Исследование продолжается

«Пора начать дискуссию» – под таким заголовком опубликовал литературный еженедельник «Элет эш иродалом» передовицу, завершавшую празднование 100-летнего юбилея Жигмонда Морица (1879 – 1942), широко отмечавшегося не только в Венгрии, но и за рубежом. По мнению автора статьи, писателя Золтана Мольнара, проблемы, выдвинутые на международном симпозиуме в Дебрецене и в печати (многие номера журналов были в основном посвящены Морицу), содержат «скрытую полемику» и требуют дальнейшего исследования. Впрочем, надо сразу же оговориться: никто не оспаривал роли Жигмонда Морица в формировании новой венгерской литературы. Напротив, на симпозиуме в Дебрецене встал вопрос о мировом значении творчества Морица, который через много лет после смерти «разрушил каменные стены редкого языка и ворвался во всемирную литературу, Открыв много нового, удивительного, по-новому рассказал о человеке, обо всем человечестве, а не только о каком-то там «экзотическом» народе» ¹.

Не удивительно, что с каждым годом самобытное и многогранное творчество Морица привлекает все более пристальное внимание литературоведов. Их «скрытая полемика» касается поэтики и стиля, художественного мира, прототипов персонажей, особенностей творческого метода Морица.

На протяжении многих лет город Ниредьхаза, неподалеку от которого родился Мориц, и в частности Педагогический институт, ректором которого является профессор Й. Маргочи, остается одним из центров исследования творческого наследия Морица.

В брошюре профессора Й. Маргочи «Актуальность Жигмонда Морица» и составленном им сборнике «Жигмонд Мориц и его родина» ² прогрессивные традиции крупнейшего венгерского классика переосмысляются в свете нашего времени, по-новому решается ряд спорных вопросов.

В первой главе Й. Маргочи описывает деятельность Морица в журнале «Нюгат» ³. Рассказы Морица, опубликованные в этом либеральном журнале, не только сразу же сделали безвестного прозаика одним из самых любимых и популярных писателей, но и упрочили славу журнала. Впервые вышедший в 1908 году, «Нюгат» объединял в то время таких прогрессивных писателей, как Михай Бабич, Милан Фюшт, Дежё Костоланьи, Маргит Кафка. Однако Й. Маргочи подчеркивает неоднородность этого «первого поколения «Нюгата», до сих пор сглаживавшуюся во многих работах, говорит о расплывчатости и туманности программы этого журнала.

Автор брошюры обращает внимание на одиночество Морица, сына крестьянина, чувствовавшего себя чужим среди модных в те годы венгерских писателей.

В отличие от большинства литераторов первого поколения «Нюгата», Морицу не нужно было стремиться приблизиться к народу, он на всю жизнь остался в деревне своим, жил ее тревогами, печалями, радостями. Эта полнота слияния жизни и творчества делала его произведения сильными и убедительными. Реализм, правда историческая и социальная, правда характеров, мыслей и поступков героев – вот что поразило современников уже в его первом сборнике «Семь крайцаров», воссоздающем широкую картину деревенской жизни.

Й. Маргочи отмечает самобытность и многообразие крестьянских персонажей Морица, едва ли не каждый из которых по-своему восстает против затхлых устоев деревенской жизни, бунтует, но почти всегда терпит поражение. и вновь оказывается на самом дне жизни. Отсюда – динамичность и глубокий драматизм произведений Морица. В его книги, пишет Й. Маргочи, впервые на равных правах вошел мир обездоленных, вызывавший у читателей не покорную жалость к себе, а требование коренного преобразования жизни. Именно поэтому Эндре Ади приравнивал Морица к «целому революционному отряду». Его книги – «это сама венгерская земля, грустная, измученная, безотрадная, но готовая к бою, прекрасная, несокрушимая», – писал Ади.

Останавливаясь на творчестве Морица периода Венгерской советской республики 1919 года, Й. Маргочи говорит о том, что писатель радостно приветствовал Республику, назвав ее «эпохой подлинного расцвета личности». Одним из этапных произведений Морица исследователь считает роман «Будь добрым до самой смерти», написанный в 1920 году, вскоре после разгрома Коммуны. Несмотря на успех романа и одноименной драмы, по настоянию цензуры они были сокращены «как книга для детей» и в этом урезанном виде многократно переиздавались на протяжении тридцати с лишним лет. Лишь в 1954 году, благодаря большой исследовательской работе Й. Маргочи, был восстановлен первоначальный текст, однако книга по-прежнему считалась «романом для юношества».

Й. Маргочи убедительно доказывает, что книга предназначалась взрослым читателям и передавала душевное состояние самого писателя, воодушевленного «замечательным размахом большевизма» в дни Коммуны и глубоко потрясенного ее поражением, а отнюдь не его воспоминания об огорчениях школьных лет.

Резко выступая против «хрестоматийного глянца» в трактовке некоторых проблем и образов Морица, Й. Маргочи привлекает внимание к отдельным произведениям и аспектам поэтики крупнейшего венгерского классика, не находящим пока еще должной оценки в общих работах о нем (стилистика Морица, его художественный мир, прототипы персонажей и т. д.).

Так, например, по словам Й. Маргочи, остается неисследованным богатство творческой палитры Морица – почти одновременно из-под его пера выходили произведения, написанные в совершенно разной манере: беспощадно правдивые рассказы сборника «Семь крайцаров», трагически мрачный роман «Самородок», где Мориц называет человека золотом, вымазанным в грязи собственнических отношений, и вместе с тем – близкие к идиллиям повести «Роза в росе» и «Голубка попадья», в которых он изобразил жизнь такой, какой ему хотелось бы ее увидеть. Подобное сопоставление приводит к мысли о романтической струе в реалистическом методе Морица, о сближении двух художественных принципов отражения действительности, характерном не только для раннего, но и для позднего творчества писателя (роман «Разбойник», 1936, и эпопея «Шандор Рожа», 1941 – 1942).

Отсюда вытекает и проблема романтических мотивов в литературе всего венгерского критического реализма первой половины XX века – вопрос, несомненно, требующий еще дальнейшего исследования.

Таким образом, несмотря на то, что в рамках брошюры Й. Маргочи вынужден был ограничиться сравнительно кратким изложением своей концепции, его труд как бы указывает путь, по которому должны идти литературоведы, посвятившие свои работы творчеству крупнейшего венгерского реалиста.

В конце 70-х – начале 80-х годов переиздано несколько книг, посвященных Морицу. Среди них следует отметить вышедший отдельным изданием сборник современника Морица – Аладара Шёпфлина⁴. Выдающийся литературовед, один из основателей журнала «Нюгат», после освобождения Венгрии удостоенный звания академика и Национальной премии имени Кошута, Шёпфлин еще в 1910-х годах сумел увидеть ту наиважнейшую роль, которую Мориц впоследствии сыграл в становлении современной венгерской литературы. Но надо признать, книга Шёпфлина не свободна от некоторых заблуждений, бытовавших в первой половине XX века и среди прогрессивных литературоведов. Восторженно отзываясь о романах «Золото в грязи», «Ферко Керек», рассказах, повестях и некоторых пьесах, Шёпфлин вместе с тем находит «недостаточно сценичной» его последнюю пьесу «Пташка», утверждает, что «действительность, не переработанная для сцены, кажется безжизненной».

К сожалению, подобное отношение к драматургии Морица, открывшей новую эпоху в венгерском театре, мы встречаем и в работах 1950 – 1960-х годов. Даже академик Петер Надь в своей монографии⁵ не уделяет достаточного внимания пьесам Морица.

Любопытно, что впервые по достоинству оценила пьесы Морица его дочь, Вираг Мориц. Талантливый прозаик, автор широко известных в Венгрии романов «Решето», «Одержимые», «Приключение», «Аллея», В. Мориц посвятила много лет изучению наследия своего отца. По отдельным листочкам, но чудом уцелевшим отрывкам рукописей, отвергнутых театрами и издательствами и в минуты отчаяния сожженных Морицем (а такова была участь многих его драм), она в той или иной мере восстановила первоначальный текст пьес «Мати Лудаш», «Чиби», «Дёрдь Дожа», не увидевших света при жизни автора, последние акты драм «Господский пир» и «Родственники», в угоду хортистской цензуре наделенных примиряющей, неестественно счастливой концовкой.

Несомненный интерес представляет книга В. Мориц «Роман о моем отце» ⁶, со страниц которой во весь рост встает яркая, колоритная фигура писателя-самородка, повествование о чьей трудной, необычной судьбе под пером дочери превращается в увлекательный роман. И имеете с тем это серьезное литературоведческое исследование, делающее, если так можно выразиться, зримым весь его сложный и противоречивый творческий путь.

Особенно примечательны те главы, в которых В. Мориц рассказывает о деятельности отца в период первой мировой войны и революционных событий 1918 – 1919 годов, подробно останавливается на его романе «Факел» (1917).

Впервые приближаясь в этом произведении к жанру социально-философского романа, Мориц здесь через мучительные раздумья героя – наивного идеалиста, молодого священника Миклоша Матолчи – о смысле жизни, о религии и нравственно-этических основах человеческого бытия, через его внутренние монологи показал не только борьбу и столкновение диаметрально противоположных типов социальной психологии (что само по себе было ново для венгерской литературы начала века), но и добился редкой глубины психологического анализа. Исследованию внутреннего мира героя подчинены и композиционные решения Морица; для этого романа характерна замедленность действия, которое словно отодвинуто на задний план чувствами и мыслями Матолчи.

По мнению В. Мориц, в «Факеле» еще острее, чем в романах «Золото в грязи», «У черта на куличках», «Доброй удачи», выразился протест писателя против жестокого и несправедливого общественного строя и вместе с тем именно в нем проявилась трагическая неспособность Морица дать ответ на актуальные вопросы времени. «Все кончено, но ничто не прояснилось» – эта последняя фраза романа могла бы стать эпиграфом к творчеству Морица до 1917 года.

В немногословном, но очень насыщенном очерке литературной жизни Венгерской советской республики 1919 года автор монографии говорит о том, что несмотря на две тяжелые утраты – смерть отца в ближайшего друга поэта Эндрё Ади, – Мориц испытывает прилив новых сил. Он счастлив и горд, что живет «в такое замечательное время», и стремится писать, «как военный корреспондент». Он ведет большую организационную работу среди писателей, издает газету «Неплап», в которой пропагандирует новые общественные отношения, и в первую очередь – создание земледельческих кооперативов. Любопытны выдержки из обращения Морица к подписчикам этой газеты, приводимые в книге. Здесь в форме вопросов читателям сформулировано творческое кредо Морица – редактора и просветителя, стремящегося донести до народа сокровища венгерской культуры и живо интересующегося мнением всех тех, кто лишь в дни революции впервые почувствовал «потребность в духовной пище».

После поражения Коммуны, несмотря на арест и угрозы реакции, Мориц остался верен своим идеалам. Мы узнаем о душевной драме крупнейшего прозаика, многие книги которого не были изданы при его жизни, о неосуществленных замыслах, постоянных материальных затруднениях, о встречах с известными зарубежными писателями (например, Томасом Манном, высоко оценившим роман «Золото в грязи»), о недругах и друзьях (некоторые из них стали прототипами его персонажей).

Трагедия писателя особенно ярко отразилась в его пьесе «Чоконаи», несколько отрывков из которой были найдены и опубликованы дочерью. Эта пьеса посвящена горестной судьбе поэта конца XVIII – начала XIX века Михая Чоконаи-Витезя, умершего в нищете и безвестности. По мнению драматурга Миклоша Хубаи, это был «подлинный шедевр» ⁷, недооцененный современниками (за исключением Эндре Ади). Несколько раз Мориц приступал к работе над пьесой и несколько раз уничтожал рукопись, не желая в угоду «феодальным вкусам зрителей» и театральных деятелей сглаживать социальный конфликт драмы, превращать ее в веселую, безобидную комедию. Такова была участь лучших пьес Морица.

Значительно более удачна судьба рассказов: почти все они были опубликованы и лишь незначительная часть дошла до нас в рукописях. Об этом пишет в своей книге Иштван Матяш⁸, анализируя структуру, поэтический строй, стилистику новелл Морица. Стремясь определить место сборника «Семь крайцаров», и в частности новеллы «По-мадьярски», в контексте истории венгерского критического реализма, исследователь выявляет роль реалистических (К. Миксат, И. Тёмеркень) и романтических традиций (М. Йокаи) в творчестве прозаика, а также влияние на Морица его современников (Ш. Броди, Э. Ади). Правда, здесь следовало бы подробнее остановиться на отношении Морица к Мору Йокаи – кумиру его детства – и на том, какой трудный поединок пришлось выдержать Морицу, преодолевая в своих персонажах одноликость романтизированных героев Йокаи – «людей одного качества» (как называл их впоследствии сам Мориц), добиваясь многогранности крестьянского характера, вмещающего самые противоречивые качества.

Развивая концепцию Д. Лукача, А.. Шёпфлина, П. Надя, М. Цине, литературоведов, считавших, что по своей поэтике и структуре новеллы Морица приближаются к драме, И. Матяш затрагивает проблему конфликта и доказывает, что рассказы построены на действии, которое ускоряется перед конфликтом; и только незадолго до него начинается описание обстановки и действующих лиц.

Но для Морица характерны не одни лишь остроконфликтные ситуации. Ведь в ряде его новелл, завоевавших всемирную известность своим глубоким психологизмом («В вагоне», «Золотые старики»), словно ничего и не происходит: просто из будней как бы взято несколько мгновений, но мгновений глубоко типичных, и их совокупность создает правдивую картину венгерской действительности. Перед нами целые истории человеческих жизней, рассказанные всего на нескольких страницах.

Не бесспорна и попытка И. Матяша расчленить новеллы Морица на отдельные сцены. В принципе подобный анализ возможен: эпизоды Морица напоминают кинокадры, а новелла «Угрюмая лошадь» была задумана как киносценарий. Закономерным представляется и деление новеллы «Бедные люди» на короткие главки, отличающиеся своим стилем и ритмом. Ведь, как подчеркивает автор, Мориц был первым из венгерских прозаиков, сумевшим передать своеобразный ритм крестьянской речи: короткие фразы с длинными паузами. Значительно труднее согласиться с И. Матяшем, когда он разбивает новеллу «По-мадьярски» на две сценки: медленную развернутую экспозицию (пересуды сельских богатеев о дочери кузнеца), заставляющую исследователя вспомнить творческие уроки Миксата, и сам конфликт, где действие быстро ускоряется и неожиданно следует трагическая развязка (убийство учителя). Подобное деление выглядит несколько искусственным. Инсценируя новеллу, Мориц переработал ее в одноактную, а не двухактную пьесу: ведь в центре его внимания – не трагедия девушки, опозоренной в глазах всей деревни, и даже не ссора учителя с ее отцом, а фигуры сельских богатеев, их отношение к людям. Как справедливо отмечает И. Матяш, в этой новелле в конфликте частном проявляется конфликт социальный. Будничность зла, жестокое бессердечие выступают не как индивидуальная черта того или иного персонажа, но как форма человеческого существования, характерная для собственнических отношений.

Сопоставляя несколько новелл Морица, И. Матяш дает возможность проследить идейную и творческую эволюцию писателя.

Сравнивая новеллы «Трагедия» (1909) и «Хоть однажды досыта наесться» (1933), главный герой которых безземельный батрак Янош Киш, автор обращает внимание на натуралистические тенденции в творчестве раннего Морица. С естественнонаучной точностью передавая взаимосвязь физического состояния Яноша Киша, его внешнего облика и характера, Мориц, по словам И. Матяша, чрезмерно утрирует постоянное чувство голода, подчинившее все существо его героя, и подобной натуралистической гиперболизацией принижает образ батрака, сводя социальный антагонизм к чисто животным инстинктам. В дальнейшем Мориц уже отказывается от доходящих до биологизма натуралистических подробностей, свойственных некоторым его ранним произведениям (роман «Золото в грязи» и рассказы «Котенок и кошечка», «Супруга Камароми Чипкеша»). В рассказе «Хоть однажды досыта наесться» создан уже реалистический образ крестьянина, ожесточенного, озлобленного, готового к борьбе с вековой несправедливостью, но не знающего еще, что же ему делать. Он предвосхищает фигуру народного заступника Яни Авара (роман «Разбойник», 1936) и образы героев национально-освободительной борьбы 1848 – 1849 годов (роман-эпопея «Шандор Рожа»).

Говоря об изданиях последних лет, нельзя не упомянуть сборник «О Морице», в который наряду с отрывками из, его произведений вошли выдержки из книг, статей, стихотворений крупнейших венгерских поэтов, писавших о роли традиций великого реалиста и его влиянии на собственное творчество.

«Даже самые крупные венгерские писатели не могут стать в один ряд с Жигмондом Морицем… Только через много лет мы по-настоящему осознаем, чем был Мориц для каждого венгра и для каждого писателя», – говорил Л. Немет, называвший себя одним из его учеников. По мнению Й. Дарваша, после освобождения Венгрии от фашизма началось «пробуждение Жигмонда Морица» – посмертная жизнь прозаика, книги о котором приобретают все больший интерес.

Вдумчивые, содержательные исследования, опубликованные к 100-летию со дня рождения Морица, еще раз подтверждают справедливость этих высказываний.

1. «Elet es irodalom», szept. 3, 1979.[↩]
2. Jozsef Margocsy, Moricz Zsigmond korszerusege, Budapest, 1979; «Moricz Zsigmond es a szulofoldje», Nyiregyhaza, 1979.[↩]
3. Книжки журнала тех лет, представляющие несомненный читательский и историко-литературный интерес, в настоящее время переиздаются. См.: «Nyugat». Az 1908 as evfolyam hasonmas kiadasa, Budapest, 1978; «Nyugat». Hasonmas kia das. 2 evf., Budapest, 1980.[↩]
4. Aladar Schopflin, Moricz Zsigmondrol, Budapest, 1979.[↩]
5. Peter Nagy, Moricz Zsigmond, Budapest, 1953.[↩]
6. Virag Moricz, Apam regenye, Budapest, 1979[↩]
7. Miklos Hubay, A szihazert, amely tobb ommaganal, «Elet es irodalom», febr. 2, 1980.[↩]
8. Istvan Matyas, Moricz-novellak, Budapest, 1979.[↩]