«Ливонское» стихотворение Тютчева и поэзия Севера

Через ливонские я проезжал поля,

Вокруг меня все было так уныло…

Бесцветный грунт небес, песчаная земля –

Все на душу раздумье наводило.

.

Этот ландшафтный мотив в одном из стихотворений Ф. И. Тютчева (1830) замечателен «реалистическим» и в то же время символическим отбором признаков: скудная природа Лифляндии оказывается прологом отнюдь не к «фламандской» или традиционно элегической, как можно было бы ожидать, картине, а к высокому и трагическому умозрению.

Тема Севера, ответвлением которой является «ливонский» ландшафт, пережила целый ряд преображений и уточнений в русской литературе XVIII – начала XIX века. «Север» в литературе XVIII века предстает как обобщенный образ «полуночных стран», который может выражать географическую доминанту империи (устойчивый поэтический титул императора – «владыка Севера») или приобретать ту или иную живописную конкретизацию – чаще всего в ключе колористического великолепия (северное сияние, водопады, снега). В эпоху оссианизма, когда тема оказалась связанной с проблемой культурного самоопределения (в рамках оппозиции, предложенной Жерменой де Сталь: литература Севера – литература Юга) ¹, начинается поиск своего национального сектора в среде нордических культур ². Одно из направлений этого поиска – выработка географически и этнографически конкретизированного поэтического ландшафта, который тем не менее сохранял бы типологические признаки европейского культурного пространства (которое могло в русской культуре эпохи романтизма получить определение «скандинавского» ³). Ясно, что Север «самоедов» для этой цели не годился. Реальный прообраз такого ландшафта был обнаружен на северо-западе страны: в русской и остзейской Прибалтике, Карелии и Финляндии ⁴. Прежде всего в Финляндии, так как она мыслилась включенной в ареал древних скандинавских преданий и, значит, соответствовала оссианическому колориту ⁵.»В Российской империи роль северной дикой и свободолюбивой страны, аналогичной Шотландии в Великобритании, играла Финляндия» ⁶. К. Н. Батюшков: «… сии пустыни, сии вертепы, сии непроходимые леса в средние века повторяли голос скальда» («Отрывок из писем русского офицера о Финляндии») 7⁷.

Устойчивые признаки «финского» ландшафта в русской литературе сформировались под очевидным влиянием оссиановских стереотипов с легким смещением некоторых акцентов во имя соблюдения исторического правдоподобия и местного колорита. Так, в этом ландшафте невозможны впечатляющие развалины замков и древних святилищ. Если Батюшков, ввиду определенной новизны темы и влияния со стороны европейских литературных источников, еще вводит в описание некие таинственные надписи на камнях, «руны» (оговариваясь, правда, что они «принадлежат к позднейшим векам» ⁸), то десятилетие спустя Е. А. Баратынский в «Финляндии», воспроизводя те же мотивы скандинавской мифологии, что и его предшественник («сыны Одена» и т.п.), тем не менее скажет: «Следы минувшего исчезли в сих местах». Соответственно усиливается акцент на пустынности, сумрачности, дикости этих мест. Финский ландшафт по основной характеристике «угрюмый». Но именно это качество делало его наиболее «северным» и поэтичным, ибо природа Севера – «природа, скудная дарами жизни, но всегда величественная, прелестная и в ужасах» ⁹. Таким мы его обнаруживаем у целого ряда поэтов, разрабатывавших «финскую» тему: у Баратынского («Н. И. Гнедичу», «Финляндия» ¹⁰), Коншина («Финляндия»), Глинки («Карелия»), Пушкина («угрюмый край» – родина Финна в «Руслане и Людмиле»).

И оссиановская, и финская темы предполагали наличие композиции, состоящей из трех модулей: ландшафтная экспозиция, исторические воспоминания (легендарного характера), медитация героя (странника, певца). Так дело обстоит у Батюшкова («На развалинах замка в Швеции»), Баратынского («Финляндия», оба варианта), Кюхельбекера («Оссиан»). Образцом для такой композиции, возможно, была оссиановская по настроению элегия Байрона «Прощание с Ньюстедским аббатством» (1803).

Ландшафт. Пустынный и угрюмый, он может быть бурным или спокойным. В любом случае это место, где живут воспоминания, где природа и руины как будто спят очарованным сном («Все тихо: мертвый сон в обители глухой, // Но здесь живет воспоминанье»). Нордическая угрюмость (той или иной степени) этого ландшафта компенсируется его поэтичностью: «Где месяц осребрил угрюмые твердыни // Над спящею водой» (Батюшков). Кроме того, в финском пейзаже может возникнуть акцент на обширности пространства: «Там необъятными водами // Слилося море с небесами» (Баратынский). Белый / бледный и синий цвета образуют, по наблюдению В. Э.

1. См.: «Оссиановский колорит в эпоху Макферсона и Гердера, а затем и в русской поэзии начала XIX века воспринимался как обобщенное выражение северного колорита…»(Иезуитова Р. В. В. Жуковский. «Эолова арфа» // Поэтический строй русской лирики. Л., 1973. С. 40). [↩]
2. Поиск, впрочем, велся и в другом направлении. На сложность этой ситуации указывал еще Г. А. Гуковский: «В качестве северного народа русский народ мыслился в оссиановской группе <…> но глубокие исторические связи с Грецией через Византию <…> заставляли сопоставлять истоки русской национальной культуры с гомеровским типом»(Гуковский Г. А. Пушкин и русские романтики. М., 1995. С. 211). Романтики 1820-х годов обосновывали способность отечественной культуры развиваться сразу в нескольких направлениях: «… поэты русские, не выходя за пределы своей родины, могут перелетать от суровых и мрачных преданий Севера к роскошным и блестящим вымыслам Востока…»(Сомов О. М. О романтической поэзии // Литературно-критические работы декабристов. М., 1978. С. 266). Специально об оссианизме в русской литературе см.: Левин Ю. Д. Оссиан в русской литературе. Л., 1980. [↩]
3. Подобные утверждения обнаруживаются в книге И. М. Ястребцова «О системе наук, приличных в наше время детям, назначаемым к образованнейшему классу общества». Ср.: «Назовем новую европейскую цивилизацию, для краткости, скандинавскою, по той причине, что Скандинавы были первыми ее виновниками». И далее о западноевропейских странах (Германии, Англии, Франции): «На границах сей. так сказать, скандинавской Европы…» (см.: Чаадаев П. Я. Полн. собр. соч. и избранные письма в 2 тт. Т. 2. М., 1991. С. 541). [↩]
4. Российский северо-восток (Сибирь) также входил в число поэтически освоенных романтиками северных ландшафтов, но он, как правило, был связан со специфической темой узилища. В «Войнаровскомх К. Ф. Рылеева образ сибирского (якутского) ландшафта представляет собой, с одной стороны, крайнее воплощение северной угрюмости, одичалости и унылости. С другой стороны, это «обширная узников тюрьма», которая лишена исторической памяти, не освящена преданием (если не считать рассказов о казацких походах «по царству хлада и снегов»). С позиции элегического эскапизма она двусмысленна: удовлетворяя требованию уединения, она являет собой место вынужденного одиночества. Ее величие всецело отрицательно: это метафора загробного существования при жизни, с отчетливым политическим подтекстом (см.: Русская историческая поэма конца XVIII – начала XX века. М., 1984. С. 78 – 81). [↩]
5. В конце XVIII века героический пафос шотландских и скандинавских сказаний еще мог быть юмористически снижен в русской культуре как «чухонский». Комическое свидетельство об этом оставил Н. А. Львов в «Письме к Г. Р. Державину» (в связи с получением от последнего «Оды на победы <…> в Италии <…> 1799 году», где отчетливо выразили себя оссианические увлечения Державина): «Вот беда только для меня твое норвежское богословие: не вижу я никакой причины к воскресению замерзших и нелепых богов северного океана: Нелепые их рожи // На чучелу похожи, // Чухонский звук имян // В стихах так отвечает, // Как пьяный плошкой ударяет // В пивной пустой дощан» (Поэты XVIII века. В 2 тт. Т. 2. Л., 1972. С. 246). Но этот же факт говорит о возможности сопоставления оссианического и финского колоритов как близких друг другу, Юмористический и этнографический аспекты «чухонской» темы останутся в русской литературе («убогий чухонец» Пушкина), но романтизм дополнит их героико-мифологическим и элегическим аспектами. [↩]
6. Лихачев Д. С. Поэзия садов. М., 1998. С. 353. [↩]
7. Батюшков К. Н. Сочинения в 2 тт. Т. 1. М., 1989. С. 95. [↩]
8. Там же. С. 95. [↩]
9. Там же. С. 44. [↩]
10. В значительно разнящихся вариантах «Сына отечества» и «Соревнователя просвещения и благотворения», оба – 1820 год. Мы не касаемся здесь проблемы горацианского carpe diem, возникающего в финалах этих элегий (особенно выразительно – в варианте «Соревнователя») и полемически противопоставленного ключевой теме стихотворений. [↩]