Искусство медленного чтения
А. Белкин, Читая Достоевского и Чехова. Статьи и разборы. Составители И. А. Питляр и Н. В. Садовникова, «Художественная литература», М» 1973, 302 стр.
С точки зрения современного исследователя литературы, поборника научной точности и строгости мышления, такое, скажем, понятие, как художественный вкус, будет выглядеть архаическим недоразумением. Понятие призрачное в своей неопределимости, сугубо личное – разве можно привлекать его к анализу произведения и уж тем более строить на нем какие-либо умозаключения?
В книге А. Белкина «Читая Достоевского и Чехова» оно возникает на второй странице, как утверждение, да еще с восклицательным знаком на конце: «Не может быть историка литературы, не обладающего литературно – художественным вкусом!» За этим утверждением стоит убежденность человека, который сделал свой личный взгляд принципом рассмотрения художественного произведения. «Меня удивило…», «я думаю…», «когда я читаю у Достоевского…» – эти словосочетания образуют атмосферу очерков и этюдов А. Белкина, атмосферу, в которой рождается и живет мысль исследователя. Причем за местоимением первого лица стоит не отчужденный от личности интеллект, не «чистый разум» ученого, а конкретная личность, обладающая своей манерой думать и чувствовать. Такому характеру исследователя соответствует найденный им жанр – этюд об одном произведении, медленное комментированное чтение рассказа от первой до последней строки.
Выбор жанра может удивить: чем более критик погружается в стихию произведения, тем более должно стушевываться его «я», тем более должна растворяться его личность в объекте исследования. Но случись так, родившийся комментарий потеряет свой смысл – возникнет повторение «своими словами» заключенного в тексте содержания.
Только тогда, когда произведение читается человеком остромыслящим, имеющим свой самостоятельный взгляд на вещи, когда происходит столкновение двух сознаний, тогда этюд об одном произведении будет действительно нужен и ценен.
Монографический этюд об одном произведении – жанр в литературоведении, к сожалению, весьма редкий. Его блестяще разрабатывал покойный Я. Зунделович. Применительно к поэзии образцы медленного, «построчного» чтения дали Н. Степанов, Д. Максимов.
В монографическом анализе произведения, который культивировал А. Белкин, можно выделить по крайней мере два основных момента.
Первое: максимальная аналитичность, расщепление повествования на мелкие законченно-смысловые отрезки не только не отрицает, но предполагает обнажение обратной тенденции-синтеза, обостренного ощущения произведения как целого, причем такого целого, элементы которого находятся между собой в динамическом равновесии.
Второе; произведение не выступает pro или contra какой-то концепции; многослойное художественное содержание не сжимается до однозначного аргумента в идеологическом споре критиков. Целостному анализу противопоказаны крайности увлечения критика своей идеей, это чтение спокойное, неторопливое, проникнутое духом самой вещи, – при всем личностном пафосе такой метод оберегает исследователя от субъективного ее прочтения.
Научное знание – монологическая форма знания. В ученой статье для автора, поглощенного выяснением Истины, фигура читателя, воспринимающего, практически не существенна. А. Белкин в большинстве своих работ принципиально ориентирован на читателя (первоначально – на слушателя), с которым автор собеседует, – «заметьте…», «не забывайте…», «слушайте эту фразеологию…» и т. д. И дело ведь не в том, что это записи доклада или разборов на студенческих семинарах. Дело во внутренне выработанной позиции исследователя. Потому что автор, выступающий как собеседник, – позиция. Так же как принципы и требования научности неотделимы от позиции ученого. Хотя оба они с равным на то правом называют себя литературоведами.
Читательское переживание и исследовательский анализ, утверждают сторонники научности в литературоведении, – это два принципиально различных вида деятельности. Они соприкасаются не в большей мере, чем воспитанный бытовым опытом «здравый смысл» и принципы современной физики. Наука же, по их мнению, возникает как преодоление каждодневного бытового опыта, «здравого смысла». Безусловно, эти высказывания в духе нашего века, когда точные и естественные науки достигли столь грандиозных успехов, что вызывают у гуманитариев завистливое желание экстраполировать некоторые их методы в свои родные области.
Собеседник (оставим это чисто условное обозначение одного из типов исследователя-литературоведа) по существу является квалифицированным читателем, и его взгляд на произведение – читательский. Ученый ищет утаенные от обычного читателя закономерности, извлекает спрятанное в глубине, внутри, и, вероятно, бывает очень доволен, нащупав под прихотливыми изгибами плоти художественного повествования твердый костяк системы, структуры.
Собеседник – тип литературоведа-воспитателя. С этим связана задача, которая формулируется во вступительной статье сборника «Надо учить учителей»: «…Монографические (от абзаца к абзацу) исследования, возможно, научат читать художественные произведения, а не «прорабатывать» их, научат в школе, да и в вузе читать не только для изучения и сдачи экзаменов, а для «художественного наслаждения». С этим связана его установка на диалог с читателем (слушателем), активизирующий мысль воспринимающего. Необозрима аудитория, которую может собрать литературовед – «собеседник», потому что огромна масса людей достаточно грамотных, чтобы взять в библиотеке книжку и прочесть ее, и недостаточно образованных, чтобы, кроме сюжета и житейски воспринятых персонажей, постигнуть всю эстетическую прелесть книги как произведения искусства.
Обладая особой чуткостью к восприятию творчества писателя и отдельного произведения как явления сугубо индивидуального и неповторимого, А. Белкин находит все новые и новые слова и примеры, чтобы высветить уникальность художественного феномена. В одном месте он признается: находить, пользуясь выражением Л. Толстого, сцепления – «это очень трудно, потому что каждый художник имеет… свои силы сцепления. Вот я, когда после исследования Достоевского обратился к Чехову и после многих лет попробовал силу сцепления, которую, мне кажется, я нашел у Достоевского, применить к Чехову, – ничего не получилось у меня. И долго нужно было искать, пока, кажется, я нашел «сцепление» для некоторых рассказов Чехова…».
Ощущение духа писателя, атмосферы его творчества – лейтмотив статей А. Белкина. Портрет писателя (так автор поступает и с Достоевским, и с Чеховым) создается разными приемами. В статьях, предваряющих разговор о творчестве, прослеживаются самые общие идейные тенденции, выделяются стилевые принципы, рассматриваются типы героев. Делается как бы набросок углем. В разборах отдельных произведений (рассказов Чехова, романов «Преступление и наказание» и «Братья Карамазовы» Достоевского) подробно анализируется круг идей в связи с поэтикой вещи, ее стилем. Образ писателя, запечатленный в прямом авторском слове и, что существенно, в идеологически суверенном слове герой, воссозданный из разнообразных оттенков отношения автора к персонажам, получает объемность. И наконец, в статьях о любимых словечках у Достоевского (этюд «Вдруг» и «слишком» в художественной системе Достоевского») и о художественной детали у Чехова (этюд «Чудесный зонтик») скрупулезно прорабатываются отдельные фрагменты писательского портрета. Через частный пример внезапно открывается панорама целого, ибо в искусстве нет деления на второстепенное и главное, и даже самая крошечная подробность пронизана светом, говоря словами Чехова, «общей идеи». Сочетая максимально обобщенные характеристики творчества писателей с развернутым анализом исходных атомов художественного образа (отдельной детали, одного слова), автор приближает читателя к постижению такого сложного художественного целого, каким является для русской культуры «мир Достоевского» или «мир Чехова».
У книги А. Белкина есть одна особенность, делающая ее нужной и полезной всем, кто интересуется литературой, а педагогам-словесникам в первую очередь, Идея, мысль писателя не рассматривается в ее отвлеченно-логической формуле. Исследователь неизвлекает ее из произведения, он указывает на нее, не нарушая при этом художественной ткани. Вместе с автором мы вглядываемся в искаженные страданием лица героев Достоевского – униженных и оскорбленных, кротких и ожесточенных, жаждущих бунта и алчущих смирения; мы учимся видеть, как у Чехова пошло-знакомые бытовые вещи, будто впитывая в себя боль и радость души, становятся знаками внутренней человеческой жизни; нам открывается вся бездна человеческой нищеты, когда исследователь комментирует слова Мармеладова о разнице между «нищетой» и «бедностью»… Всех примеров того, о чем точно и хорошо говорит А. Белкин, не приведешь.
Разборы, послужившие основой для статей, складывались постепенно, начиная с 50-х годов. Безусловно, какие-то обобщения сейчас кажутся, может быть, слишком социологичными, иные оговорки, уместные тогда, выглядят излишними. Кто знает, как бы отредактировал сам исследователь свои работы, выпуская их в 1973 году. Но А. Белкин умер, и эта книга сделана его друзьями. Некоторые статьи извлечены из архива и опубликованы впервые. Сделано доброе и благородное дело. Книга работ о русской литературе – достойная память человеку, посвятившему всю свою жизнь ее изучению и пропаганде.