Исследуя нравственное содержание
Ф. Светов, Ушла ли романтика? «Советский писатель», М. 1963, 222 стр.; Ф. Кузнецов, Каким быть… «Советский писатель», М. 1962, 244 стр.
Сборники статей Ф. Светова и Ф. Кузнецова во многом отличаются друг от друга и в то же время содержат то общее, что хотелось бы особенно поддержать: острую публицистическую направленность.
Борьба за человека, за нравственное содержание литературы, за воспитывающую роль книги – вот, пожалуй, то главное, что составляет пафос обоих сборников.
Конечно, нелепо провозглашать полемичность главным или единственным достоинством критики, как нельзя, допустим, провозглашать искренность главным критерием литературы. Но в то же время полемичность, явная или скрытая, делает более целеустремленной мысль критика, повышает действенность статьи. И лучшее страницы книг Ф. Кузнецова и Ф. Светова – те, которые посвящены полемике вокруг острых моральных проблем, а не просто растолковывают произведения.
Высокая требовательность к человеку определяет оценку всех явлений литературы. В этом смысле особенно показательна глава «Балуев спорит с Арефьевым» в книге Ф. Кузнецова. Балуев, герой известной повести В. Кожевникова – руководитель нового типа, сформированный тем новым, что пришло в нашу жизнь за последние годы: его отличают доброжелательное, чуткое внимание к людям, душевность, доброта, забота о нравственном и духовном росте каждого рабочего. Этих качеств не хватает, по мнению критика, Арефьеву, герою романа А. Чаковского «Дороги, которые мы выбираем». Будучи сам честным и принципиальным человеком, Арефьев не умеет видеть хорошее в людях, плохо знает их; недаром он остается в одиночестве, когда наступает трудная минута. И критик не соглашается с поэтизацией образа Арефьева. Вспомнив фразу героя: «Вся жизнь моя в этом туннеле, в этих людях», – критик, комментирует: «В том, что вся жизнь. Арефьева «в этом туннеле», роман убеждает, но что жизнь его в людях, которые строят туннель, – ничуть!»
И этот спор «Балуев против Арефьева» – свидетельство того нового, что пришло в нашу критику после XX съезда партии: утверждение человечности героя, отрицание теории «винтиков», воспитание непримиримости ко всему, что мешает человеку стать Человеком.
Отрадной особенностью обеих книг является и то, что критики ведут разговор по большому счету.
С большой убедительностью и темпераментом критикует Ф. Светов рассказы В. Конецкого, повести А. Гладилина «Дым в глаза» и А. Рыбакова «Бронзовая птица». Удачна статья о детской литературе, где критик мерит гайдаровской меркой многие нынешние книги – милые, благородные, но – увы! – такие неглубокие. Решительность, с которой критик выступает против серых, бесцветных, бескрылых книг, заслуживает всяческой поддержки.
Есть у Ф. Светова излюбленный прием: пересказав фабулу произведения, он спрашивает: «Ну, а все-таки, о чем оно написано?» Тогда-то и начинает он добираться до глубины художественной мысли или обнажать мелкотемье, невидное за внешней занимательностью сюжета. В рассказе «Скорпионовы ягоды» Р. Зерновой критик раскрывает перед нами «второй план» сюжета: «Как видим, писателя интересует не драматизм сюжета сам по себе, а причинность событий, источники формирования человеческих характеров – социальность происходящего. Не романтизм ситуаций, а романтическое отношение к основам человеческого существования…»А в пьесе С. Алешина «Одна», наоборот, обнажается художественное мелководье: «И вот, доказывая конечно же верный тезис: да, жизнь – сложная штука, и бывает, что хороший муж уходит от хорошей жены к хорошей женщине, оставаясь при этом хорошим человеком, драматург всего-навсего выражает ту несложную мысль, что иногда развод необходим и неплохо бы упростить его процедуру».
Несколько хуже в обеих книгах обстоит дело с осмыслением литературного процесса, с эстетическим анализом. А разговор о литературе непременно должен включать в себя не только вопрос – о чем писать и что писать, но и как писать.
Борьба против серых, безликих произведений вряд ли будет эффективной, если наша критика станет заниматься только концепциями авторов. Чтобы не процветали формалисты, нужно не просто заклинать: «Чур меня!» Нужно еще и давать анализ хороших, настоящих произведений в неразрывном единстве этики и эстетики, бить идеологического противника более высоким уровнем художественного анализа на партийной, принципиальной основе. Вот почему необыкновенно важен вопрос, как написано произведение, насколько значительна его эстетическая ценность.
Ф. Кузнецов в большинстве случаев отделывается от этого вопроса скороговоркой: «Книга эта не без заметных художественных слабостей. О них уже писала критика. Есть в ней элементы описательности, некоторым характерам свойствен схематизм, риторичность. Но роман подкупает страстностью, гражданственностью авторской позиции…»
Ф. Светов не допускает такого легкого отпущения художественных грехов, реже поддается ставшему в последнее время модным стремлению пересказывать несколько произведений с точки зрения одной проблемы. Считается такой разговор «проблемным», а выходит, будто не только критик, но и писатели создавали свои произведения лишь с целью комментировать, иллюстрировать известную «проблему»…
Ф. Светов ставит перед собой не только публицистические задачи. Во вступлении он прямо формулирует свою цель: «…что такое романтика сегодняшнего дня, а следовательно, и каковы особенности современного романтического искусства?» Эта цель, как видим, объемлет обе стороны проблемы – и романтику жизни, и особенности романтического искусства. И там, где это единство воплощено в конкретном анализе, критик добивается отрадных успехов.
Особенно удачна статья «Поэтический театр М. Светлова», открывающая сборник. Это свободный разговор о тенденциях светловского творчества, о внутренних, творческих связях между его поэзией и драматургией, о цельности его романтического взгляда на мир и о своеобразии его романтики. Правда, лишь эта статья да следующая – «Ушла ли романтика?» – в какой-то мере заняты исследованием приемов изображения романтического, остальные же статьи удовлетворяются маловыразительной формулой: «романтика повседневности».
Естественно, что от книги «Ушла ли романтика?» ждешь раздумий о качестве романтики, тем более что сам Ф. Светов убедительно доказывает, какая неразбериха царит подчас в нашей критике с представлением о романтике. Но что же утверждает Ф. Светов? По его мнению, «романтика – это ведь нечто необычное, поднявшееся над ежедневным и будничным, это способность души мечтать о еще не изведанном, это и стремление не только поклоняться красоте, но и самому быть красивым. Поэтому романтична и страсть к путешествиям – открытие неизведанного, и невозможность жить с ложью в душе, а только по правде, и революционный порыв народа – ставшая действенной мечта о завоевании счастья для всех». Ясно, что столь расплывчатое определение ничего, в сущности, не определяет.
В равной мере ничего не добавляет и «добавление» к этому определению: «Нельзя только забывать о том, что романтика всегда должна нести на себе печать современности, иначе правда жизни становится принаряженной фальшью». Но что такое печать современности? Даже на историческом романе лежит эта печать – печать времени создания.
Из терминологической неясности проистекает у Ф. Светова и практическая путаница. На одной странице он утверждает, что фраза «подлинная романтика – это романтика будней», «непременно встречающаяся в каждой второй из критических статей о современности, которой грешил и автор этих строк, сама по себе… еще ничего не выражает». А на других – сам пользуется этим «ничего не выражающим» понятием: «…жанровая разностилица пьесы… компрометирует ту самую романтику будней, за которую каждый современный романтик всегда ратует». И далее: «В повести все время идет скрытая полемика между представлением о романтике как о чем-то непременно громком, разноцветном и романтикой существа жизни»; романтика любой профессии «прежде всего в большом кропотливом труде, в увлеченности делом, которому человек отдает все силы, ум, волю, страсть». Здесь уже окончательно размыты все границы; понятие романтика отождествляется с понятием поэзия: во всех этих случаях можно ведь в равной мере говорить «поэзия будней», «поэзия труда», «поэзия профессии» и т, д. А можно говорить и красота… Слово романтика становится просто похвалой, а не литературоведческим определением. Но ведь вопрос «Ушла ли романтика», вынесенный в заголовок книги, может иметь место только по отношению к литературе, а не к самой жизни: там он был бы бестактен, если не нелеп.
Впрочем, такие расплывчатые определения, возможно, появились с целью объединить под «крышей» книги разговор о любом произведении: если там нет романтики в художественном изображении, то, конечно, найдется романтика или в характере героя, «любящего свою профессию», или в «существе жизни» (как роман А. Коптяевой «Иван Иванович» должен, в трактовке Ф. Светова, учить «красоте, романтике чувства», то есть изображать, как разъясняется дальше, счастливую любовь).
Было бы, вероятно, разумнее оговорить в предисловии, что некоторые статьи были написаны в связи с другими проблемами, и не притягивать их к романтике. Сейчас же название книги Ф. Светова да и книги Ф. Кузнецова несколько условно, оно больше определяет сферу интересов автора, чем реальную направленность сборников. Статьи существуют сами по себе в том повороте, в каком были написаны в свое время для журнала или газеты. Так что в некотором роде здесь вообще есть «обман»: читатель хочет углубиться в какую-то одну тему или проблему, а это ему не удается.
Получаются любопытные парадоксы. Анализируя рассказы, «претендующие» на романтику, – «Дубравка» Р. Погодина, «Никогда без любви» А. Блинова, – Ф. Светов показывает их слабость и побивает их рассказом С. Антонова «Порожний рейс». Спору нет, рассказ С. Антонова отличный, но для чего в книге о романтике побивать романтическую манеру письма реалистической? Противопоставляется «романтикам» и В. Тендряков – писатель острореалистической манеры: «Как мы видели, мысль эта выражена в повести Тендрякова не декларативно, не проповедью «вечных» истин, не нагнетанием трагических фактов и ситуаций, а правдивым и психологически точным рассказом о самом обыкновенном, о жизни, о том, что бывает «у всех».
Еще один недостаток, проявившийся в обеих книгах, и особенно в книге Ф. Кузнецова, – некоторая стертость языка: «Этот роман – убедительное художественное свидетельство тому, какой огромный вред нанесли сельскому хозяйству бездушие, бюрократизм. Вместе с тем это и правдивый рассказ о той борьбе, которую повели партия и народ за подъем сельского хозяйства». Убедительное свидетельство, огромный вред, правдивый рассказ, борьба заподъем… Наверное, если бы таким языком писал Е. Мальцев, то Ф. Кузнецову было бы нечего комментировать: роман «Войди в каждый дом» просто не напечатали бы!
Впрочем, там, где критик пишет о тех проблемах, которые его всерьез интересуют, появляется и задор, и свой, индивидуальный стиль. Того же Ф. Кузнецова больше интересует литература молодых, и поэтому у него такая темпераментная статья о «молодой прозе». Правда, есть в этой статье восторженный «захлеб», покрывающий слоем лака всю молодую прозу: «Молодая проза воюет с иллюстративностью и описательностью, бежит любой недостоверности. Целомудренное отношение к слову, отвращение к фальши, к риторике, к фразе, щепетильное стремление к тому, чтобы читатель поверил, пронизывает почти всю эту прозу, делает ее по-особому трепетной, нервной, трогающей струны сердца». Эта целомудренно-трепетная оговорка «почти всю» ничего, по сути, не меняет. А ведь «молодая» проза, как и «старая», как и любая, очень разная – есть хорошая, есть плохая (что, кстати, и показывает в своем конкретном анализе критик).
К лучшим в сборнике принадлежит и вторая «молодежная» статья – «И пусть сражаются торреадоры!». В таких работах наиболее полно выявляет себя темперамент автора; логика его доказательств убедительна, а фраза полновесна, ибо насыщена живой полемической мыслью.
И наоборот, там, где пропадает у Ф. Кузнецова темперамент бойца, возникает вялость стиля, вялость аргументации; в каждой фразе появляются лишние слова.
Такова, в частности, статья «Чувство родины». Взяв три совершенно разных произведения – «За далью – даль» А. Твардовского, «Дневные звезды» О. Берггольц, «Каплю росы» В. Солоухина, – критик не нашел сколько-нибудь убедительных внутренних связей между произведениями, статья оказалась лишенной внутренней логики. На страницы книги выплыли в изобилии прописные истины и общие места…
Хотелось бы пожелать, чтобы следующие книги Ф. Светова и Ф. Кузнецова были более ровными – не гладенькими, а от начала до конца зрелыми.
А. БОЧАРОВ