Искания и итоги

1. ВРЕМЯ БОЛЬШИХ ЗАМЫСЛОВ

Черта, отделяющая поэзию от более или менее искусного версификаторства, проходит по территории всех стиховых жанров. Рядом со сгустками поэтических обобщений, выводов, острых впечатлений, смелых и точных прогнозов, от сердца идущих призывов особенно отчетливо ощущается незначительность и недолговечность беглых и отрывочных зарисовок, многократно и механически повторенных «общих мест», ходульных риторических «фигур». Наши читатели, любящие и ценящие поэзию, без труда отличают в стихе подлинное горение ума от нарочитого глубокомыслия, истинный пафос от выспренной, холодной риторики, богатство продуманных жизненных наблюдений от механического, чисто «количественного» нагромождения фактов. Потому-то одна часть вышедших книг стихов надолго, если не навсегда, остается на магазинных полках, другая немедленно расхватывается и разбирается, читается и перечитывается… И таких нужных людям стихов и поэм становится все больше и больше.

Предаваться ликованию еще рано, – еще много пишут и печатают стихов, бедных сутью и красками. Но необходимо видеть основное направление усилий нашей поэзии: оно ведет к созданию образов большого идейного, жизненного наполнения, образов, несущих в себе черты нашей современности и деятельно участвующих в ее строительстве.

Поэзия работает под знаком больших перемен, итогов и планов, в атмосфере общенародного подъема, осуществления исторических решений XX и XXI съездов партии. Расцвет человеческой личности, растущей вместе с народом, сказывается во всех областях жизни; в искусстве он дает о себе знать умножающимся творческим разнообразием. Рельефнее, щедрее, многостороннее обнаруживаются таланты, и это расширение замыслов, красок, мотивов, слитых в образные единства, нельзя свести к элементарному накоплению всевозможных писательских «манер». Словечко это нередко стало встречаться в критических работах, но оно не может передать существа исканий наших наиболее чутких и глубоко мыслящих художников слова, – исканий, за которыми стоит идейное, эстетическое обогащение, настойчивое стремление к охвату коренных, узловых вопросов современности во всей их сложности и взаимосвязи.

Цель эта поставлена в творчестве поэтов, принадлежащих к разным поколениям и по-разному складывающих свои строфы. Можно начать с одного из старейших наших мастеров – Николая Асеева, – он совсем недавно написал несколько превосходных стихотворений, вдохновенно утверждающих новые принципы человеческих отношений, новое представление о счастье. Можно также обратиться к опыту Михаила Светлова, который будто снова вернул прежнюю, юношескую остроту чувств и мыслей, и Ярослава Смелякова, последовательного в своем стремлении передать красоту и благородство нашей повседневности. Можно далее назвать имена поэтов, принадлежащих к поколению военного времени, – Евгения Винокурова и Василия Федорова, Константина Ваншенкина и Владимира Солоухина, упорно, несхожими путями пробивающихся в своих стихах и поэмах к самостоятельному, современному освещению тем, которые принято называть вечными. И наконец – напомнить о совсем молодых, таких, например, как Андрей Вознесенский, сразу же привлекший внимание читателей своей смелостью: она сказалась и в широте, значительности намерений, и в остром ощущении возможностей стихового слова – лаконичного и красноречивого.

Здесь, конечно, названы далеко не все создатели книг, определяющих нынешний день нашей поэзии. Именно в этом ряду находятся поэмы, лирические стихи, баллады Владимира Луговского. Для каждой из этих книг – «Середина века», «Солнцеворот», «Синяя весна» – поэт нашел особое решение. Но всех их объединяет ясный отпечаток нынешнего дня, больших размышлений, больших дел нашего времени. Вместе с тем они так полно и развернуто завершают многолетние, чуть ли не с первого сборника стихов («Сполохи») начатые поиски поэта, что кажется, будто именно этот победительный финал и имел в виду сам поэт, год за годом, десятилетие за десятилетием упорно приближаясь к намеченной цели.

Вот почему так интересен и во многом показателен путь Луговского к заключительному успеху. Поэт двигался, развивая все, что было наиболее жизнеспособным в его творчестве, постепенно, с трудом освобождаясь от иллюзий, ошибочных предположений, устаревших, изжитых взглядов. Время, достижения народа и партии открыли перед ним, как и перед всеми художниками, огромные возможности, позволили найти ответ на многие волновавшие его не один год вопросы. И он оказался подготовленным к этому. Он нашел верные, сильные, точные слова, потому что был предан заветам Ленина, заветам революции и различал основное, главное в нашей жизни, потому что, повторяя им же сказанные однажды слова, «жадно верил, до конца любил…»

2. ДЕЙСТВИЕ И МЫСЛЬ

В статье «Кентавр революции» К. Зелинский когда-то писал: «Луговской – поэт напряженного мускульного жеста». И еще: «Нет таких проблем у Луговского, как столкновение мысли и убытия, общего и единичного, коллектива и личности». Читая строки поэмы «Москва», одной из сильнейших в книге «Середина века», критик теперь не повторил бы этой характеристики:

Скажи, чем будет кончен вечный спор

Между одной на свете единицей

И государством.

Между личным счастьем

И государством

обычаи, законы,

Опору государства и устои –

Все это создал я по зову сердца,

По воле собственной,

по чувству долга.

За это все, ты слышишь,

я в ответе…

Луговской в своих зрелых работах не только обращался к теме «Медного всадника», конфликту личности и государства, но и видел его снятие, разрешение в социалистическом обществе. Нет, не назовешь теперь Луговского «мускульным поэтом»…

Однако же статья, о которой только что шла речь, написана тридцать лет тому назад, и потому было бы нелепо упрекать критика в том, что он не угадал тех изменений в творчестве поэта, которых, конечно, не предвидел и сам Луговской. Мы вспомнили здесь о работе К. Зелинского потому, что она, во-первых, содержит ряд тонких и верных замечаний, сохранивших и по сей час свое значение, а во-вторых, точно характеризует начало пути, которому жизнь вскоре дала новое наполнение.

В самом деле, Луговской в стихах «Сполохов» и «Мускула» предоставлял, казалось бы, все основания для того, чтобы видеть в нем прежде всего «волевого» поэта. В те годы часто вспоминали слова, сказанные им не от собственного лица – от имени всего поколения:

…мастеров и инженеров,

Костистых механиков, очкастых врачей,

Сухих лаборантов, выжженных нервов,

Веселых глаз в тысячу свечей.

 

Луговской был тогда подчеркнуто энергичен, деловит, активен. И вместе с тем упрощен. Упрощенность эта была продуманная и, так сказать, демонстративная. Он считал, что обучает людей

…простым законам:

Верить, вставать, вырастать, драться!

 

Он восклицал с азартом:

Хочу позабыть свое имя и званье,

На номер, на литер, на кличку сменять…

Подобные мотивы встречались тогда и в творчестве Н. Тихонова, Н. Асеева. Здесь сказывалась искренняя ненависть поэтов к интеллигентскому индивидуализму и вместе с тем полемическая крайность, затемнявшая истину.

На грани 20 – 30-х годов критика часто обвиняла Луговского в «волюнтаризме». Но уже и тогда можно было заметить, что среди энергических строк, призывавших двигаться «напрямик, без оглядки, как пули, лучи и стрижи», встречались строки совсем иного рода. Здесь лирический герой словно уговаривал себя:

Не плакать, не хныкать, не ныть, не бояться,

Но челюсти стиснуть до боли…

Так, оборотной стороною «выжженных нервов» оказывалась интеллигентская неврастения, нравственная зажатость, склонность к рефлексии… В преувеличенной «деловитости», в отказе от имени и званья угадывается попытка разом отделаться от всех сомнений и раздумий, отрезать, заглушить их, перейти к упрощенному существованию, где все сводится к одним только действиям. Но революция отнюдь не требовала от художников интеллектуальных жертв – перехода к примитиву, к нерассуждающему «исполнительству». Напротив, она предоставляла им возможности духовного, эстетического роста, открывая перед ними бескрайнее изобилие фактов новой действительности и вооружая знанием законов, освещавших тайны общественного бытия. За первые десять лет советской литературы – в стихах и поэмах Маяковского и Демьяна Бедного, Блока и Есенина, Тихонова и Асеева, Светлова и Казина – отчетливо проявилось благотворное влияние революции на поэзию. Оно сказалось в образах, исполненных воодушевленного жизнелюбия и непримиримой человечности, образах, соединивших смелую мечтательность, неудержимый полет фантазии с трезвым решением практических задач борьбы за социализм.

Без сомнения, в «Мускуле» нашли отражение некоторые пункты программы конструктивистов, поддерживаемой тогда и Луговским. Эта программа (как, впрочем, большая часть подобных групповых деклараций) была решительной и уверенной по тону. Конструктивисты рекомендовали себя в качестве полномочных представителей новой, социалистической культуры, не понимая при этом ее сути, проповедуя в действительности ограниченное культурничество, обожествляя технику и превознося западную цивилизованность, отворачиваясь от политики, от идеологии. Это разительное несоответствие между претензиями конструктивистов и занимаемой ими тогда позицией нашло отражение и в разработанной И. Сельвинским поэтике. Здесь эпос лишь «имитировался» посредством многих приемов, призванных скрыть крайний субъективизм замысла, создать видимость широты повествования. Автору «Пушторга» и «Командарма 2» пришлось серьезно пересмотреть свои принципы, прежде чем он написал «Рыцари Иоанна».

Но и в лирике возможна имитация, или, точнее говоря, воспроизведение чувств, в действительности лирическим героем не освоенных, недостаточно крепко владеющих его душою. Разумеется, Луговской был искренен, воспевая в «Песне о ветре» партизанскую удаль, а в «Дороге Дарьяла» – задор и веселость комсомольцев, дружно шагающих «по Грузинской дороге». Но в его категорическом требовании: «Дайте мне дело пожестче и бессонней» – слышались одновременно и некоторый наигрыш, желание щегольнуть своей молодцеватой деловитостью и какая-то жалобная нотка. Недаром несколькими строками ранее сказано: «Трое приятелей разговор вели, но я обходил вопросы». Именно таким «обходом» животрепещущих вопросов были на поверку и раскатистые, громкие строки от имени поколения, которое «задрипал пулемет», и «гулевой чертогон» некоторых стихов о гражданской войне, и языковые стилизации, встречавшиеся в первых двух сборниках Луговского.

Но уже в «Мускуле» было заметно, что поэт готовился к прямому и откровенному разговору обо всем, что волновало его – и не только его – в годы социалистической перестройки. «Страдания моих друзей» – уже самое название следующей книги свидетельствовало о том, что не о простых, «мускульных» переживаниях и действиях здесь пойдет речь.

И точно, декларативность «Письма к республике от моего друга» и других близких ему стихотворений отнюдь не была внешней, риторической. Идея, владеющая поэтом, лучше всего выражена в прямых, умных строках, обращенных к социалистической родине:

Кто силен тобой –

в работе он,

Кто брошен тобой –

умрет.

Здесь энергическая краткость, которой так дорожил Луговской, приобретает истинную цену: в ней обобщенье, в ней неколебимая убежденность человека и поэта, не мыслящего себя вне общенародного дела.

В «Письме к республике от моего друга» советская общественность в дни первой пятилетки слышала голос многих наших художников слова. Тема перестройки прозвучала тогда внятно и настойчиво в стихах и романах, пьесах и публицистических выступлениях.

Однако сделать эту тему долговременной в своем творчестве – значило остановиться на повороте пути, отказаться от познания широкого мира, на словах только что признанного и прославленного. Подобным образом остановился Юрий Олеша, произнесший в нескольких вариантах свою «авторскую исповедь», но так и не вошедший в круг новых сюжетов и героев. А в книгах Н. Тихонова и Э. Багрицкого, В. Катаева и Л. Леонова, М. Шагинян и И. Эренбурга выработка новых средств воплощения действительности была одновременно и освоением новых сторон, новых граней действительности.

В одной из критических статей, посвященных последним работам Луговского, с пренебрежением сказано о его выходивших с перерывами книгах «Большевикам пустыни и весны»: дескать, критика хвалила их главным образом «за тему». Замечание это вдвойне несправедливо и потому, что, посвященные преобразованию и росту среднеазиатских республик, циклы содержат немало отличных стихотворений, и потому, что в подлинном произведении искусства тема никогда не бывает чем-то случайным и побочным, механически привлеченным…

Именно эта плодотворная традиция заявила о себе в путевых стихах и циклах Маяковского, продолжала жить в кахетинских стихах и «Тени друга» Тихонова (30-е годы) и «Друзьях и врагах» Симонова (40-е годы), с новой силой и свежестью раскрылась в слагающейся на протяжении ряда лет книге странствий Твардовского «За далью – даль». Традиция эта давала себя знать и в лучших стихах Луговского о Средней Азии. Точно так же, как строительство, развернувшееся в девственных северных краях, – для Леонова, точно так же, как возникновение гидростанции в горах Кавказа – для Шагинян, точно так же, как превращение угнетенных народов Востока в сознательных строителей нового общества – для Тихонова, так и для Луговского создание образа большевистской весны, вносившей жизнь в мертвенность вековых пустынь, была органическим, внутренне необходимым шагом. От яростных, но отвлеченных требований предоставить «мужское дело, честного фасона» поэт переходил непосредственно к изображению и переживанию настоящих, больших дел. И это сразу обогатило творчество Луговского, внесло в его стихи такое изобилие красок и оттенков, которого не могло открыть никакое изобретательное, но уединенное воображение.

Вместе с тем, расширяя жизненный опыт, поэт получил возможность перейти к обобщениям философски-глубоким, сильным своей образной логикой. Именно во второй книге «Большевикам пустыни и весны», в стихотворении «Жизнь», глядя на могилу, отмеченную красной звездой и надписью «За трудящихся Востока!», впервые нашел Луговской весомые, от сердца идущие слова о жизни и смерти, о чувствах, что перестраивают мир… Они-то и «отворили зренье» поэту, сделали ему доступным «познаванье всех причин и следствий», позволили вступить на путь, приведший к его последним книгам.

3. ОБОГАЩЕНИЕ ОБРАЗОВ

Выступая на Первом всесоюзном съезде советских писателей, Луговской говорил: «Я думаю, что сумеркам трагедии мы противопоставляем мощный поток лирического ощущения мира. Я говорю о лирике, а не об интимности… Будущее поэзии – не замыкание в себе, а видение мира в людях – строителях, творцах и героях». И далее: «Прислушиваясь к голосу страны, мы несомненно дадим бой в обе стороны – и против оголенной схематической поэзии, и против всякой мистификации, заклинательства и юродства».

Луговской мог так решительно выступать против субъективистской, интимной поэзии и против стихов псевдопублицистических потому, что он имел положительную программу, настойчиво осуществляемую. Обращаясь к повествовательным и к лирическим жанрам, он равно был верен исходной позиции, стремлению создавать поэзию «большого ума и большого сердца».

В искусстве ум так же далек от умствования, как чувство от эмоционального наигрыша. Мы помним, что в «Мускуле» Луговской иногда грешил чрезмерной аффектацией, характеризуя переживания своего лирического героя. Взявшись за современное решение вечных тем, он, как впоследствии и сам признавался, был склонен порою к чисто умозрительным построениям. Два десятилетия спустя в одном из стихотворений, составивших «Солнцеворот», Луговской, обращаясь к далекой звезде, со спокойной гордостью утверждал:

…Я – тень песчинки пред твоей судьбою!

Но тем, что вижу я, но тем, что знаю я,

Но тем, что мыслю я, – я властен над тобою!

И в неопровержимой уверенности этих простых слов гораздо больше современного научного мировоззрения, чем в подчеркнуто «специальной» терминологии иных его ранних стихов.

В книгах Луговского 30-х и 40-х годов такие различные по своему качеству строки часто перемежаются, оказываются рядом. Но постепенно все в меньшей степени поэт опирается на «заклинательную», «декламационную» силу размашистой, напористой интонации, так резко звучавшей в «Мускуле», да и в «Страданиях моих друзей». Все больше наливаются жизненными соками, все более отчетливые очертания приобретают его образы. И поэт, сохраняя «ветровую» стремительность стихового строя, вместе с тем все внимательнее вглядывается в упоминаемых им людей, все чаще дает им развернутую характеристику, ярче освещая связи, их сближающие.

В потоке весенних, радостных, сияющих образов, в просторно разворачивающейся картине обновления древнего мира крупным планом вырисовываются лица людей – работников страны. Сперва они очерчены двумя-тремя штрихами, – нравственный их облик, судьба, биография неясны, известны только профессия, дело, ими выполняемое: член посевкома, агроном, пограничник… Но затем вырисовываются черты характера, раскрывается личность человека. Вереницей проходят герои: председатель колхоза, «добрый врач характеров людских»; трактористка Валя, вспоенная сибирскими реками и принесшая под узбекские звезды лихую повадку, широкую, русскую стать; женщина – отважный «водитель мудрых работников хлопка», мать которой была еще тихой и покорной. Иногда появляется более развернутая композиция: съезд пастухов и выступление одного из участников.

Здесь в пластически наглядном рисунке («Сбирался дождь. Томительны и строги, сходились горы. Вечерела мгла. Пастуший съезд сидел, поджавши ноги, напротив кособокого стола») заключен образ великих исторических перемен («Так говорила нищета столетий, мотыга, деревянная соха… Он говорил, как говорят народы, впервые получившие слова… Он говорил, как говорили люди, впервые начинающие жизнь»). И этот охват в зримой, остро эмоциональной строке самой природы общественных закономерностей был достижением принципиального порядка.

Такое же качественное значение имело и завоеванное Луговским уменье естественно вмещать в лирически проникновенном слове полноту жизненных впечатлений, красоту окружающего мира. Как и ряд других наших поэтов, он постепенно сменил стих декламационный, «громко произносимый», на стих задушевный, обращенный к каждому человеку в отдельности, нимало не утратив при этом ни в массовости, ни в широте охвата. Напротив, как мы видели, эти черты стали более глубинными, органическими, оставаясь столь же далекими от пошлой «интимности». В творчестве Луговского отразился процесс, характерный для всей нашей поэзии. Вспомним, что примерно в те же годы прозвучали лучшие песни М. Исаковского, были написаны лирические циклы Н. Тихонова и А. Суркова, А. Прокофьева и В. Саянова, стал очевиден огромный талант А. Твардовского, заговорили М. Алигер и К. Симонов… Советская поэзия находила все более прямые и ясные пути к сердцу миллионного читателя, укрепляла с ним тесную и непосредственную душевную связь, так неопровержимо выразившуюся вскоре в годы Великой Отечественной войны.

Но вернемся к стихам Луговского. Их мотивы отнюдь не исчерпывались среднеазиатскими впечатлениями. Правда, можно предположить, что именно эти связи были особенно плодотворными, особенно много давали поэту. Изучив жизнь республик, познакомившись с работниками различных профессий, поэт получил возможность сравнивать прошедшее и настоящее, различать рост страны в этапах достоверных биографий. Динамика народной жизни находила в создаваемых им образах нагляднейшее, олицетворенное воплощение. Воспринимая этот урок, Луговской помнил о нем и тогда, когда взор его обращался к другим краям, другим республикам нашей родины, к другим этапам борьбы за коммунизм.

Так появились лучшие стихи Луговского тех лет. Мы скажем здесь лишь об одном из них – о «Курсантской венгерке». В нем поэт снова возвращался к временам гражданской войны. Но теперь его внимание привлекали совсем иные краски, иные стороны. Не о смелом налете партизан Сибири, не о перекопских ночах здесь шла речь, а о скромном выпускном бале, на котором

Летают и кружатся пары –

Ребята в скрипучих ремнях

И девушки в кофточках старых,

В чиненых тупых башмаках…

Что ж, жанровая зарисовка, картинка давно ушедшего быта? Нет, поэтический образ молодости страны и ее защитников. Образ, исполненный романтического предчувствия больших дел, бескрайних просторов.

Зов военной трубы, играющей тревогу, звучит во всех строфах «Курсантской венгерки». Но удивительно нежен, задушевен этот призывный сигнал. В нем – любовь юных сердец, безудержная отвага защитников советской власти, будущее героев, вступающих в бой за ленинскую правду. Нравственный подъем и возвышенность чувств, здесь господствующие, лишь оттеняются этими суровыми подробностями эпохи – четверткой колючего хлеба, поделенной пополам. Время здесь предстает и в своей великой сути, и в простых деталях. И каждая грань стиха говорит о благородной человечности революции. Можно обратиться и к другим стихотворениям Луговского. Но думается, и сказанного достаточно, чтобы понять, как шло созревание поэта, как добивался он необходимой цельности – и в понимании мировых событий, и в их изображении. Происходило постепенное развитие традиции, давно разрабатываемой поэтом и затем воплощенной особенно сильно и отчетливо.

4. СИЛА СТИХА

Лишь немногие произведения поэта прошлых лет могут быть сочтены прямыми подступами к книге «Середина века». В 1932 году Луговской опубликовал несколько написанных белым стихом небольших поэм, составивших сборник «Жизнь». Они имели точное задание: художник стремился решать коренные вопросы человеческого бытия. Но философия здесь то и дело оборачивалась философствованием. Оттого-то и белый стих, лишенный внутреннего горения, сбивался на прозу, вяло влачился строка за строкой, лишь временами получая необходимое напряжение. Эти трактаты в стихах так же далеко отстояли от «Середины века», как первые неуклюжие монопланы от нынешних реактивных самолетов.

И все же в неуверенных строфах, словно нащупывающих тропинку, прокладываемую по малоизведанной территории, дает себя знать верность избранным принципам, которые в конце концов и позволили поэту достичь искомой цели. В поэме «Красные чашки» рассказано о том, как лирический герой еще мальчишкой впервые почувствовал, что окружающий его «закрытый, осторожный, теплый мир небольших предметов и движений» ограничен и тесен, впервые вышел за его пределы и новый, ранее неизвестный огромный мир, «вздыхающий нетерпеливым телом», навеки приковал его… В поэме «Комиссар» (кстати сказать, здесь рядом с лирическим героем появляется чекист Сережа Зыков, которому будет принадлежать веское слово и в одном из начальных звеньев «Середины века») морозной и голодной ночью двадцатого года два мечтателя, два защитника молодой советской республики, стремятся познать

Закон движенья новой формы жизни,

Которая приводит человека

К тому, чтоб завладеть землей,

Наукой и, быть может, всей вселенной…

Так, в первом случае определен объем, масштаб задачи, провозглашен выход из круга «интимных», домашних интересов и отношений. Во втором – направление и источник воодушевленных усилий, их революционная природа. Но именно эта исходная позиция художника и требовала от него не нарочитой «проблемности», не абстрактного логизирования, не выведения общих формул, а погружения в противоречивое многообразие жизни, активного и непосредственного участия в решении насущных вопросов современности. Только пройдя через всевозможные испытания и трудности, встретив лицом к лицу и преодолев искушения и жупелы старого мира, поэт получил возможность воплотить в течении образов истину нашего времени и сложные, многотрудные пути ее утверждения.

Издавна народная поэзия связывала познание важнейших законов бытия с созданием картин человеческой жизни. Былина о Святогоре и о тяге земной, превозмогающей, сводящей на нет любую индивидуальную мощь, былина о Василии Буслаеве, который не верил «ни в сон, ни в чох», «нарушил запрет» и сломил себе буйную голову, – стоят в одном ряду с былинами, рассказывающими о подвигах русских богатырей – защитников родной земли – и о древних обычаях и нравах.

И великие художники прошлого никогда не отделяли раскрытие основополагающих закономерностей природы и общества от изображения современных отношений и характеров. Однако на грани XIX и XX веков декадентское искусство, несмотря на крайний субъективизм порой претендовавшее на «научность», в своих «сциенцистских» сочинениях старалось разъединить науку и поэзию, произведя на свет божий ряд рифмованных трактатов, не имеющих ничего общего с образным мышлением и уж тем более с мышлением научным. Советской поэзии предстояло восстановить благородную традицию, и восстановить ее на новой основе, сообщив ей новую силу: идеи научного социализма впервые в истории человечества охватили диалектику законов естественных и социальных, впервые открыли историческую необходимость справедливых революционных преобразований, впервые вооружили трудового человека философией, помогающей обновлять мир. Самая природа марксизма-ленинизма предполагает постоянное взаимодействие теории и практики, тем самым открывая бескрайние возможности перед искусством, воодушевленным революционными идеями.

Надобно, однако, помнить, что для осуществления этих возможностей необходим вдохновенный и настойчивый труд, что в противном случае они оказываются нереализованными.