Интрига и судьба Василия Гроссмана

Очевидные несоответствия

Если судить по библиографии работ, посвященных наследию В. Гроссмана, то наибольший интерес привлекает романная дилогия. Причем именно вторая часть — «Жизнь и судьба»¹.

История первой части, романа «За правое дело», далеко не так авантюрна. Да, в начале 1953 года критики наперебой объясняли, почему роман — «клеветнический». Но вскоре обвинения были официально признаны необоснованными. Иное дело — «Жизнь и судьба». Книга «репрессированная», по словам одного из функционеров ЦК КПСС².

Понятно, что речь шла о главном событии в истории книги. Определившем восприятие этой истории. Как известно, 14 февраля 1961 года подполковник и два майора Комитета государственной безопасности произвели обыск в квартире Гроссмана. Затем ему было предложено назвать всех, у кого есть материалы, относящиеся к роману «Жизнь и судьба». В итоге у Гроссмана и машинисток, печатавших его рукописи, были изъяты беловой автограф романа, машинописные экземпляры и черновик³.

Арест рукописей признан событием уникальным. Однако вряд ли нужно доказывать, что в эпоху, ассоциируемую с политической деятельностью Сталина, эпоху, которую Хрущев назвал в феврале 1956 года «периодом культа личности», аресты рукописей — с авторами или без них — случай отнюдь не редкий. Значит, восприятие факта в качестве уникального обусловлено не столько фактом как таковым, сколько сопутствующими обстоятельствами. Арест явно противоречил пропагандистским кампаниям по «разоблачению культа личности». Политическому контексту противоречил⁴.

К политическому контексту мемуаристы и литературоведы обращались крайне редко. Он был признан очевидным, понятным. И причина ареста рукописей тоже считалась очевидной. Роман «Жизнь и судьба» был сочтен порочащим советский режим. Потому и применено многим памятное средство. Цель тоже сама собой подразумевалась: не допустить распространение материалов, сочтенных компрометирующими.

Получается, что так называемая «выемка» рукописей — задача, решаемая для достижения цели. Но этой пустяковой задаче явно не соответствуют ни высокий статус, ни количество ее решавших. Ориентируясь на печальный опыт сталинской эпохи, можно отметить, что каждому из трех старших офицеров КГБ пристало бы не обыскивать лично квартиры литераторов или машинисток, а руководить куда более масштабными операциями.

Только важностью цели объясняется это несоответствие. Задача пустяковая, а цель — очень важная. Но тогда результат выглядит и вовсе странно: Гроссман перехитрил КГБ. Рукописи у друзей хранил, благодаря чему и была издана за границей вторая часть дилогии.

Между тем обыскивавшие Гроссмана не могли не помнить о скандальной публикации романа Б. Пастернака «Доктор Живаго». Трех лет не прошло, как в советской прессе «литературным сорняком» объявили Нобелевского лауреата, которому удалось передать за границу свои рукописи⁵.

По действиям обыскивавших не заметно, что пастернаковский опыт был учтен. Выходит, что не сумели они пустяковую задачу решить, и важная цель не была достигнута.

Но это — с одной стороны. А с другой, результат обыска в 1961 году можно, хоть и с оговорками, оценить совсем иначе. Гроссман, умерший три года спустя, не отправил рукописи за границу. И только в 1975 году эмигрантские журналы начали печатать фрагменты романа, что осталось почти не замеченным критикой. Лишь в 1980 году роман вышел отдельным изданием, эффект же был по-прежнему невелик. Публикацию признали сильно запоздавшей. В аспекте полемики с тоталитарным режимом куда более актуальным называли «Архипелаг ГУЛАГ» А. Солженицына. Бесспорно, если б гроссмановский роман до читателей дошел раньше, хотя бы к началу 1970-х годов, иным было бы и восприятие. Задержав почти на двадцать лет публикацию, обыск изрядно снизил ее эффект. Отсюда следует, что цель была достигнута⁶.

По меньшей мере четыре вопроса уместны в связи с этим. Во-первых, какими обстоятельствами вызван арест гроссмановской рукописи. Речь идет не только о факторах цензурного характера. Цензурный запрет не равнозначен аресту рукописей. Во-вторых, уместен вопрос о причинах, в силу которых Гроссман предвидел обыск. Именно предвидел и — успел подготовиться. В-третьих, почему три старших офицера КГБ даже не пытались найти спрятанное Гроссманом. Словно и не подозревали, вопреки опыту и здравому смыслу, что писатель может их обмануть. Наконец, главное: почему роман, утаенный Гроссманом в феврале 1961 года, был опубликован с таким значительным опозданием.

Чужая игра

Начнем с причин ареста, точнее, с предыстории. Ш. Маркиш, обстоятельно изучавший ее, отмечал, что по гроссмановским довоенным публикациям нельзя угадать будущего автора «Жизни и судьбы». Ничего, казалось бы, не предвещало такой итог⁷.

Это довольно распространенная точка зрения. Но вопрос о гроссмановском отношении к советскому режиму не рассматривается в данной работе. Другое важно: Гроссмана критиковали в «Правде» и до издания романа «За правое дело». Стало быть, какие-то предпосылки найти можно.

Первый удар нанесен А. Гурштейном в ноябре 1936 года. По словам критика, Гроссман чуть ли не уклонялся от пропаганды советских идеологических установок. Однако вскоре Гроссман был принят в Союз писателей, словно «Правда» и не формулировала претензий идеологического характера⁸.

Руководство СП позволило себе игнорировать критику, потому что она была санкционирована только Отделом пропаганды и агитации ЦК партии, а не инстанциями более высокими, да и вообще не к Гроссману относилась. Причина — давнее соперничество с Агитпропом. Шла борьба за влияние. Формально СП был подчинен Агитпропу, реально же писательские руководители могли и лично к Сталину обратиться. Статья Гурштейна указывала на определенного рода «недосмотр» СП: Гроссмана прежде хвалили, а тут вдруг обнаружились недостатки. Но функционеры СП, оценив интригу, ответили повышением гроссмановского статуса. Независимость проявили⁹.

Гораздо опаснее были удары, нанесенные Гроссману в 1946 году.

Формальная причина — пьеса «Если верить пифагорейцам», опубликованная в седьмом номере журнала «Знамя». Автор в журнальном предисловии сообщал, что пьеса написана до начала Великой Отечественной войны, постановка готовилась Театром имени Е. Б. Вахтангова, но так и не состоялась, почему и возможна публикация¹⁰.

На этот раз критическая атака была подготовлена, одним ударом не ограничились.

3 сентября «Литературная газета» опубликовала статью И. Альтмана «Если верить автору…». Критик утверждал, что гроссмановская пьеса «не только ныне устарела. Ее «идеи» и до войны были очень устаревшими и неверными»¹¹.

Альтман настаивал, что Гроссман не сумел передать «атмосферу» предвоенных лет. Фактически не описал усилия, благодаря которым стала возможна победа в войне. Увлекся пифагорейством, вот и допустил серьезные ошибки¹².

4 сентября «Правда» опубликовала статью В. Ермилова «Вредная пьеса». Он был куда более категоричен. Заявил, что пьеса — «злостный пасквиль», где автор, «как будто бы пытаясь дать положительные типы советских людей, в действительности рисует карикатуру на советское общество. Выходит, что не большевистская партия, с ее передовой идеологией, философией диалектического материализма, руководит советским обществом»¹³.

Причины издания «вредной пьесы» тоже указывались. Идеологического характера причины: «Кокетничанье с реакционной философией, отход от позиций социалистического реализма привели Вас. Гроссмана к извращенному изображению советской действительности. И только политической безответственностью редакции журнала «Знамя» можно объяснить появление на страницах журнала реакционной, упадочнической и антихудожественной пьесы Вас. Гроссмана»¹⁴.

Вахтанговцы, согласно Ермилову, допустили только оплошность, ведь постановки не было. Зато вина журнальной редакции несомненна. А главное, виноват Гроссман: ему «так понравилось это мистическое извращение действительного советского мира, которое он породил накануне войны, что он решился опубликовать свое ублюдочное произведение после Великой Отечественной войны»¹⁴.

Современникам контекст был понятен. Действительно, ситуация резко изменилась, что почти совпало с публикацией гроссмановской пьесы.

14 августа 1946 года принято «Постановление Оргбюро ЦК ВКП (б) о журналах «Звезда» и «Ленинград»». Фрагмент его опубликован 20 августа газетой «Культура и жизнь», а на следующий день воспроизведен «Правдой». В данном случае не рассматриваются ни причины, обусловившие появление этого документа, ни последствия, радикально изменившие жизнь многих писателей, и прежде всего — М. Зощенко и А. Ахматовой. Существенно, что там формулировалась программная установка: не допускать в дальнейшем публикации, «культивирующие несвойственный советским людям дух низкопоклонства перед современной буржуазной культурой Запада»¹⁵.

Гроссмановские «пифагорейцы» неожиданно стали «реакционными», потому как были представителями «чуждой» культуры. Пусть и не «буржуазной», но уж явно — «культуры Запада». А тут еще выяснилось, что пьесы надлежит контролировать с особой строгостью. 26 августа Оргбюро ЦК ВКП(б) было принято «Постановление «О репертуаре драматических театров и мерах по его улучшению»», опубликованное затем журналом «Большевик». Театрам инкриминировалось «предоставление советской сцены для пропаганды реакционной буржуазной идеологии и морали, попытки отравить сознание советских людей мировоззрением, враждебным советскому обществу, оживить пережитки капитализма в сознании и быту»¹⁶.

Начиналась печально известная пропагандистская кампания — «борьба с низкопоклонством перед Западом». Можно сказать, Ермилов действовал оперативно. Опубликовали партийные документы — и он сразу ответил статьей о Гроссмане. Там и про «реакционную философию», и про театр.

Связь ермиловской статьи с партийными документами акцентировалась и на уровне стиля. К примеру, в постановлении о журналах сообщалось, что Зощенко «изображает советские порядки и советских людей в уродливо карикатурной форме». Соответственно, Ермилова возмутила «карикатура на советскую действительность». В постановлении рассказ Зощенко был назван «пошлым пасквилем», у Ермилова гроссмановская пьеса — «злостный пасквиль». Зощенко именовали «пошляком и подонком», Ермилов, не решившись Гроссмана оскорбить лично, пьесу его как «ублюдочное произведение» характеризовал. Признано было в постановлении о театрах, что значительная часть пьес на современные темы «антихудожественна», и Ермилов объявил гроссмановскую пьесу «антихудожественной». В общем, старался критик следовать образцам.

Но только изменением ситуации, политическим контекстом нельзя объяснить, почему Альтман и Ермилов решили атаковать Гроссмана. Вроде бы, немало было драматургов, а Гроссман получил известность как прозаик.

Только политическим контекстом нельзя объяснить и ермиловские претензии к литературному уровню пьесы. Конечно, Ермилов знал, что профессионализм Гроссмана отмечен критиками буквально с первых публикаций. Знал, что в 1941 году гроссмановский роман «Степан Кольчугин» был выдвинут руководством СП на соискание Сталинской премии. Окончательно вопрос решал ЦК партии, там выбор был иным, такое нередко случалось, но и сам факт выдвижения рассматривался как признание коллег. Знал Ермилов, что в 1943 году на Сталинскую премию выдвинута повесть «Народ бессмертен». И хоть в списке лауреатов опять не было Гроссмана, выдвижение считалось повторно данной высокой оценкой. Сталинградские очерки Гроссмана тоже оценивались высоко, о чем Ермилов не мог не знать. Равным образом, не могли не знать редакторы соответствующего отдела «Правды»¹⁷.

В аспекте пропагандистском ермиловские претензии к литературному уровню пьесы — нефункциональны. К тому же ни Ахматовой, ни Зощенко подобного рода претензии не предъявлялись. Хватило и политических обвинений. Нельзя объяснить только политическим контекстом, зачем Ермилову понадобилось отвлекаться на эстетику.

Только политическим контекстом нельзя объяснить и эффект критики. «Литературная газета» и «Правда» действовали согласованно, а заметных последствий опять не было. Конечно, в 1946 году ничего из написанного Гроссманом не выдвинули на Сталинскую премию. Но ведь и не опубликовал он тогда роман или повесть новую. Зато годом позже «Степан Кольчугин» был напечатан в престижнейшей серии — «Библиотеке избранных произведений советской литературы. 1917-1947». Выпускало ее издательство «Советский писатель». К тридцатилетию советской власти серия готовилась. Называли ее — в силу престижности и по цвету переплета — «золотой». Вошедшее в «золотую серию» аксиоматически признавалось советской классикой. Если гроссмановский двухтомный роман там выпустили, значит, ермиловские инвективы были сочтены вовсе несущественными¹⁸.

История повторялась с десятилетним интервалом. После атаки главной партийной газеты — поощрение от руководства СП. Это походило на демонстрацию.

Отчасти так оно и было. С Агитпропом соперничество продолжалось. В августе 1946 года оно стало еще более ожесточенным.

1. См., например: Аннинский Л. А. Мирозданье Василия Гроссмана // Дружба народов. 1988. № 10; Бёлль Г. Способность скорбеть // Новое время. 1988. № 24; Борщаговский А. М. Жизнь — это свобода // Книжное обозрение. 1988. 6 мая (№ 19); Бочаров А. Г. Болевые зоны // Октябрь. 1988. № 2; Дедков И. А. Жизнь против судьбы // Новый мир. 1988. № 11; Казинцев А. И. История объединяющая или разобщающая // Наш современник. 1988. № 11; Лазарев Л. И. Дух свободы // Знамя. 1988. № 9, и др. [↩]
2.  По свидетельству Б. Ямпольского, после ареста рукописи «в обиходе появилось словечко «репрессированный роман». Пустил его, как говорили, «дядя Митя» — Дмитрий Поликарпов, бывший в то время заведующим Отделом культуры ЦК КПСС и сыгравший в этой операции ключевую роль» (Ямпольский Б. С. Последняя встреча с Василием Гроссманом (Вместо послесловия) // Континент. 1976. № 8. С. 139). [↩]
3. РГАЛИ. Ф. 1710. Оп. 2. Ед. хр. 17; см. также: Ямпольский Б. С. Указ. соч. С. 139; Роскина Н. А. Четыре главы. Из литературных воспоминаний. Paris: YMCA-PRESS, 1980. С. 112-119; Липкин С. И. Жизнь и судьба Василия Гроссмана, Берзер А. С. Прощание. М.: Книга, 1990. С. 61, 264-265.  [↩]
4. См., например: Громова Н. А. Распад. Судьба советского критика: 40-50-е годы. М.: Эллис Лак, 2009. С. 365-399.  [↩]
5. См., например: Заславский Д. О. Шумиха реакционной пропаганды вокруг литературного сорняка // Правда.1958. 26 октября; Провокационная вылазка международной реакции // Литературная газета. 1958. 25 октября.  [↩]
6. См.: Гроссман В. С. За правое дело. Избранные главы // Континент. 1975. № 4; Гроссман В. С. Жизнь и судьба. Избранные главы // Континент. 1976. № 6-8; Гроссман В. С. Жизнь и судьба. Lausanne: L’Age d’Homme, 1980. [↩]
7. См.: Маркиш Ш. П. Пример Василия Гроссмана // Гроссман В. На еврейские темы. Избранное в 2 тт. Т. 2. Иерусалим: Библиотека-Алия, 1985. С. 416. Ср.: Ellis F. Vasiliy Grossman: The Genesis and Evolution of a Russian Heretic. Oxford: Berg, 1994. Р. 240.  [↩]
8. См.: Губер Ф. Б. Память и письма. Книга о Василии Гроссмане. М.: Пробел, 2007. С. 4-6.  [↩]
9. См.: Бит-Юнан Ю. Г. О пределах допустимого. Критическая рецепция творчества В. Гроссмана 1930-х годов // Вопросы литературы. 2010. № 4. С. 173-176.  [↩]
10. Гроссман В. С. Если верить пифагорейцам // Знамя. 1946. № 7. С. 68. [↩]
11. Альтман И. Если верить автору… // Литературная газета. 1946. 3 сентября.  [↩]
12. Там же.  [↩]
13. Ермилов В. В. Вредная пьеса // Правда. 1946. 4 сентября. [↩]
14. Там же.  [↩][↩]
15. О журналах «Звезда» и «Ленинград» (из постановления ЦК ВКП(б) от 14 августа) // Правда. 1946. 21 августа. [↩]
16. Постановление Оргбюро ЦК ВКП(б) о репертуаре драматических театров и мерах по его улучшению // Большевик. 1946. № 16. С. 46.  [↩]
17. См.: РГАЛИ. Ф. 2073. Оп. 1. Ед. хр. 7. Лл. 85-87; РГАЛИ. Ф. 2073. Оп. 1. Ед. хр. 8. Лл. 1, 2, 5, 10, 13, 25; Роскина Н. А. Указ. соч. С. 108; Липкин С. И. Указ. соч., Берзер А. С. Указ. соч. С. 10; Ортенберг Д. И. Василий Гроссман — фронтовой корреспондент. М.: Политиздат, 1990. С. 42-53.  [↩]
18. См.: Гроссман В. С. Степан Кольчугин. В 2 кн. М.: Советский писатель [Библиотека избранных произведений советской литературы. 1917-1947], 1947.  [↩]