История одного вызова

Он между нами жил. Эти слова можно не раз повторять, читая недавно вышедший двухтомник «Поденных записей» Давида Самойлова, с любовью и заботой подготовленный Г. Медведевой, А. Давыдовым и Е. Наливайко (издательство «Время», 2002). Повторять с грустью, вспоминая об ушедшем от нас большом поэте и мыслителе. Повторять с гордостью за то, что были современниками этой удивительной личности, ставшей ключевой для понимания «поколения сороковых годов». Тех самых «сороковых, роковых»…

Конечно, с особым волнением читают эти тома люди, знавшие Давида Кауфмана, вошедшего в русскую литературу под именем Давида Самойлова. А для нас он был просто Дезик. Иначе его и не называли в кругу родных, друзей, соучеников, сослуживцев. Злая ирония судьбы, точнее, злые годы сталинского государственного антисемитизма заставили поэта взять псевдоним, и максимум, что он мог сделать для сохранения своей «идентичности», – взять в качестве новой фамилии имя своего любимого отца Самуила Абрамовича. Я же познакомился с будущим поэтом, когда он еще не был Самойловым, а именно в июне далекого 1936 года.

Страшно вспомнить: 36-й год, иной век, иное время! Но коли остался жив и еще можешь водить пером (компьютер я так и не освоил), то изволь вспоминать, особенно ежели тем самым внесешь хоть крупицу нового в портрет эпохи. А он состоит из портретов людей, знаковых для этой безвозвратно минувшей, но бесконечно важной эпохи. Самойлов – один из них.

Я не вел дневников – ни тогда, ни теперь. И не рискнул бы, полагаясь лишь на свою память, что-нибудь добавлять к «Поденным записям». Но в своем архиве военных лет я храню некую замену дневников. Это – письма, которые я в те годы писал своим родителям. Писал, как исправный сын» регулярно и подробно (насколько позволяли рамки военной цензуры, которой подвергались все письма в тыл). Матушка была в эвакуации, отец – на соседнем фронте. Речь в письмах шла не только обо мне, но и о моих друзьях, разбросанных войной по стране. В том числе – о Дезике.

И мое письмо Р. З. Безыменской от 16 марта 1944 года:

«Вот и Дезька здесь. Сидим с Дезькой и кейфуем. Он уже устроен. Будет в одной части, подчиненной нам, будет располагаться недалеко (сейчас – совсем рядом, а вообще 5 – 7 километров). Будет на КСМ-работе. Встречей я доволен».

Так я сообщил моей дорогой матушке (а тем самым – и обоим старшим Кауфманам) о завершении сложной, почти невероятной операции – о том, как нам удалось извлечь находившегося на излечении Давида Кауфмана из его запасной части близ Горького и доставить к месту моей службы – к штабу 1-го Белорусского фронта. В марте 1944 года это был белорусский городок Гомель. Дезик же служил в запасном полку в Горьком, за добрую тысячу километров на восток.

До гомельской встречи нас объединяло многое: последние классы московской 204-й средней школы, три курса легендарного Института философии, литературы и истории (ИФЛИ) в той же Москве. Но это были лишь внешние рамки большой дружбы и взаимной приязни, которые нас объединяли чем-то большим, чем разговоры о прочитанных книгах или понравившихся девушках. Юношеская дружба – как это было прекрасно, когда мы понимали друг друга с полуслова! Жили душа в душу; думали одинаково и влюблялись одним махом в одну и ту же девушку. Бесконечно говорили обо всем, кроме одного… стихов Дезика. Парадокс? Но объяснимый. Мне, сыну пролетарского поэта Александра Безыменского, было как-то не по себе в поэтическом мире будущего великого поэта Давида Самойлова. Да и его кумиры – Пастернак, Ахматова – были мне чужды, поскольку вырос я в ином поэтическо-политическом мире моего авторитета – любимого отца, одного из создателей комсомола, безусловного лидера советской поэзии тех лет. Я скоро сам почувствовал, что стихи Безыменского Дезику ничего не говорят, хотя отец мой был очень заинтересован поэтическим будущим Дезика и несколько раз приглашал его к себе, чтобы послушать стихи молодого поэта. Однако встречи эти ни к чему не привели. Оба почувствовали «далекость» их миров. Поэтому и я не хотел вмешиваться в поэтические дела – вплоть до того, что однажды достиг с Дезиком «джентльменского соглашения»: я не буду слушать его стихи. Это идиотское соглашение действовало вплоть до военных лет!

Конечно, с осени 1938 года (то есть после окончания школы) нам пришлось изменить многое в общении. Мы оказались на разных факультетах, у каждого появились новые друзья (для Дезика они были куда интереснее меня, так как принадлежали к «поэтическому цеху»). Но оставалось много общего, в том числе музыка. Не только «Бехштейн» в кауфмановской квартире на площади Борьбы и не только Большой зал Консерватории. В группе Дезика оказался Олег Трояновский – сын бывшего посла в США (тогда было принято сокращение САСШ) Александра Антоновича Трояновского, привезшего в Москву великолепную коллекцию грампластинок, а с ней замечательный, громадный проигрыватель фирмы «Ар-Си-Эй». Гостеприимные и хлебосольные владельцы этого богатства часто приглашали нас, молодых ифлийцев, послушать прекрасные записи симфонической и оперной музыки. Я, Дезик, его сокурсник Марк Бершадский часто были гостями музыкальных вечеров на Малой Бронной, 16. Впрочем, не мы одни. Как-то (это было в годы советско- немецкой «дружбы» 1939 – 1940-х годов) в числе слушателей оказался не кто иной, как великий Сергей Михайлович Эйзенштейн. Он очень интересовался записями вагнеровской «Валькирии», которую (по рекомендации Сталина) тогда ставил в Большом театре. У Трояновского были записи знаменитейшей в те годы норвежской певицы Кирстен Флагстад, и великий мастер внимательно несколько раз их прослушал (слушали и мы с Дезиком, притаившись в уголке полутемной комнаты)…

22 июня 1941 года жизнь наша коренным образом изменилась. Увы, не помню наших разговоров с Дезиком тех июньских дней. А затем наши пути разошлись – разошлись в прямом смысле слова. 8 августа я был призван. Однако на третьем курсе литфака призыва не объявили, а приказали всем добраться до Алма-Аты, куда эвакуировали литфак ИФЛИ. Кстати, и я мог бы разделить дальнейшую судьбу Дезика: уже 9 августа мобилизацию всех трех курсов отменили. Но я уже был в Ростове-Ярославском в запасном инженерном полку, а оттуда проследовал в Орск, на курсы переводчиков Красной Армии.

Связь наша прервалась, как ни пытался я ее восстановить. Об этом я с волнением писал матушке. «Что с Дезькой – не знаем» (12.XII.1941). «Что в Москве, у Ц. И.?» (Цецилии Израилевны; 4.Х.1941). «С Дезькой нет связи – посему письма мои не доходят. Пришли мне его письмо. Может быть, я перепутал его адрес» (14.XI.1942). «Мое письмо Шейдину вернулось, письмо к Дезьке тоже» (12.XI.1942).

Это беспокойство возрастало по мере того, как мне удавалось находить других ифлийцев – среди них Олега Трояновского (в Москве), Леву Шейдина (в Свердловске). Сведения же о Дезике были противоречивыми: уехал в Среднюю Азию, проходил учебу, попал в военное училище. Лишь к началу 1942 года, казалось, все определилось. «Дезька в Ашхабаде ¹, Ц.

1. Безусловная ошибка. [↩]