Имя звезды (К проблеме «утаенной любви» Пушкина)

Проблема «утаенной любви» впервые была поставлена в пушкиноведении еще П. Бартеневым. В 10-е годы нынешнего века разгорелась острая полемика вокруг вопроса о том, кто был предметом самой сильной и длительной по времени любви поэта: М. Гершензон называл в связи с этим кн. М. А. Голицыну (внучку А. В. Суворова) ¹, а горячо возражавший ему П. Щеголев – кн. М. Н. Волконскую (урожденную Раевскую) ². В результате дискуссии, отличавшейся не совсем уместной для данного случая запальчивостью, М. Гершензон фактически отказался от кандидатуры М. А. Голицыной, но при этом посчитал не опровергнутым свое утверждение о «северной любви» поэта, то есть о том, что такая особенно сильная любовь была пережита Пушкиным не на юге, а в Петербурге, до высылки его на юг в 1820 году. Он справедливо указал на то, что его оппонент оставил этот главный вопрос полемики без рассмотрения³.

К сожалению, этот главный вопрос так и остается без ответа. В советском пушкиноведении точка зрения П. Щеголева утвердилась очень прочно, так как оказалась неожиданно созвучной основной идеологической тенденции новой эпохи в популяризации наследия Пушкина: поэта необходимо было представить многомиллионному читателю безусловным приверженцем декабристских идей, борцом против самодержавия, революционером. В этих условиях версия о любви к легендарной женщине, жене декабриста, добровольно последовавшей за мужем в Сибирь, представлялась особенно притягательной, романтичной и, главное, идеологически оправданной. До сегодняшнего дня она приводится как научно доказанная в большинстве комментированных изданий, используется в музейных экспозициях, школьных учебниках и в популярных изданиях о Пушкине. Тем настоятельнее становится необходимость вернуться к ее истокам.

Нельзя сказать, что эта версия была принята безоговорочно. Например, в 1939 году против нее выступил (со своей собственной гипотезой) Ю. Тынянов⁴, указавший (правда, безуспешно) на те же зияющие просчеты в ее построении, которые были уже отмечены ранее М. Гершензоном. Он тоже отнес «утаенную любовь» ко времени пребывания Пушкина в Петербурге, до ссылки на юг. Подтверждением этому служат многочисленные указания в произведениях поэта. Например, в эпилоге поэмы «Бахчисарайский фонтан», над которой он работал с весны 1821 года до 1823:

Я помню столь же милый взгляд

И красоту еще земную,

Все думы сердца к ней летят,

Об ней в изгнании тоскую … ⁵

Еще более красноречиво свидетельствуют об этом чер- новые варианты эпилога поэмы:

Иль только сладостный предмет

Любви таинственной, унылой –

Тогда.., но полно! вас уж нет,

Мечты невозвратимых лет.

Во глубине души остылой

Не тлеет ваш безумный след.

Ты возмужал средь испытаний,

Забыл проступки ранних лет,

Постыдных слез, воспоминаний

И безотрадных ожиданий

Забудь мучительный предмет.

(IV, 382)

След той же любви находим в элегии «Погасло дневное светило…», написанной осенью 1820 года:

…Но прежних сердца ран,

Глубоких ран любви, ничто не излечило…

Воспоминание о безотрадной любви содержится и в главе первой «Евгения Онегина», законченной в октябре 1823 года:

Вздыхать о сумрачной России,

Где я страдал, где я любил,

Где сердце я похоронил.

Погасший пепел уж не вспыхнет,

все грущу, но слез уж нет,

И скоро, скоро бури след

В душе моей совсем утихнет…

Приведенные тексты неопровержимо свидетельствуют, что М. Гершензон и Ю. Тынянов были правы: Пушкин пережил в Петербурге большую и сильную любовь, воспоминания о которой продолжали волновать его на юге. Как известно, П. Щеголев ничего не смог возразить по этому поводу в полемике с М. Гершензоном.

Ощутимый урон концепции П. Щеголева нанес и Б. Томашевский, доказавший, что «дева юная» в элегии «Редеет облаков летучая гряда…» – это Е. Н. Раевская⁶. Таким образом, все попытки связать элегию с именем М. Н. Волконской оказались несостоятельными, что лишило сторонников ее кандидатуры одного из важнейших аргументов.

Но самым уязвимым в версии о М. Н. Волконской является то, что в ее основе лежит сомнительно истолкованная строка из черновика посвящения «Полтавы»: «Сибири хладная пустыня», найденная и расшифрованная самим П. Щеголевым. Он увидел в ней первоначальную редакцию стиха, вошедшего в окончательный пушкинский текст:

Твоя печальная пустыня…

Заменяя «печальную пустыню» Сибирью, он получал местонахождение М. Н. Волконской в 1828 году, во время написания посвящения. Однако такая замена абсолютно неправомерна. М. Гершензон, а затем Ю. Тынянов убедительно показали, что эта черновая строка в сочетании с другой, впереди стоящей, обретает не тот смысл, какой придавал ей П. Щеголев.

В черновике написано:

Что без тебя… свет

Сибири хладная пустыня,

(IV, 423)

то есть мир для поэта без этой женщины, к которой он обращается в посвящении, подобен сибирской пустыне, Сибирь здесь – метафора.

Без этого основного аргумента все остальные доводы П. Щеголева, как заметил еще М. Гершензон, «падают сами собою» ⁷.

П. Щеголев также придавал этому аргументу особое значение: «Все наши наблюдения приводят нас к заключению, что мучительным и таинственным предметом любви Пушкина на юге в 1820 и следующих годах была М. Н. Раевская, но при всей их доказательности должно признать, что они все же нуждаются в фактическом подкреплении, которое возвело бы предположения и догадки на степень достоверных утверждений. Мы можем указать такое подкрепление» ⁸, – заключал он с торжеством, переходя к анализу черновиков посвящения «Полтавы».

Однако позднейший текстологический анализ упомянутых черновых вариантов, произведенный Н. Измайловым, «подтвердил правильность понимания текста Гершензоном и показал, что стих «Сибири хладная пустыня» не может служить прямым аргументом для гипотезы Щеголева» ⁹. То есть, используя выражение самого П. Щеголева, его «предположения и догадки» все же не достигают «степени достоверного утверждения».

Отметим также, что «печальная пустыня» в окончательном тексте посвящения может подразумевать просто деревню, как, например, в «Дубровском», где Владимир находит письма матери к отцу, в которых она описывает мужу «свою пустынную жизнь» в Кистеневке, или в стихотворении «Деревня»: «Приветствую тебя, пустынный уголок…»

Никто еще не обратил внимания на то, что под «печальной пустыней» подразумевать Сибирь можно, только не вдумавшись в смысл самих стихов:

Твоя печальная пустыня,

Последний звук твоих речей

Одно сокровище, святыня,

Одна любовь души моей.

Если принять точку зрения П. Щеголева, получится, что место ссылки, «мрачные подземелья» рудников, «каторжные норы», где задыхались друзья, Пушкин в экстазе любовного упоения называет святыней своей души! Вот поистине яркий образец широко принятого затем в советском пушкиноведении приема, когда «впереди отточенного и совершенного беловика ставили черновые строки…» ¹⁰.

Кроме того, до сих пор совершенно не принимается во внимание фактическая сторона вопроса: ко времени знакомства с Пушкиным на юге Марии Николаевне еще не исполнилось пятнадцать лет. Любопытно, что по воспоминаниям графа Г. Олизара, страстно и безнадежно влюбленного в М. Н. Волконскую, на которые ссылается П. Щеголев, она в то время (1820 год) представлялась ему «мало интересным смуглым подростком» ¹¹. В последующие годы она могла встречаться с Пушкиным мельком или случайно, как это произошло в 1826 году в салоне З. А. Волконской, но этой встрече придали чрезмерное значение.

Воспоминания самой Марии Николаевны тоже не подтверждают версию П. Щеголева. Известное место в них, где тридцать с лишним лет спустя ею утверждается, что Пушкин, оказавшийся невольным свидетелем ее игры с морской волной, «поэтизируя детскую шалость», написал затем «прелестные стихи» ¹², послужило в свое время основанием, чтобы связать с ее именем XXXIII строфу главы первой «Евгения Онегина». Однако Ю. Лотман показал возможность «иной биографической трактовки строфы»: эти стихи, как следует из письма В. Ф. Вяземской от 11 июля 1824 года из Одессы мужу, могут быть отнесены и к Е. К. Воронцовой. А сам Пушкин, посылая осенью 1824 года Вяземской из Михайловского в Одессу дополнение к главе первой (по мнению Ю. Лотмана, именно эту строфу), признавался: «Вот, однако, строфа, которою я вам обязан» ¹³.

Следовательно, отнесение этой строфы «Онегина» к М. Н. Волконской весьма проблематично. К тому же отброшенные в ее воспоминаниях строки, где поэт признается, что никогда еще «не желал с таким мученьем»:

Лобззать уста младых Армид,

Иль розы пламенных ланит,

Иль перси, полные томленьем… –

мягко говоря, слишком смело было бы относить к девочке-подростку.

К М. Н. Волконской не могут быть отнесены ни элегия «Редеет облаков летучая гряда…», как это доказал Б. Томашевский, ни эпилог «Бахчисарайского фонтана», совершенно явно связанный с воспоминанием о «ранних», «прежних», отроческих годах автора («Ты возмужал средь испытаний, // Забыл проступки ранних лет…»). Нет оснований относить к ней посвящение «Полтавы», стихи «На холмах Грузии лежит ночная мгла…» – как показала М. Султан-Шах¹⁴, а также некоторые другие стихи, которые с легкостью связывали с ее именем в последние десятилетия.

Наконец, версия П. Щеголева никак не согласуется с Дон-Жуанским списком Пушкина. Хотя мы и не склонны преувеличивать значение последнего, но и полностью игнорировать его вряд ли справедливо. А ведь в нем «утаенная любовь», которая, как принято считать, скрыта за обозначением «NN», находится между «Катериной II» и «Кн. Авдотьей», то есть между Е. С. Семеновой и княгиней Е.

1. М. Гершензон, Северная любовь А. С. Пушкина. Очерк. – «Вестник Европы», т. I, СПб., 1908.[↩]
2. П. Е. Щеголев, «Утаенная любовь» А. С. Пушкина. Из разысканий в области биографии и текста Пушкина. – В кн.: П. Е. Щеголев, Пушкин. Очерки, СПб., 1912.[↩]
3. М. Гершензон, В ответ П. Е. Щеголеву. – В кн.: «Пушкин и его современники. Материалы и исследования», вып. XIV, СПб., 1911.[↩]
4. Ю. Н. Тынянов, Безыменная любовь. – В кн.: Ю. Н. Тынянов, Пушкин и его современники, М., 1969.[↩]
5. А. С. Пушкин, Поли. собр. соч. в 10-ти томах, т.IV, Л., 1977, с. 145. Все цитаты даются по этому изданию. Здесь и далее подчеркнуто везде мной.[↩]
6. Б. В. Томашевский, «Таврида» Пушкина. – «Ученые записки ЛГУ. Серия филологических наук», вып. 16, N 122,1949.[↩]
7. М. Гершензон, В ответ П. Е. Щеголеву, с. 4.[↩]
8. П. Е. Щеголев,M Утаенная любовь А С. Пушкина, с. 164.[↩]
9. «Пушкин. Итоги и проблемы изучения», М. -Л., 1966, с. 570.[↩]
10. В. Непомнящий, Предполагаем жить. – «Литературная газета», 5 сентября 1990 года [↩]
11. П. Е. Щеголев, Утаенная любовь А. С. Пушкина, с. 148.[↩]
12. «А. С. Пушкин в воспоминаниях современников», в двух томах, т. 1, М., 1974, с. 215.[↩]
13. Ю. М. Лотман, Роман А. С. Пушкина «Евгений Онегин». Комментарий, Л., 1983, с. 164.[↩]
14. М. П. Султан-Шах, М. Н. Волконская о Пушкине в ее письмах 1830 – 1832 годов. – В кн.: «Пушкин. Исследования и материалы», т. I, М. -Л., 1956. Анализ чернового автографа и окончательного текста не дали М. Султан-Шах оснований усомниться в правильности отнесения этих стихов к Н. Н. Гончаровой. Более того, исследователем обращено внимание на особенность одного из автографов: «Там текст его сопровожден рисунком, изображающим девушку во весь рост в профиль, с крылышками бабочки, как изображали Психею. Мы знаем из свидетельств сестры поэта, что жену Пушкина называли в петербургском свете Психеей. В этом профиле несколько подчеркнута длинная линия лба и длинная шея – особенности, которыми отличаются пушкинские зарисовки профиля Н. Н. Гончаровой» (с. 266).[↩]