Индивидуальность критика

Б. Костелянец, Творческая индивидуальность писателя, «Советский писатель», Л. 1960, 548 стр.

Сборники литературно-критических статей одного автора нередко механически соединяют разновременные выступления по частным поводам, ничем, кроме имени автора на обложке, между собой не связанные. Поэтому» когда берешь в руки новую книгу Б. Костелянца, испытываешь опасение: не слишком ли различны по жанру и материалу собранные в ней статьи? Статья об эволюции теоретических взглядов Горького, серия критических выступлений о произведениях послевоенного пятнадцатилетия, историко-литературные исследования: о творческом пути Ю. Тынянова, о развитии очерковых жанров в классической литературе прошлого века.

При внимательном чтении эта опасения отпадают. Книгу скрепляет нечто большее, чем единство жанра я материала. Статьи, публиковавшиеся на протяжении двенадцати лет, связывает не только общий круг проблем, постоянно занимавших автора, о чем бы он ни писал, но и единая литературно-эстетическая позиция, развивавшаяся и углублявшаяся с ходом времени, но неизменная в своем существе.

Книгу открывает статья «Горький и проблема творческой индивидуальности писателя». Б. Костелянец выступает против примитивного сведения творческого своеобразия к «манере письма», к внешним «художественным приемам» и отстаивает горьковское понимание индивидуального своеобразия как самостоятельной идейно-художественной концепции писателя, определяющей его личный вклад в развитие литературы, его «новое слово». Таким образом, раскрывается прямая связь индивидуального своеобразия с диалектикой традиции и новаторства, с проблемой преемственности литературного развития, в общей цепи которого каждый серьезный писатель является необходимым и неповторимым звеном.

Наконец, Б. Костелянец показывает, что «вопрос об индивидуальном своеобразии писателя Горький всегда связывает с вопросом о своеобразии человеческой личности вообще, а борьбу за подлинную оригинальность в искусстве – с борьбой за освобождение человека».

Поставленные в первой статье в общетеоретической форме, эти три аспекта основной проблемы развиваются как в критических, так и в историко-литературных разделах книги, одна из сильнейших сторон которой заключается в том, что теоретические положения Б, Костелянец не «накладывает» сверху на произведения (подобно тому, как портной накладывает выкройку на материал), а, наоборот, выводит теоретическое содержание своих статей из материала, развивая его в конкретном анализе, обнаруживая все новые и новые стороны проблемы и связи между ними. Такой метод противоположен иллюстративности, которая в критике так же бесплодна и так же чревата догматическим омертвением и бессодержательностью, как и в художественной литературе.

Можно упрекнуть Б. Костелянца разве только в том, что он не всегда последователен в осуществлении им же самим обоснованного метода литературного анализа. В статьях 1948 года такая непоследовательность встречается чаще, чем в более поздних работах. Так, в статье «Испытание в конфликте» критик доказывает, что сдержанность героев повести «В окопах Сталинграда» в выражении своих чувств и мыслей, так же как художественный лаконизм и умение пользоваться психологическим подтекстом, составляет важнейшую особенность В. Некрасова, неразрывно связанную с его цельной идейно-художественной концепцией и со складом души его героев. Но затем он же упрекает В. Некрасова в том, что его герои недостаточно интеллектуальны и недостаточно выговаривают свои мысли; сожалеет, что автор не воспроизвел ночного разговора Керженцева с Фарбером, не пересказал всех выступлений во время товарищеского суда над Абросимовым и т. д.

Подобная непоследовательность проявляется и в статье «Самоутверждение личности». Художественное своеобразие В. Пановой критик видит в умении показать индивидуальное своеобразие каждого человека. В. Панова, как пишет Б. Костелянец, «очень ценит в своих героях это присущее им ощущение своей полноценности, ощущение, если можно так выразиться, «суверенности» своей индивидуальности». Более того, по словам критика, она «стремится вскрыть его общественную основу», которая заключается в полноте творческих сил советского человека, чувствующего себя хозяином жизни. Однако самоутверждение индивидуальностей в «Кружилихе» принимает форму «странностей», весьма неприятных для окружающих. Оно выражается в своенравии и своеволии, обращенных подчас не только против близких людей, но и против коллектива. Б. Костелянец видит в этом только «болезни роста, человеческого совершенствования». Не вернее ли было бы и за этими «странностями» героев «Кружилихи» найти их «общественную основу»?

И другой пример в той же статье. Критик подметил, что Листопад и Уздечкин – это образы «взаимосвязанные», что «Уздечкин сможет измениться, он сможет освободиться от сковывающей его приниженности тогда, когда Листопад подвергнет суровой переоценке свой жизненный путь, стиль своей жизни и работы, ибо перемены в одном из них невозможны без соответствующих перемен в другом». Очевидно, во взаимоотношениях этих людей нашли своеобразное отражение какие-то закономерные особенности времени – типические обстоятельства того периода, когда развертывалось действие «Кружилихи» и когда создавалась эта повесть, а противоречия характера Листопада не случайны, но связаны с условиями его деятельности, с опытом его биографии. В то же время Б. Костелянец упрекает В. Панову в недостаточной идеальности Листопада, в том, что, «подобно другим характерам «Кружилихи», и он в проявлении своей главной жизненной страсти часто доходит до таких крайностей, которые понятны, объяснимы и даже извинительны в других фигурах, но становятся неприемлемыми (?!) в фигуре, которую автор делает средоточием всей изображаемой им картины».

Почему же «неприемлемыми», если противоречия, частично и неполно выраженные в целой галерее характеров, именно в Листопаде получили наиболее выпуклое, развернутое выражение? Кому же, как не ему, быть «средоточием» всей картины? Думается, что как раз образ Листопада – главная удача «Кружилихи». Упрекать В. Панову можно не в том, что в Листопаде обнаружена и «какая-то узость кругозора», и «недостаточная духовная полноценность его идеала», а только в том, что, показав все это, «Панова явно переоценила духовные потенции Листопада». Эстетическая и нравственная оценка Листопада действительно не соответствует реальному содержанию этого характера.

В более поздних статьях, 1954 – 1960 годов, критик сам разъясняет, что важнейшая задача литературы – «научиться видеть отражение истории в каждом человеке, и прежде всего именно в «простом» человеке, научиться рисовать внутренний мир каждого героя в органической связи с конфликтами и противоречиями окружающей его жизни». Внутренние противоречия характеров осмысляются им теперь как отражение противоречий времени в истории — в соответствии с приведенным в книге замечательным по точности суждением Линдсея: «Основной конфликт, характерный для того или иного общества, в какой-то мере присутствует в каждом члене этого общества и определяет развитие его характера».

С этой точки зрения Б. Костелянец анализирует произведения начала и конца 50-х годов – «Дни нашей жизни» В. Кетлинской, «Двух капитанов» и «Открытую книгу» В. Каверина, «После свадьбы» Д. Гранина, «Сентиментальный роман» В. Пановой и повести П. Нилина. Он выступает против обезличенного изображения труда как некоей «панацеи от всех зол» и утверждает, что в лучших произведениях последних лет наиболее острые, живые и значительные конфликты современности «рождаются при «пересечении» характера и сферы труда». Индивидуальное своеобразие человеческой личности и творческое отношение к жизни, ярко выраженное профессиональное признание, высота нравственных запросов и человечность чувств – это вещи не тождественные, но тесно между собою связанные, а главное – представляющие громадную общественную ценность. «Ущербная личность наносит ущерб и обществу», – справедливо говорит Б. Костелянец. Ведь в наших условиях профессиональное призвание – умение найти дело, отвечающее индивидуальным задаткам и способностям, – это основная форма становления индивидуального своеобразия личности и первое условие ее успеха, полноты жизни, доступного современному человеку счастья. И с другой стороны, развертывание индивидуальных творческих сил и задатков каждого трудящегося человека – разве это не главный резерв нашего общественного развития, не коренное требование социализма: «от каждого по способностям»?

Б. Костелянец прослеживает, как изменяются основные конфликты нашей действительности и нашей литературы на протяжении нескольких десятилетий: конфликт стихийности и сознательности, центральный в произведениях 20-х годов, вытесняется конфликтом между творчески-преобразующим и формально-бюрократическим отношением к действительности в произведениях 30-х и 40-х годов; эти конфликты в свою очередь вытесняются и видоизменяются, переходя «из сферы административно-производственной в сферу нравственную», подымаясь до уровня этических коллизий в советской прозе 50-х годов, где они «все более приобретают характер конфликтов всеобщих, которые затрагивают и определяют направление развития человека, независимо от того, где он и на какой должности работает…»

Ведущее значение нравственных конфликтов Б. Костелянец обосновывает своеобразием нынешнего этапа развития советского общества, когда «этические «фонды» личности приобретают такую общественную весомость и ценность, какую они не имели и не могли иметь ранее», ибо именно и в первую очередь от этих «фондов» личности» ее труд «приобретает совершенно различную направленность» разное содержание, разный смысл и либо служит строительству коммунизма, либо, напротив, тормозит движение общества вперед и даже препятствует этому движению». Этот ход мысли лежит в основе анализа «Жестокости» и «Испытательного срока», и это едва ли не самые сильные страницы книги Б. Костелянца.

Историко-литературные статьи сборника, так же как и критические выступления, всей своей проблематикой повернуты к сегодняшнему дню, к интересам современного этапа духовной жизни нашего общества. Те и другие дополняют друг друга: историко-литературный подход обогащает критические суждения автора, а заинтересованность в судьбах современной литературы помогает по-новому осмыслить литературные явления недавнего и отдаленного прошлого, освещает те закономерности литературного процесса, которые важно понять и учесть именно сейчас. Кроме того, в историко-литературных статьях индивидуальное своеобразие каждого писателя, о котором идет речь, раскрывается в живом соотношении с предшествующими и современными фактами литературы. Благодаря этому в статье «Художник и история» по-новому освещен творческий путь Ю. Тынянова и определено его место не только в истории советского исторического романа, но и в истории советской прозы в целом. В статье о развитии очерковых жанров в русской литературе XIX века прослежена острая борьба тенденций литературного развития; и неповторимое творческое своеобразие каждого из крупных очеркистов выступает как его особенный вклад в развитие жанра, неразрывно связанный с особенностями того этапа исторической жизни страны, идейным выразителем которого он был.

Разумеется, и в этих статьях есть спорные положения. Можно, например, усомниться в том, что путь Ю. Тынянова был столь непрерывным художественным ростом и совершенствованием. Если принять эту-точку зрения, трудно объяснить, почему «Кюхля» оставляет более глубокое и неотразимое впечатление в душе читателя, чем последний роман Тынянова о Пушкине. По-видимому» развитие Тынянова-художника, шло еще сложнее и противоречивее, чем это увидел и показал Б. Костелянец.

Останавливаться подробнее на статье о русском очерке нет необходимости потому, что эта работа, не так давно впервые опубликованная, уже получила оценку в нашей критике¹.

Достоинство книги «Творческая индивидуальность писателя» в том, что в ней ощутима творческая индивидуальность критика, которая сказывается в отборе материала и круга проблем, в методе критического анализа и принципах идейно-эстетической оценки, в ясности и живости» языка.

г. Ленинград

1. В. Канторович, Новое в очерковой литературе, «Вопросы литературы», 1958, N 7; Л. Жак, Советский очерк и его исследователи, «Вопросы литературы», 1959, N 6.[↩]