«Историческая поэтика»: Опыт реконструкции ненаписанного

В 2006 году, буквально в день столетия смерти Александра Николаевича Веселовского, увидел свет первый том его «Избранного» — «Историческая поэтика»¹. Новизна этого издания состоит в том, что работы были впервые расположены согласно авторскому плану, еще в 1959 году опубликованному В. Жирмунским. Также впервые в него вошло все, что было сделано Веселовским во исполнение этого плана. Возникшая картина вступила в противоречие с устойчивым мнением, будто Веселовский не успел продвинуться «дальше фундамента», будто гениальная идея так и не была реализована: объем сделанного соответствовал почти половине замысла. Всего частей должно было быть четыре. Вторая, наиболее новая по идеям и обширная, прервалась на третьем разделе — «Поэтика сюжетов», опубликованном посмертно.

Чего Веселовский не успел написать? Заключительного раздела второй части — «История идеалов» — и двух последних частей: «История личности» и «Внешняя история поэтических родов и частные процессы литературной эволюции». Они остались на стадии первоначальной разработки: наброски плана (для лекций), ворох выписок из первоисточников, цитаты из чужих исследований…

Однако помимо «Исторической поэтики» Веселовский создал немало работ, впрямую связанных с частями, намеченными в плане и оставшимися ненаписанными. В какой мере они позволяют судить о неисполненном плане и его идеях? В ответ на этот вопрос подготовлен второй том «Избранного» — «На пути к исторической поэтике». В нем предпринята попытка реконструкции ненаписанного с тем, чтобы восполнить отсутствующие части и разделы за счет работ сходной проблематики, создававшихся на протяжении всего творчества ученого.

Оба тома, взятые вместе, представляют собой попытку реконструкции «Исторической поэтики».

Кроме того, предметом реконструкции должен быть метод, положенный в основу исторической поэтики. Веселовский очень рано и навсегда избрал его для себя: «Метод новой поэтики будет сравнительный» (Определение поэзии. — ИП, с. 83). Сравнительный метод, который мог бы стать основанием новой поэтики, не существовал в готовом виде. Его идеи нуждались в преобразовании, его приемы — в развитии. Задолго до того как Веселовский воспользуется словом «поэтика» для определения своей системы, он будет говорить о методе, полемизировать с его различными направлениями и отрабатывать его технику в собственных исследованиях.

Относительно того, когда Веселовский начал работу над исторической поэтикой, существуют два мнения, которые могут показаться противоположными.

Издатель «Исторической поэтики» В. Жирмунский в комментарии к изданию 1940 года и позже не раз повторял мысль, восходящую к свидетельству самого Веселовского: «»В первом моем курсе, читанном в С. Петербургском университете (1870), — сообщает Веселовский, — я затеял дать схему поэтики, приблизительно по указанной выше программе». Однако в сущности тема поэтики намечается у Веселовского еще раньше, с самого начала его самостоятельной научной деятельности, в годы его первой заграничной командировки 1862-1863 гг.»².

Другую точку зрения озвучивает А. Топорков, полагая, что еще и в 1880-е годы Веселовский был прежде всего известен как исследователь «литературных источников фольклора и <…> путей усвоения христианской традиции европейскими народами. Естественно, что будущего автора «Исторической поэтики» угадать в А. Н. Веселовском было еще невозможно»³. Это мнение подтверждается и современником, чутко отозвавшимся на работы Веселовского 80-х годов и увидевшим в них новое направление исследования — теоретическое, — избранное «таким видным ученым <…> и притом ученым, который так редко подымает в своих работах общие теоретические вопросы»⁴.

Кто же прав? Если иметь в виду проблему хронологическую, то мы имеем противоречие более кажущееся, чем реальное. Оно разрешается с помощью кавычек, которые нужно поставить или снять, произнося слова «историческая поэтика». Если говорить о книге, воплощающей законченную систему, то тогда работа над «Исторической поэтикой» началась немногим ранее, чем возник сам термин, впервые употребленный Веселовским в 1893 году при чтении лекции «Из введения в историческую поэтику». Если же иметь в виду направление научной мысли, обратившее внимание на определенный круг проблем и их решений, то прав В. Жирмунский, со ссылкой на Веселовского относящий начало его работы ко времени первой заграничной командировки и к отчетам, которые были присланы из Германии и Чехии и опубликованы в «Журнале Министерства народного просвещения» в 1862-1864 годах.

Это то, что касается существа дела. Что же касается репутации Веселовского, видимо, вплоть до 1880-х годов о нем не привыкли думать как об ученом, склонном поднимать «общие теоретические вопросы». Здесь есть повод посетовать на невнимательность или на непроницательность современников, поскольку взгляд, брошенный на творчество Веселовского в свете «Исторической поэтики», различает путь, к ней ведущий. Такой ретроспективной возможности современники не имели — но, видимо, у них не остались в памяти и те вопросы, которые Веселовский поставил публично при начале чтения в Петербургском университете первого лекционного курса по истории всеобщей литературы «О методе и задачах истории литературы как науки» (1870).

В 1913 году этой работой открыли первый том посмертного собрания сочинений — «Поэтика». Это было понятно с точки зрения хронологии, которой подчинен состав в собраниях сочинений, но по сути оказывалось забеганием вперед, поскольку и в 1870 году, и много позже Веселовский не решался назвать свою систему представлений о словесном искусстве поэтикой, полагая, что «времена пиитик и риторик прошли невозвратно»⁵. Но когда в 1940 году В. Жирмунский открыл той же работой «Историческую поэтику», это было прямым своеволием составителя, поскольку Веселовский в план издания ее не подразумевал включить.

О прошедших временах пиитик Веселовский сказал в первом же из своих «Отчетов», присланном из Германии в декабре 1862 года. Эти «Отчеты о заграничной командировке» — документ научного становления Веселовского, не менее показательный, чем лекция 1870 года. Лекция, даже в формулировке задач истории литературы как науки, представляет собой первое подведение итогов. «Отчеты» содержат первые вопросы, требующие ответа и осознания академической ситуации, в которой их предстоит решать.

В отличие от лекции 1870 года, «Отчеты» гораздо менее и неполно известны. Два из них (I и III) с сокращениями того, что касается «учебной работы Веселовского», в 1940 году в томе «Исторической поэтики» опубликовал В. Жирмунский. Всего же отчетов — пять. И едва ли только за отсутствием интереса к ним они оказались опущены.

Вот начало четвертого отчета: «Мы часто и много жили заимствованиями. Разумеется, заимствования переживали сызнова; внося новый материал в нравственную и умственную жизнь народа, они сами изменялись под совокупным влиянием той и другой. Итальянский Pelicano становился Полканом русских сказок. Трудно решить в этом столкновении своего с чужим, внесенным, какое влияние перевешивало другое: свое или чужое. Мы думаем, что первое. Влияние чужого элемента всегда обусловливается его внутренним согласием с уровнем той среды, на которую ему приходится действовать».

Здесь легко узнается один из компаративных законов, позже сформулированных Веселовским, — «встречное течение». Именно потому он не боится говорить о заимствовании, что полагает «чужое» не вредным или опасным, но необходимым (как катализатор) для развития «своего». Эта же тема — в ряде других отчетов: насколько многосоставна провансальская культура и что она определяет в общей судьбе романских культур (II); каково соотношение английской литературы и английского языка — и шире: языка — народности — литературы (V).

Ограниченность культурного горизонта — знак провинциализма и культурной потерянности. Тому Веселовский сам стал свидетелем, путешествуя по Сербии. В момент пробуждения своего культурного самосознания она если и расширяет кругозор, то не на Восток, не в поиске связей со славянским миром: «Во время моего пребывания в Новом Саде только что вышел сербский перевод Лермонтова: «Герой нашего времени» (перев. Поповича, редактора «Даницы»), давным-давно известного на Западе. Славянская взаимность и здесь опоздала. Я узнал между прочим, что в России французский язык чуть ли не официальный; меня пренаивно спрашивали по поводу новосадской театральной труппы, есть ли у нас в России русский театр; и выходят ли такие обстоятельные журналы, как «Даница»? А «Даница» за год, что одна книжка любого русского журнала за месяц. Вообще, в своих сведениях о России, дальше 30-х годов нынешнего столетия здесь не пошли» (IV).

Для Веселовского и такого рода опыт оказался продуктивным, чтобы в первую очередь преодолеть замкнутость русской культуры и ее мысль о собственной исключительности. Эта заслуга была оценена еще при его жизни — А. Пыпиным в «Истории русской этнографии»:

По старой исторической традиции мы привыкли думать, что она (Древняя Русь. — И. Ш.) держалась особняком, мало сносилась с другими народами, имела небогатую, почти только церковную письменность, рано отделилась от католического Запада и его литературного содержания и таким образом создала себе свою исключительную область поэтических сказаний; между тем, исследование раскрывало следы неподозреваемого ранее общения, путем которого приходила масса чужих преданий и воздействий культурных <…> необходим был новый пересмотр всего состава народного предания, новое указание своего и чужого, распределение мифологических и чисто поэтических элементов, расположение их (насколько возможно) по хронологии народной жизни и письменности, определение их источников <…> Этот труд предпринят был в особенности г. Веселовским⁶.

Этот труд займет десятилетия, но задача для него будет впервые поставлена в беглых — в несколько страниц — отчетах, присылаемых из-за границы академическим стипендиатом (вчерашним студентом — 24-25-летним человеком). Отчеты производят впечатление, которое, наверное, должны производить юношеские записи гениального физика или математика: зная перспективу, видишь, что практически все — на уровне вопросов, а иногда и на уровне методологических догадок — намечено.

Сама атмосфера научной жизни, в которую окунулся Веселовский по приезде в Германию, ускоряла мысль, столкнувшуюся с тем, что мы теперь назвали бы «научной революцией». Именно так ее воспринимал и описывал Веселовский:

В области историко-филологических наук совершается теперь переворот, какого не было, быть может, со времени великого обновления классических знаний. Перевороты всегда соединены бывают с неожиданным расширением кругозора в нравственном и физическом смысле <…> Переворот наступает, когда в это тихое развитие из своих собственных начал вторгается масса новых начал и фактов, с которыми приходится считаться (III).

Умение «считаться» с совокупностью новых «начал и фактов» предполагает построение новой научной системы (по Т. Куну — парадигмы). Тогдашний предел научной новизны для гуманитарной науки как будто бы все еще представляла позитивистская аналогия с естественным знанием. Веселовский довольно рано отстраняет ее от себя (не в силах, однако, переубедить своих будущих критиков, которые и по сей день именуют его позитивистом). Для него Бокль и Тэн — краткое юношеское увлечение: «История не есть физиология; если она развивается на исключительно физиологических началах — она уже не история. Бокль попытался сделать для европейской исторической жизни, что возможно разве для каких-нибудь эскимосов или готтентотов, да и то пока они не увидели первого иноземца…» (III).

Приход первого же иноземца создает ситуацию, которую невозможно понять из эволюционно-растительных начал: «Первый иноземец уже возмутил бы физиологический покой их жизни, правильный ход их мысли нарушил бы обмен с чужой мыслью, выросшей на иной почве, в другом круге представлений».

Первый же иноземец являет собой повод для сравнения, а сравнение — повод выйти из позитивистской аналогии. Только сравнительный метод видится Веселовскому настолько универсальным, чтобы, не отвергая «физиологических начал» («климата, пищи и природных условий»), обратиться к истории самого человека, не заслоняя ее «физиологией»: «Одним словом, строится история над человеком и вопреки человека, между тем как следовало бы построить ее из самого человека, как физиологической и психологической единицы, состоящей, разумеется, под влиянием окружающего, но имеющей достаточно материала в самой себе, чтоб из самой себя развиться».

Сравнительный метод первоначально возник (о чем и сегодня любят напоминать в словарных статьях о компаративистике) в области сравнительной анатомии. В гуманитарной сфере первыми объектами сравнения стали миф и язык. Но продуктивный метод требует все нового пространства, расширения: «Недаром Штенцлер еще в этом году провозгласил сравнительную грамматику частью сравнительной истории культуры».

В начале своей деятельности Веселовский стал свидетелем совершающегося научного переворота. На то, чтобы принять в нем участие, потребуется вся оставшаяся жизнь: накопить факты, осознать начала, построить систему поэтики, чего он до конца довести не успел (хотя продвинулся несравненно дальше, чем принято думать).

Причину своей неспешности Веселовский также очень рано осознал и объяснил — в момент подведения первых итогов в 1870 году. В лекции он несколько раз повторяет слово «обобщение». Чувствуется, что автору ведомо теоретическое искушение, но побеждает ответственность: «…обобщение можно назвать научным, разумеется, в той мере, в какой соблюдена постепенность работы и постоянная проверка фактами, и насколько в вашем обобщении не опущен ни один член сравнения. Работа более или менее продолжительная, смотря по обширности предмета…»

Предмет, намеченный Веселовским для изучения, был обширен — история литературы, взятая в истории общественной мысли и представленная как история культуры. Новизна ее изучения «состоит в методе, которому я желал бы научить вас и, вместе с вами, сам ему научиться. Я разумею метод сравнительный». Он уже дал немалые результаты: «…на почве литературы <…> сравнительно-исторический метод во многом изменил ходячие определения поэзии, порасшатал немецкую эстетику».

И едва ли не главное достоинство сравнительно-исторического метода состоит в том, что он не подталкивает к поспешным обобщениям, а позволяет собирать и обдумывать факты. Если же кто-то начинает спешить, то Веселовский готов вступить в полемику. Основным ее полем становится для него сравнительная мифология.

Во фразе Веселовского о том, что «мы часто и много жили заимствованиями», мы сегодня различаем другие смысловые оттенки, чем те, которые должны были звучать в 1862 году. Для нас не секрет, почему В. Жирмунский не решился опубликовать этот текст в 1940 году и как бы он прозвучал в 1949-м, когда и без того Веселовский был объявлен космополитом. В то же время сама идея заимствования — общее место компаративистики. Но в 1862 году она отнюдь не была таковым, а манифестировала принадлежность к новейшей научной теории, достаточно дерзкой, бросающей вызов влиятельному учению — сравнительной мифологии.

Историю этого научного вызова обычно представляют так, что в своем предисловии к индийским сказкам «Панчатантры» (1859) Теодор Бенфей предложил альтернативу мифологическому способу объяснения сходства в повествовательных сюжетах. Веселовский сразу же оценил значение новой теории, отвечая ее оппонентам: «Заимствование, видите ли, оскорбительно, наследство не оскорбительно, хотя наследство то же заимствование, особенно из таких далеких рук, как наши праотцы на Иранской возвышенности» («Отчеты», III). Он готов поддержать «теорию заимствований», но, как видно из приведенной цитаты, не собирается отменять сравнительной мифологии. Эти подходы различны, но, по сути, оба имеют дело с заимствованиями. И Бенфей ничего не отменял, он лишь сделал существенную поправку.

В своей первой большой работе, выполненной на сравнительном материале, — докторской диссертации «Славянские сказания о Соломоне и Китоврасе и западные легенды о Морольфе и Мерлине» (1872) — Веселовский в самом начале и со всей определенностью говорит о том, что речи о замене одной теории другой нет, что мифологическая гипотеза «принуждена поступиться долей своего господства историческому взгляду», но именно — долей, а не уйти со сцены. Гримм и Бенфей «не исключают друг друга», и оба направления «должны идти рука об руку, только так, что попытка мифологической экзегезы должна начинаться, когда уже кончены все счеты с историей»⁷.

Об этом приходится напоминать так настойчиво, потому что Веселовскому не поверили. В нем заподозрили убежденного противника мифологического подхода, и подозрение только нарастало с течением времени, чтобы укрепиться в ХХ веке: от О. Фрейденберг до Е. Мелетинского.

Неоднократно полемически высказываясь о сравнительной мифологии, Веселовский сомневался не столько в мифе, сколько в корректности применения сравнительного метода. Попытка вывести все разнообразие сюжетов из единого мифологического источника представлялась ему либо упрощающим редукционизмом, либо произвольным обобщением. Упрощение виделось там, где европейские эпические и сказочные сюжеты, даже не пытаясь выяснить их природу и происхождение, возводили к источникам в небесной мифологии Древней Индии. Этот прием Веселовский подробно разобрал в развернутой рецензии на книгу Анджело де Губернатиса «Животная мифология» — «Сравнительная мифология и ее метод» («Вестник Европы», 1873, октябрь). Однако произвольные попытки расширить круг источников, скажем, при замене Индии на Египет вызывали еще более резкую оценку: «…произвол толкований и «чаромутие» достигают пределов, до каких никогда еще не доходил ни один мифолог сравнительного направления, как бы он ни был боек»⁸.

Веселовский проницательно угадывал опасность мифологических построений: «Но что более всего повредило ее [сравнительной мифологии] делу в глазах серьезных деятелей — были преждевременные обобщения, попытки популяризации. Еще наука не определилась, не выяснила себе ни свойств своего материала, ни приемов исследования: она едва успела выставить несколько вопросов, задаться двумя-тремя гипотезами — а уже книги Кокса и Бюрнуфа спешат познакомить публику с ее результатами, которых еще нет, с целой системой, когда она еще в работе и может еще перестроиться так или иначе, смотря по данным, какие принесет с собою изучение какого-нибудь специального ряда фактов»⁹.

Очередной случай поспешного обобщения? Да, но случай, далеко выходящий за пределы научной гипотезы, поскольку популярный британский историк Дж. У. Кокс и почтенный французский филолог Эмиль-Луи Бюрнуф почти одновременно выступили с книгами по мифологии древних ариев. «Мифология ариев» (The Mythology of the Aryan Nations, 1870) Кокса до конца века будет издана 18 раз и вместе с «Наукой религий» (Le science des religions) Бюрнуфа послужит в следующем ХХ столетии возникновению другой мифологии — нацистской. Этого Веселовский, разумеется, знать не мог. Он просто чувствовал опасность поспешных обобщений, особенно когда они подрывали основание сравнительного метода, на который он возлагал надежды.

И тем более внимательно сопровождал сомнениями, вынеся это слово в название своей первой большой научной работы, опубликованной в России, — «Заметки и сомнения о сравнительном изучении средневекового эпоса (По поводу итальянских сказок)» (ЖМНП. 1868, Ч. CXI, ноябрь). Об этом времени своей жизни Веселовский вспоминал в автобиографии: «…я так освоился в Италии, что о России перестал думать: интересы у меня явились местные, явилась даже идея и возможность совсем устроиться в Италии. В это время я получил письма от Буслаева и Леонтьева: звали на кафедру в Москву…»¹⁰. Так что первая большая работа была научным итогом, который Веселовский мог предъявить по возвращении на родину. И речь в ней шла о сравнительном методе.

Суть сомнений, высказанных Веселовским в 1868 году, сводится к тому, что мифологическая гипотеза затемняет смысл происхождения эпического материала:

Нам кажется, что в новейших исследованиях средневекового суеверия, при непременном желании добраться, во что бы то ни стало, до мифического зерна (даже там, где оно не существует), обращается слишком мало внимания на физиологию народного творчества, и тем самым упускаются из виду очень многие жизненные его процессы. Упущена из виду та пластическая сила, которая творит в сказке, песне, легенде, не столько развивая их внутреннее содержание (что собственно и подлежит мифологической экзегезе), сколько их чисто формальную сторону¹¹.

Мифологическая основа эпических сюжетов может быть общей или возникшей независимо друг от друга при сходных условиях, но повествовательное оформление есть плод «народного суеверия» или его христианской перелицовки, а прежде всего — пластической силы, заключенной в языковом воображении.

1. Веселовский А. Избранное: Историческая поэтика / Вступ. ст., коммент., сост. И. О. Шайтанова. М.: РОССПЭН, 2006. В дальнейшем — ИП с указанием страницы. Предисловие к этому тому было предварительно напечатано в «Вопросах литературы»: Шайтанов И. Классическая поэтика неклассической эпохи // Вопросы литературы. 2002. № 4. [↩]
2. Жирмунский В. М. А. Н. Веселовский и сравнительное литературоведение // Жирмунский В. М. Сравнительное литературоведение. Л.: Наука, 1979. С. 103. [↩]
3. Топорков А. Л. Теория мифа в русской филологической науке XIX века. М.: Индрик, 1997. С. 291.[↩]
4. Кареев Н. И. Литературная эволюция на Западе. Воронеж, 1886. С. 1. См. подробнее: Шайтанов И. О. Предисловие // Указ. соч. С. 20-22. [↩]
5. ЖМНП. 1863. Ч. CXVII. Февраль. Отд. 2. С. 155. [↩]
6. Пыпин А. Н. История русской этнографии. Т. 2. СПб., 1891. С. 256, 257. [↩]
7. Веселовский А. Мерлин и Соломон. М.: Эксмо-пресс; СПб.: Terra fantastica, 2001. С. 17-18. [↩]
8. Веселовский А. Н. Сравнительная мифология и ее метод // Веселовский А. Н. Собр. соч. Т. 6. Статьи о сказке. 1868-1890. М.; Л., 1938. С. 126. [↩]
9. Там же. С. 84. [↩]
10. Пыпин А. Н. История русской этнографии. Т. 2. С. 426.[↩]
11. Веселовский А. Н. Заметки и сомнения о сравнительном изучении средневекового эпоса // Веселовский А. Н. Собр. соч. Т. 6. С. 9.[↩]