Исследование продолжается
А. Бушмин, Александр Фадеев. Черты творческой индивидуальности, «Художественная литература», Д. 1971, 385 стр.
Бушмин принадлежит к числу тех литературоведов, которые положили начало исследованию творчества Фадеева. В его книге, вышедшей в 1954 году, глубоко и всесторонне анализировался роман «Разгром». Поэтому с таким интересом читаем мы новую книгу А. Бушмина о Фадееве, в которой исследователь обратился к рассмотрению пути писателя в целом.
На первый взгляд работа строится традиционно, как строятся все монографии о Фадееве: А. Бушмин идет от произведения к произведению в хронологическом порядке, анализируя их все – от «Разлива» до незаконченного романа «Черная металлургия». Традиционность композиции, однако, вполне оправданна: своеобразие творчества Фадеева нельзя понять вне движения его – от книги к книге.
Суммарное рассмотрение особенностей Фадеева-художника не даст представления о главной, существенной черте его таланта – неустанном поиске новых путей в искусстве, как бы ни была важны и значительны уже занятые им рубежи. Таким и был Фадеев – цельным, на редкость постоянным в выборе главных своих героев и в приверженности к одной, главенствующей в его творчестве идее и в то же время очень разным, меняющимся, ищущим художником. Эта черта точно подмечена А. Бушминым и прослежена им на протяжении всей книге. Такой подход позволил А. Бушмину сосредоточить внимание на героях книг Фадеева и показать, каким богатым щедрым талантом «обладал писатель, создавший целую галерею образов коммунистов, имеющих столько общих черт, и вместе с тем людей особенных, непохожих, разных. Пожалуй, наибольшей удачи, и это верно отражена в книге А. Бушмина, достиг Фадеев в романе «Последний из удэге», где образы Петра Суркова, Алеши Маленького, Мартемьянова, Сени Кудрявого нарисованы с удивительным проникновением в психологию каждого из героев.
А. Бушмин назвал это свойство таланта Фадеева «одаренностью к перевоплощению», имея в виду превосходное знание человеческой психологии, свойственное художнику, умение увидеть мир глазами своего героя, передать движение человеческой души с такой точностью, что действительно возникает иллюзия полного авторского перевоплощения.
Анализируя образы, созданные Фадеевым, А. Бушмин включает в этот анализ не только положительных героев. В главе о «Последнем из удэге» он рассматривает образ Лангового, его роль в образной системе романа и справедливо отмечает, что Петр Сурков и Ланговой «составляют два центра в конфликтной расстановке действующих лиц романа. Эти два образа, – пишет исследователь, – если их оценить с точки зрения художественного исполнения, являются высшим достижением в типологии «Последнего из удэге».
Отдавая должное выдающемуся таланту Фадеева-художника, чрезвычайно высоко оценивая значение его творчества, автор в то же время стремится к спокойному, объективному разговору о писателе, отмечает его промахи и неудачи. Привлекает самый критический дух исследования, отсутствие «хрестоматийного глянца» в характеристиках. Правда, не со всеми упреками А. Бушмина в адрес Фадеева можно согласиться.
Не слишком доказательны, например, размышления А. Бушмина относительно причин, помешавших Фадееву завершить роман «Последний из удэге», или по поводу композиции второго варианта «Молодой гвардии» – Трудно согласиться и с теми замечаниями, которые А. Бушмин обращает в адрес Фадеева в связи с фамилиями, точнее, прозвищами героев «Последнего из удэге». Критику не нравится имя Сени Кудрявого. «Это что-то детское или эстрадно-опереточное, – замечает он. – Оно не подходит человеку, начавшему революционную деятельность еще в годы первой мировой войны». Не нравится Бушмину и прозвище другого героя, Алексея Чуркина, – Алеша Маленький. Это, по мнению А. Бушмина, снижает «впечатляющую силу» образа.
Возникают и более серьезные поводы для полемики. Вряд ли правомерно, скажем, такое замечание А. Бушмина. «Выскажем предположение, – пишет автор, – что если бы Фадеев в структуре своего второго романа ориентировался не на эпопею типа «Война и мир», а на романы Тургенева, то есть если бы он следовал самому себе, держался композиционной линии «Разгрома», то он за время, израсходованное на эпопею, написал бы несколько законченных произведений, затерявшихся в пространстве незавершенного «Последнего из удэге». Помимо соображения общего характера о целесообразности подобных «рекомендаций», возникает вопрос и о проблеме традиций. Можно ли столь категорично «привязывать» писателя к тургеневской традиции, как бы пи была велика к Тургеневу любовь Фадеева, особенно сильно проявившаяся в последние годы его жизни? Тем более, что сам А. Бушмин правильно писал о толстовских традициях в «Разгроме».
Однако главное, что вызывает возражение, – это решение проблемы взаимоотношений Фадеева с писателями-современниками.
Несомненным достоинством книги является то, что автор постоянно сопоставляет, роман Фадеева с произведениями советской литературы 20-х, 80-х, 40-х годов, выявляя при этом своеобразие и новаторство Фадеева. Он сопоставляет героев «Разгрома» с героями А. Серафимовича, Д. Фурманова, Вс. Иванова, Ю. Либединского, Вяч. Шишкова, Б. Лавренева. Когда речь идет о героях Серафимовича и Фурманова, А. Бушмин справедливо рассматривает творческие успехи Фадеева как продолжение и развитие достижений его предшественников. А вот сопоставлению героев «Разгрома» с героями «Бронепоезда 14 – 69», «Сорок первого» или «Недели» недостает необходимой широты и точности.
Разумеется, автор «Разгрома» сделал огромный шаг вперед, образы романа явились художественным открытием писателя; социально-психологический анализ, ставший едва ли не главным принципом раскрытия характеров, значительно расширил возможности молодой советской литературы. Все это так. Но очевидно, следовало бы углубить и усложнять представление о связях Фадеева с предшественниками и современниками, связях, которые отнюдь не носили характер только «притяжения» или только «отталкивания», но были диалектичнее, интереснее. Об этом, между прочим, писал сам Фадеев (А. Бушмин приводит эти его слова): «И с той поры и до наших дней я храню особенную благодарность к писателям, творчество которых и прямые критические высказывания о всей моей литературной работе оказали наибольшее влияние на мое развитие, как художника, – к Либединскому, Сейфуллиной, Всеволоду Иванову, Леонову, Федину, Шолохову, В. Катаеву. Это не означает, что за жизнь свою я не получал и не получаю много полезного от других.
Ученье писателей друг у друга – это не ученье в школе, оно протекает в боренье. Я до сих пор отлично помню и знаю, что именно в творчестве названных писателей и в их критических высказываниях принесло мне пользу и что я не принимал и от чего отталкивался, но это не мешает мне считать их в числе своих учителей».
В иных случаях сопоставления Фадеева с писателями-современниками поверхностны и излишне суммарны. Так, говоря об известном однообразии стиля Фадеева, А. Бушмин замечает: «У Фадеева мы почти не встретим тех западающих в памяти читателя и легко входящих в общий речевой оборот афористических выражений, которыми так богаты, например, произведения М. Горького. В его речевых характеристиках персонажей нет тон рельефности, которая отличает стиль Алексея Толстого. Нет в его портретной и пейзажной живописи той изумительной пластичности, которая поражает нас в произведениях Шолохова, а в области языка и стиля – той интригующей виртуозной изобретательности, какая свойственна Леониду Леонову». Но можно ли ограничиться такими общими и поэтому приблизительными характеристиками творческих особенностей крупнейших советских писателей?
Неточность выводов имеет место и при рассмотрении творческих связей Фадеева и Горького. В настоящее время сложились, пожалуй, две точки зрения на отношения Горького и Фадеева. Одна из них, более распространенная, была высказана самим А. Бушминым в его работе «Роман А. Фадеева «Разгром», где этот роман рассматривался «в свете горьковских традиций».
Другая точка зрения была заявлена С. Шешуковым в книге «Неистовые ревнители». Автор утверждал в ней, что отношение Фадеева к Горькому в 20-е годы было нигилистическим, таким, как у всех рапповцев. Сосредоточив внимание только па фактах отрицательного характера, С. Шешуков с пял проблему сложности, противоречивости отношения Фадеева-художника к Горькому. Но как нельзя строить концепцию, исходя только из приведенных С. Шешуковым фактов, так нельзя и игнорировать их.
Восстанавливая историю отношений рапповцев к Горькому, которые до известной степени разделялись Фадеевым, знакомясь со свидетельствами друзей Фадеева (среди писателей, которыми он увлекался в молодости, Горький не назывался), учитывая те сложные обстоятельства, при которых произошло знакомство Фадеева с Горьким в 1928 году, мы должны признать, что проблема «Фадеев и Горький» заслуживает более тщательного рассмотрения, нежели это сделано в книге Л. Бушмина.
Правда, нельзя не видеть, что Л. Бушмин уже не исследует творческую манеру Фадеева – создателя «Разгрома» прямолинейно «в свете горьковских традиций», а пишет о «созвучии творческого метода Фадеева с горьковскими идейно-эстетическими принципами».
Но, как и прежде, уделяя большое место анализу образа Морозки, А. Бушмин вновь сопоставляет Морозку с Ниловной. Надо, правда, заметить, что теперь эта параллель проводится критиком не столь жестко (хотя А. Бушмин по-прежнему считает неосновательной критику, которой подвергался тот раздел его первой книги о Фадееве, где шла речь о Морозке как главном герое «Разгрома»). «Место Морозки в «Разгроме» в принципе такое же, как Ниловны в «Матери» Горького, – пишет А. Бушмин. – Морозка и Ниловна имеют много общего в своей революционной биографии…
Именно поэтому они… несмотря на отсутствие сюжетных параллелей в их трактовке, оказываются однотипными по их месту в идейно-художественной концепции произведений».
Сопоставление это трудно принять даже с оговорками. Вряд ли правомерно ставить в один типологический ряд героя-мужчину и героиню-женщину, вряд ли можно забывать… хотя бы о названии романа Горького, явно определяющей Ниловну – мать – как главную героиню, в то время как названия глав фалеевского романа дают право делать вывод о многогеройности «Разгрома» и т. п.
Неточной представляется мне и другая аналогия: Мечик – Клим Самгин. «Образом Мечика Фадеев продолжил начавшуюся в произведениях М. Горького (задолго до «Жизни Клима Сангина») линию развенчания буржуазного индивидуализма», – пишет А. Бушмин. Неточной потому, что образ Мечика был «злободневней», он тесно связан с проблематикой литературы 20-х годов, в частности с проблемой интеллигенции и революции. Не естественно, что, талантливый и зоркий художник, Фадеев обнаружил в Мечике те же «родовые» черты мелкобуржуазного, интеллигента, которые позже с такой гениальной силон воплотил Горький в образе Клима Самгина.
Разумеется, важно и должно говорить об общности творческих принципов Фадеева и Горького, которая обнаружилась уже в 20-е годы. Художники социалистического реализма, они были едины в своем отношении к революционной действительности, преобразующей человека, в своей ненависти к мещанству и революционной фразе, но они были и очень разными как творческие индивидуальности, о чем тоже нельзя забывать. К сожалению, исследователь ограничил разговор о Фадееве и Горьком преимущественно периодом написания «Разгрома». Между тем воздействие Горького на Фадеева – художника и теоретика литературы особенно сильным было в 30-е годы.
Творчество Фадеева – об этом верно пишет А. Бушмин – развивалось в русле важнейших тенденций советской литературы, за его романами встает история литературы, споры, полемика, поиски, достижения. И тем более важно перейти к конкретному изучению живых и сложных связей Фадеева с Вс. Ивановым, Сейфуллиной, Либединским, Лавреневым и, конечно же, Горьким. Тогда еще более значительной, сложной, богатой предстанет перед читателем творческая индивидуальность Александра Фадеева. Книга А. Бушмина подводит к этому выводу.