорожение, улучшение действительности. Идеал, который носит в себе герой Жуковского, «очищает и обогащает» действительность, оправдывает ее вопреки ей самой.

Глава о Боратынском (Е. Лебедев) начинается следующим образом: «Боратынский пришел в русский романтизм со своей особой темой– темой разорванного сознания» (II, 67). Казалось бы, продолжение (хотя, быть может, и модифицированное) все тех же рассуждений о несовместимости посюстороннего и потустороннего, реальности и устремления к запредельному. Это, однако, не так. Боратынский в своем сопоставлении двух миров и в понимании их трагической несовместимости идет куда дальше Жуковского. Грань двух миров– «это мучительная трагедия души, дерзнувшей на соединение двух реальностей» (И, 72). Речь идет, таким образом, об углублении трагедии романтика. Присутствие лирического героя Боратынского в реальности гораздо активнее, горячее, чем у Жуковского. Не смотря на постоянно звучащий в поэзии Боратынского мотив разочарованности, действительность глубоко переживается героем, и боль от соприкосновения с ней интенсивна и остра.

Драматический контакт с реальностью обогащает творческое сознание Боратынского. Знаменателен «спор внутри романтизма», возникший в поэтическом мире Боратынского. Поэт– и это доказано в труде– как бы «преодолевает» романтизм (сниженно-романтический, псевдогероический образ гусара в «Эде»). Но процесс преодоления не закончен, не доведен до конца. «Романтический подход к предмету сказался и на рождавшемся в сознании Боратынского новом художественном отношении к действительности: реалистическая картина взаимоотношений персонажей (речь идет об «Эде».– Е. С, К. С.) была им заключена в романтически условную раму» (II, 80).

У Тютчева (Е. Лебедев) противоречие участия и одновременного неучастия «в делах мира» становится еще более глубоким, сложным, опосредованным. С одной стороны, поэт стремится «свести к минимуму внешние связи с миром людей» (И, 82). Но наряду с этим ему присуще постоянное стремление к разрешению нравственных (то есть общечеловечески важных) проблем и задач. Глобальное, коренное исследование бытия, предпринятое лириком, есть общезначимое дело. Исследователь пишет о переживаемых поэтом «сердечных судорогах» на пути к познанию целого, то есть о «самой драматической стадии развития личности в гармоническую личность» (II, 103). Но личность ищет гармонии не только для себя; гармонизируясь, она привносит гармонию в большой мир, добывает ее для человечества в целом.

Иначе осмысляется и анализируется романтическая полярность, «бинарность» в лирике Лермонтова. В очерке, посвященном Лермонтову (Е. Пульхритудова), мы читаем следующее: «Лермонтовский романтизм разрушил границы между литературным «верхом» и «низом»: он был демократичен и по своему содержанию, и по своей историко-литературной миссии. Бытовое получило у Лермонтова грандиозную метафизическую проекцию. Исключительное в лермонтовском романтизме сопрягалось с множественным, гениальное являлось мистифицированным вариантом обыденного» (II, 273). У Лермонтова– создателя грандиозных образов «индивидуалистов»– внутри самого его художественного сознания постоянно присутствовали образы действительности, бытового, множественного. Рядом с «индивидуалистом» Печориным Лермонтов создал столь много значивший для развития русской психологической прозы образ Максима Максимыча; соседство этих героев глубоко оправданно, они как бы дополняют друг друга. Е. Пульхритудова приходит к следующему закономерному выводу: «Толпу ругали все поэты», в том числе и юный Лермонтов. В его возмужавшей поэзии неприятие сменяется анализом…» (II, 298).

Таким образом, авторы «Истории романтизма…» последовательно разрушают миф о принципиальной выключенности романтического героя из действительности, приходя в итоге к важному обобщению: «К русскому романтизму вряд ли применимо гегелевское положение об абсолютной отчужденности романтического сознания от объективной реальности…» (II, 105– 106).

Точно так же внимательно и глубоко прослежены авторами рецензируемого труда становление и развитие таких основополагающих категорий теории и практики романтизма, как историзм и народность. Предопределив в свое время зарождение и расцвет нового метода, они способствовали в дальнейшем замене романтизма методом реализма. Даже в высших проявлениях романтизма– – таких, к примеру, как «южные поэмы» Пушкина (В. Коровин),– исследователи видят предпосылки его будущего кризиса. Эта же зоркость взгляда способствует выявлению, классификации и оценке всего нового и ценного, чем обогатил романтизм русскую литературу. Вследствие чего тезис: «без романтизма невозможны были бы наиболее значительные достижения реализма»– выглядит не постулированным, а органически вытекающим из всего хода исследования.

Интересны и содержательны обзорные анализы русской романтической теории и критики каждого исторического этапа (А. Курилов, В. Сахаров), в которых достижения литературно-критической мысли того времени внимательно рассмотрены и оценены с позиций сегодняшнего дня. Переосмысливая некоторые суждения критиков прошлого века (в том числе и Белинского), авторы труда не нарушают при этом основного принципа историзма: ценить деятелей прошлого за то, что они дали, и не упрекать их за то, что они (по условиям времени) дать не могли.

Большинство недостатков «Истории романтизма…», как и всякого серьезного произведения, художественного или научного, являются продолжением его достоинств.

Стремление авторов выделить почти в каждом романтическом явлении или факте зачатки реализма, те элементы, которые затем, видоизменяясь, войдут в реалистическую поэтику, подчас становится назойливым.

Желая максимально подробно охарактеризовать историческую и национальную специфику русского романтизма, авторы зачастую упускают из виду всеевропейский литературный «фон» (в региональном отношении это касается, прежде всего, французского и немецкого романтизма, а в жанровом– прозы романтиков). Между тем основательное обращение к этому материалу помогло бы ярче и рельефнее выделить своеобразие русского романтизма и, может быть, в более общем плане– русской литературы как таковой. Это следовало бы предпринять и в анализе соотношения романтического героя с действительностью, и в анализе таких основных категорий романтизма, как историзм и народность. Совершенно справедливо наблюдение Е. Пульхритудовой: «…Острота социальной проблематики не является непременным признаком реализма. Особенно в русской литературе 30-х годов, где самый последовательный и энергичный протест против существующего порядка вещей зачастую проявлялся именно в произведениях романтических» (II, 283). Вероятно, эта немаловажная особенность русского романтизма, так ярко проявившаяся в 30-е годы, была подготовлена всем ходом его предшествующего развития, и здесь– одна из главных специфических его черт? Но это заслуживало куда более подробного разговора.

Мы уже говорили, что в труде сочетается уважительность подхода к достижениям литературных критиков и теоретиков прошлого с критической оценкой их положений и выводов. Но вряд ли, скажем, стоило усматривать в названных русским критиком В. Плаксиным («по источникам вдохновения») видах романтизма (средневековый, мистический, национально-мифологический) три основных направления в развитии русского и европейского романтизма конца XVIII– начала XIX века (тем более, что этому противоречит большинство исследований двухтомника).

Кстати, в вопросе дифференциации направлений и течений русского романтизма в рецензируемом труде вообще наблюдается некоторая нечеткость. На стр. 109 первого тома говорится о том, что в первые годы после Отечественной войны 1812 года русский романтизм разделился на два течения (точного определения сути которых почему-то не дано). Здесь, конечно же, речь идет не о том разделении романтизма по предмету изображения,– внутренний мир человека и «времена рыцарства»,– о котором в дальнейшей говорится, что эти «два важнейшие направления (ср. выше: три.– Е. С., К. С.) в развитии романтической поэзии… характеризовали первые этапы развития литературного романтизма в России XIX в.» (I, 180). Чуть ниже сказано, что в «южный период» Пушкиным был осуществлен «синтез двух важнейших течений русского романтизма– психологического и гражданского» (I, 187). Такая несогласованность не способствует правильной ориентации читателя.

Недоумение вызывает заявление, сделанное авторами во Введении ко второму тому: «После поражения декабристов последовало… существенное и быстрое изменение… художественных признаков тех произведений, которые воспринимались читателями и критикой в качестве романтических…» (II, 7). Поскольку достаточно подробно этот тезис не раскрыт, может создаться впечатление, что столь «существенное и быстрое изменение» стало возможно вследствие совершенной неразработанности понятия романтизма в русской критике тех лет и отсутствия каких-либо критериев в сознании читателей. Ноэто было не так, что подтверждается и всем ходом предшествующих исследований (в первом томе).

Можно только пожалеть о том, что в «Истории романтизма…», где закономерно уделено большое внимание произведениям, стоящим на грани двух методов– романтизма и классицизма, романтизма и реализма,– почти не уделено внимания «Герою нашего времени», в котором, бесспорно, весьма сильно воздействие мироощущения романтизма¹ (тем более, что в начале раздела, посвященного Лермонтову, указывается, что вопрос о творческой эволюции писателя, и в частности о том, остался ли он романтиком до конца своих дней, вплоть до «Героя нашего времени», все еще не решен литературоведением,– II, 258). Такое упущение вызывает тем большее сожаление, что Е. Пульхритудева убедительно опровергла многие неверные представления, в частности, об эклектизме, несамостоятельности лермонтовского реализма; ею тонко отмечено, что путь Лермонтова к реализму «лежал не столько через количественное накопление бытовых реалий, сколько через нагнетание авторской «субъективности», порожденной романтическим началом лермонтовского творчества» (II, 291).

Отмеченные недостатки, как видим, не носят принципиального характера.

В целом коллективный труд «История романтизма в русской литературе» вкупе со своим предшественником– трехтомником «Развитие реализма в русской литературе», также подготовленным учеными ИМЛИ,– станет вехой в советском академическом литературоведении.

1. Попутно можно пожалеть и о том, что в раздел о Пушкине не вошел анализ «маленьких трагедий» и «Пиковой дамы».[↩]