Испытание временем
Юрий Суровцев, В 70-е и сегодня. Очерки теории и практики современного литературного процесса, М» «Советский писатель», 1985. 574 с.
В своей новой книге Юрий Суровцев, наверное, раз пять повторяет как заклинание: «нельзя объять необъятное». И это предупреждение, как выясняется, адресовано им самому себе. Ведь критик пытается обобщить данные об изучении чуть ли не всей многонациональной советской литературы за последние пятнадцать лет ее развития.
Ю. Суровцев, конечно, сознавал, что эмпирический материал еще не отстоялся, в читательском и критическом сознании не определился, и эта безбрежность, неопределенность, неосвоенность создают исследователю дополнительные трудности.
К тому же теперь выяснилось, что книге Ю. Суровцева было суждено пройти еще одно испытание. Сам исторический период – 70-е годы – подвергся серьезной многосторонней переоценке. Видимо, должно возникнуть и новое отношение к литературно-художественным ценностям того времени. Следовательно, и к выводам и обобщениям самого Ю. Суровцева. Конечно, без элементов пересмотра в данном случае не обойтись, но все же сразу скажу, что в основном книга Ю. Суров цева свое значение сохранила. И произошло это вовсе не случайно. Сознавая текучесть и масштабность исследуемого
материала, автор очерков постарался построить свою книгу на серьезной теоретической базе и четко сформулировать методологические основы своего исследования.
Мы узнаем, что Ю. Суровцев относит себя к «сторонникам конкретно-исторической методологии», которые (по «резонному» мнению Г. Поспелова) ищут «специфику искусства, в частности словесного… не только в его образной форме, но прежде всего в его художественно-идейном содержании», которое, «исторически развиваясь, обнаруживает различные эпохальные, социальные, национальные особенности, обусловленные стадиальностью развития общественной жизни…» (стр. 572).
Сославшись на эту предельно общую характеристику, Ю. Суровцев затем уточняет, что в художественно-идейном содержании доминантой является «человеческая проблематика эпохи, требующая адекватного себе «человековедческого», то есть художественного, только в искусстве возможного творческого перевоплощения» (стр. 15).
Читатель предуведомляется и о том, что весь литературный материал будет распределен «по четырехмерной системе координат» (стр. 19), или, иначе говоря, по четырем «осям»: «человек в отношении к своему «я», человек и «другие» («среда», «класс», «общество»), человек и природа, человек и время, то есть отношение человека к подвижности, текучести времени, переходу из прошлого в настоящее и будущее» (стр. 149). Этот принцип классификации будет неоднократно повторяться (например, на 288 и 310 стр.) и, наконец, сформулируется, как «особый угол зрения, особая установка, которую выдвигает для художественного осуществления историческое сознание общества» (стр. 310). Проясняя свою позицию, Ю. Суровцев указывает, что есть в литературе и «гуманистическая проблема – ядро, освоение которой определяет эстетическую окрашенность всех остальных. Это – проблема… человеческого в человеческом» (стр. 17).
Оговорив основные цели и приоритетные моменты анализа, критик также намечает и основные его звенья: от человеческой проблематики прямой путь ведет к выявлению позиции художника, его творческой активности, его личностных особенностей, склонностей и интересов как фактора, формирующего и расширяющего «спектр художественных форм» (стр. 30).
В свете этих установок Ю. Суровцев и отвечает на вопрос, вынесенный им в заглавие первого раздела: «А был ли период 70-х годов?». И ответ звучит вполне убедительно, ибо он сделан на основании обзора огромного фактического материала многонациональной литературы.
Ю. Суровцев предупреждает, что рамки периода не надо воспринимать строго хронологически. 70-е годы XX века как часть литературного процесса явно вырастают из второй половины 60-х и продолжаются «сегодня», в «начальные годы 80-х» (стр. 35). Раскрывая особенности литературного движения в таких достаточно широких исторических границах, в пределах развивающегося социализма, его трудностей и противоречий, Ю. Суровцев стремится выявить особенности проблематики и поэтики литературы 70-х и во многом успешно осуществляет свои замыслы.
Мне чрезвычайно близко утверждение Ю. Суровцева, что «сегодняшний опыт общения нашего народа с искусством характеризуется обостренной нравственной потребностью». «Повышение нравственной требовательности к человеку, непременная нравственная оценка всех его дел, помыслов, общения с другими людьми (труд, быт, семейно-личные отношения и т. д.) есть поистине знак времени…» (стр. 87).
Почти двадцать лет тому назад в книге «Острее видеть добро и зло» я писал, что одна из важных задач современной литературы заключается в том, чтобы «искусство как можно чаще обращалось к этическим конфликтам», ибо «борьба за коммунистическую нравственность непрерывно и ежечасно продолжает создавать острейшие коллизии»1.
Надо признать, что формулировки Ю. Суровцева точнее, гибче, адекватнее исторической истине. «В прежние периоды нашей истории нравственный пафос советской литературы и искусства не достигал сегодняшней степени интенсивности. Да и содержательные моменты в нравственном пафосе появились новые и существенно важные» (стр. 89; подчеркнуто мной. – Л. Ф.).
Среди этих существенно важных моментов прежде всего необходимо отметить «утверждение красоты и нравственного достоинства многогранно целостной личности, умеющей делать дело, а не «по-обломовски» прекраснодушно рассуждать о высоких материях» (стр. 91). Стремление к гармонии отлично выражено краткой и емкой формулой Ю. Суровцева: «Люди дела» должны быть «людьми духа» (стр. 91). Поэтому и привлекает нас в литературе 70-х не только изображение (или утверждение, или восхваление) социальной активности, но и понимание глубинных ее причин, лежащих как в сфере общественной, так и в личностной психологии человека 70-х.
Возрастание роли личности в период НТР оказывается поистине существенно важным моментом и определяется в первую очередь ее участием в жизнестроительстве, в трудовых и социальных деяниях. НТР резко повышает возможности личности, ее роль в исторических свершениях, ее ответственность за наши успехи и поражения. Поэтому мне представляется важным и верным утверждение Ю. Суровцева о все увеличивающемся в условиях НТР интересе к художественному познанию человека как субъекта истории. И не только человека вообще, но и конкретного деятеля НТР, ученого, производственника, преобразователя, а подчас, к сожалению, и разрушителя природы. В этом же ряду находится и стремление к изображению людей «творческого труда, творческих профессий». «…Еще более значительно, что творческое начало выявляется в деятельности и внутреннем мире людей иных профессий – рабочих-новаторов, инженеров, организаторов производства, медиков, педагогов, партийных работников и т. д. Это творческое начало отчетливо противопоставляется потребительскому, бездуховному» (стр. 134). В результате возникает и тематическая концентрация вокруг «трех магических букв – НТР», ибо «это не просто буквы, а мир самого человека, нашего с вами современника» (стр. 185). Новые возрастающие масштабы личности определяют не только тематику, но и поэтику современной литературы. Таковы, например, причины повышения удельного веса публицистики или публицистичности художественной прозы.
Вдумываясь в особенности общественной жизни, детерминирующие литературный процесс, Ю. Суровцев, пожалуй, основательнее, конкретнее и шире других ученых рассматривает вопрос о влиянии НТР на литературу. Вполне справедливо его предположение, что интерес к «сельской теме» (стр. 62) поддерживается в условиях НТР именно тем, что «труд на земле» обладает «непосредственно животворящей поэтичностью» (стр. 63). Однако справедливо напоминание и о том, что художественное исследование нравственно-психологического воздействия современного рабочего класса на всю нацию ведется еще недостаточно решительно и полно (стр. 65).
Неправда или неполнота в изображении человека критикуется Ю. Суровцевым в разных аспектах. Само собой разумеется, что по этим причинам неизбежны горькие следствия в сфере нравственности и художественности. Но критик отнюдь не случайно цитирует драматурга А. Гельмана: «Я думаю, что один из существенных резервов нашей экономики – это повышение нравственного уровня деловой производственной жизни» (стр. 168). Так в литературоведческую книгу входит не только изучение прямой связи между НТР и литературой, но и их диалектическая взаимосвязь.
Воздействие литературы на человека как содержание и критерий художественной ценности становится важнейшей темой книги, и необходимость такого анализа подкрепляется горьковской цитатой: «Цель литературы – помогать человеку понимать самого себя, поднять его веру в себя и развить в нем стремление к истине, бороться с пошлостью в людях, уметь найти хорошее в них, возбуждать в их душах стыд, гнев, мужество, делать все для того, чтобы люди стали благородно сильными и могли одухотворить свою жизнь святым духом красоты» (стр. 175).
Старая, еще дореволюционная цитата звучит вполне злободневно и служит своеобразным предисловием к конкретным анализам современных произведений. Оценивать эти многочисленные анализы, подтверждать или оспаривать их для рецензента дело немыслимое.
Поэтому ограничусь только указанием на то, что в монографии читатели найдут интересные и глубокие соображения о романе историческом, о романе философском, о таких книгах, как «Выбор» Ю. Бондарева, «Картина» Д. Гранина, «Буранный полустанок» Ч. Айтматова, «Шел по дороге человек» О. Чиладзе.
Социальная и эстетическая отзывчивость Ю. Суровцева позволяет ему не только безошибочно отобрать и оценить наиболее выдающиеся произведения 70-х, но и весь период в целом. Ю. Суровцев абсолютно прав, когда возражает против чрезмерного оптимизма Ф. Кузнецова, которому показалось, что «расцвет литературы зрелого социализма… пал на время семидесятых годов» (стр. 496). Больше того, в другой своей статье Ф. Кузнецов писал, что нами уже «осуществлена» такая «высокая гуманистическая цель», как «свободное и всестороннее развитие личности» (стр. 102). Ю. Суровцев справедливо иронизирует по поводу подобных «восторженных нелогичностей» и сам обходится без аналогичных духовных «приписок», хотя общая оценка периода у него тоже достаточно высока. Однако он обосновывает ее только анализом прозы. Что касается других жанров, то я готов подписаться под таким, например, абзацем: «О нашей лирике в последние годы наговорено немало горького, упрекающего – и, увы, справедливо горького и упрекающего. Что-то впрямь слишком много стало в нашей поэзии «тихих» голосов. К тютчевской мудрости не пришли, фетовской проникновенности не достигли, а вот кокетничающей самоизоляции, умничающего эскапизма, игривой мелкотравчатости – хоть отбавляй…» (стр. 186).
Конечно, сегодня очень велико искушение проверить ВЫВОДЫ и оценки Ю. Суровцева материалами XXVII съезда КПСС и январского (1987 г.) Пленума ЦК КПСС. Ведь сказано же в докладе М. С. Горбачева на пленуме: «Снизились критерии в оценках художественного творчества. Это привело к тому, что наряду с произведениями, в которых поднимались серьезные социально-нравственные проблемы, отражались реальные жизненные коллизии, выходило немало посредственных, безликих творений, ничего не дававших ни уму, ни чувствам»2.
Надо признать, что такое снижение критериев не минуло и книгу Ю. Суровцева. В монографии упоминаются сотни заглавий, и зачастую длинные перечни фамилий вызывают сомнение: ведь сегодня уже ясно, что многие из названных книг вряд ли выдержали проверку временем, проверку на художественную полноценность, а только пополнили печальные реестры безликих творений. Но зато те романы, которые подвергнуты внимательному аналитическому рассмотрению, такую проверку выдержали, и читательское доверие к оценкам Ю. Суровцева обеспечено уже характером самого анализа, его логикой, доказательностью и научностью.
Читательское доверие Ю. Суровцев завоевывает и высоким теоретическим уровнем своей книги. Слова – «Очерки теории…» вынесены в подзаголовок отнюдь не произвольно, отнюдь не в порядке саморекламы. Теоретическое содержание монографии и впрямь велико, но объем рецензии не позволяет раскрыть его хотя бы с некоторой полнотой. Однако об одной стороне теоретической проблематики сказать необходимо.
Ю. Суровцев – один из тех исследователей литературы, которые вот уже в течение длительного времени отстаивают ленинское учение о двух культурах в каждой национальной культуре. Можно бы и удивиться тому, зачем нужно некоторым критикам то и дело подвергать это учение откровенной ревизии. Но раз такие попытки совершаются (и чаще всего с помощью подмены тезисов или словесной игры, близкой к фальсификации), то марксистско-ленинская литературная критика обязана отстаивать истину. В книге Ю. Суровцева эта тема рассматривается многоаспектно. Он убедительно показывает, например, как противостоял демократ Белинский «мнимому демократизму» славянофилов (стр. 284), ибо у «неистового Виссариона» народность была неотделима от социальности, а у иных славянофилов народность подменялась «внесоциально трактуемой национальной самобытностью» (стр. 284).
Этот давний пример помогает понять и современную идеологическую борьбу, «касающуюся национально-культурных вопросов», которая «не затихает, можно сказать, ни на минуту» (стр. 107).
«Старый буржуазный идеологический обман – выхолащивание социального смысла из национального вопроса – конечно, обновляется сегодня применительно к различным регионам и ситуациям, варьируется» (стр. 106), – пишет Ю. Суровцев и показывает, как далеко в политическом отношении это обновление и варьирование могут увести. «Противопоставление абстрактно понимаемого «национального» социалистическому входит в число наиболее распространенных идеологических диверсий» (стр. 106). В подтверждение этого тезиса Ю. Суровцев ссылается на известные драматические события в Чехословакии и в Польше.
Напомнив о ленинском «умении с классовых позиций подходить к любым национальным проблемам» (стр. 107), Ю. Суровцев ведет читателя к важнейшему теоретическому положению.
«Ленину принадлежит великое новаторское открытие – открытие закона объединения демократических и социалистических элементов в одну культуру, противопоставляющую себя культуре эксплуататорских классов, прежде всего буржуазной, которая вбирает в себя остатки феодальной; такое объединение возможно и нужно в эпоху до социалистической революции и особенно необходимо в ходе социалистического строительства» (стр. 56).
Серьезно, убедительно рассмотрены в монографии и другие проблемы становления многонациональной советской литературы: национальная специфика как одна из причин художественного богатства и многообразия, недопустимость подмены национального националистическим, единство патриотического и интернационалистского сознания советского человека.
Содержание рецензируемой монографии настолько широко, что затруднительно даже перечислить основные ее проблемы. Но, как часто бывает, и на этот раз достоинства исследования переходят в его недостатки. Огромный объем – почти 600 страниц – затрудняет путь к книге ее естественных читателей: студентов-филологов, учителей литературы. Видимо, в книгах такого типа необходимы вспомогательные указатели – предметов рассмотрения или по крайней мере фамилий писателей и названий произведений. Наш сегодняшний читатель испытывает такой дефицит времени, что вряд ли согласится без какого-то особого повода осваивать всю книгу целиком. И об этом приходится заранее пожалеть, ибо монография Ю. Суровцева несомненно обогащает наши знания и понимание современного литературного процесса.
г. Куйбышев