Императив ценности

1

Наука устанавливает возраст Земли и строение атома, но не отвечает на вопрос, что такое добро и зло. Наука водит человека по поверхности Луны, может заменить ему сердце и переделать мозг, но не способна указать, в чем смысл жизни.

Философы предлагают формулы единства мира, основанные на логике рационалистических доказательств. Бытие человека вписывается в бытие универсума. Но одной логики здесь недостаточно: смысл человеческой жизни может быть осознан лишь в рамках вселенского смысла¹.

Так каким же образом приучать современного человека задумываться: как я поступаю, зачем живу? Что, хотя бы на миг, способно освободить его от бремени повседневных забот, заставить оглядеться по сторонам? Как должен формироваться этот необходимый для общественного прогресса императив – не только изменять окружающее, но и совершенствоваться самому, не только знать действительность, но знать также, какой она должна быть, что сам ты должен для этого сделать?

Эту миссию – задуматься над вопросами человеческого бытия – берут на себя искусство, литература. В эпоху технической цивилизации искусство слова все яснее осознает, что человек не может осмысленно существовать без ценностей, которые освещали бы его бытие и открывали бы ему перспективу внутреннего совершенствования.

Все чаще мы начинаем измерять произведения литературы по шкале их духовного потенциала. Нас уже не удовлетворяют романы, где описываются только производственные отношения или домашний быт, но совершенно отсутствует атмосфера духовной жизни. Нам уже скучно читать повести, где герои являются только винтиками социального механизма, а их внутренняя жизнь целиком определяется и исчерпывается внешними обстоятельствами и инструкциями начальства.

Мы все яснее осознаем, что слабость многих произведений последних лет состоит в том, что авторы их только созерцают и описывают жизнь, а не оценивают ее на основе высших человеческих ценностей. Очень часто мы видим измельчание этих критериев, попытки подменить их прагматизмом текущих дел или дидактикой прописных истин. Ценности же должны являться внутренним светом произведения, их невозможно имитировать. Следствие всего этого – упадок этической активности изображаемых героев, этического момента как составной части эстетического переживания.

Мы слишком громогласно вещали об общих человеческих ценностях. И, может быть, от этого стали довольно равнодушными к этим ценностям и этически несколько глуховатыми…

В 1965 году моя дочь (тогда ей было 10 лет) получила от пионервожатой поручение – провести в первом классе занятие об империалистических платах США. Когда они с подругой вернулись в гардероб за своими пальтишками – одна не нашла в кармане проездного билета, другая лишилась кошелька с 55 копейками. На родительском совете я пытался предложить провести в школе собрание под лозунгом: «Руки прочь от чужих карманов!» Но выяснилось, что такое мелкое воровство – обыкновенное дело, к которому все привыкли.

Когда сейчас читаешь газетные материалы о коррупции мелких и больших чинуш: один берет крупные взятки за разрешение строить кооперативные гаражи, другой строит себе шикарный дом из государственных средств, третий требует щедрых подарков за выделение бумаги для энциклопедических изданий, – невольно думаешь о падении авторитета моральных законов. Виноваты ли в этом родители, вечно занятые, а дома думающие прежде всего о том, чтобы их ребенок был получше накормлен и помоднее одет? Или школа, которая часто этическое воспитание подменяет абстрактным идеологическим воспитанием? Виновата ли в этом эпоха технической революции, требующая от человека в первую очередь запаса знаний, деловитости, пробивной силы характера, а духовные, нравственные качества отодвигающая как будто на задний план?

Философы и социологи говорят о «переломной ситуации» в нравственной сфере. Интерес современного человека к моральным ценностям куда меньше, чем к Олимпийским играм или футболу. Сильно возрос уровень образованности общества, однако это не привнесло существенных изменений в его нравственное самосознание и поведение. «Где чья собственность, мы порой даже не знаем (легкой рукой берем из любого кармана); крайне ослабла наша любовь к правде» ², – пишет Ю. Грушас.

В Литве на памяти одного поколения жизненный уклад изменился до основания. Исчезли высшие и низшие классы. Исчезла строгая регламентация в их поведении, обусловленная социальным неравенством. Исчез оседлый быт – индустриализация гонит людей из деревни в город, из одного конца страны в другой. Исчез неторопливый, размеренный труд – меняется технология, растут темпы производства, необходимо осваивать все новую и новую научную информацию (объем которой увеличивается вдвое каждые восемь с половиной лет). Это динамичное изменение производства, окружающей среды и сферы познания формирует ощущение нестабильности как принципиально новое мироощущение, не позволяющее человеку сосредоточиться, поразмыслить, оглянуться на самого себя.

В таких условиях особенно важна задача литературы: выражать, защищать и отстаивать духовные ценности, являющиеся основной предпосылкой существования человеческого рода в атомном веке.

Но что значит в литературе понятие ценности? Каковы его содержание и границы? Отражает ли литература ценности, лежащие в нормах и идеалах общества, или сама их создает?

Философы говорят: ценность одновременно объективна и нереальна³. Ценность может существовать, когда в действительности ничего подобного нет (например, свобода в рабовладельческом обществе). Добро, справедливость, свобода – это требования к действительности, какой она должна быть. Это мысль человека, приказывающая миру согласиться с тем, что прекрасно и справедливо. Ценность неотделима от мыслящего и действующего субъекта. Она не является однократным актом его сознания, а вытекает из общих основ бытия, которые наука ищет в строении вселенной, биологической природе человека, смене общественных формаций. Ценность всегда перерастает границы существования отдельного человека, как категория всеобщая, имеющая силу императива.

После дискуссии философов по проблемам ценностей, которая проходила в Тбилиси в 1965 году, литературоведы заговорили о значении аксиологического метода для понимания сущности литературы и о ценностном аспекте бытия как ее специфической особенности. Ведь литература раскрывает не количество, а качество явлений… Она выстраивает события и переживания по противоположностям добра и зла, свободы и угнетения, счастья и страдания, жизни и смерти; в системе ценностей каждый элемент обретает свой смысл только в сравнении со своим антиподом. Такое восприятие мира принимает участие в создании художественной ценности произведения – оно подсказывает, какое выбрать слово, фразу, образ, гонит автора от одного варианта к другому, ведет, как компас, к точке совершенства (А. Венуолис тридцать раз переписывал новеллу «Вернулся»). Литературное произведение становится эстетической ценностью, которая так же может диктовать миру нормы поведения, как и зародившиеся на заре человеческой цивилизации и спасавшие ее от гибели идеалы справедливости, братства, любви.

Ценности передать сложнее, нежели знание. Так говорил еще античный философ Горгий. Учит не слово, а духовность. Так считают индийские мудрецы. Ценности – идеальные представления, они недоступны для ощущений, их нельзя описать в эмпирических терминах. Это особое состояние сознания, колеблющееся между реальным и возможным, между однократным существованием и бесконечными возможностями исторического развития. Такое состояние с наибольшей эффективностью может выразить именно литература, которой изначально присущ синтез реального и воображаемого.

Эстетика классицизма провозглашала: литература раскрывает и показывает универсальные ценности, заложенные в фундаменте мира. Нет для писателя цели выше, чем создавать модели идеального поведения, которые помогли бы сохранить в обществе нравственный порядок. Какие бы страдания ни претерпевал герой трагедии, он обязан вести себя так, как того требуют установленные высшим разумом понятия о чести и долге. Действительность изменяется, а ценности (добро, красота, справедливость, свобода) – вечны, они властвуют над отдельным человеком и государством как необходимость, большая, нежели рождение или смерть индивида.

Литература Нового времени (начиная с романтизма) уже усомнилась в своем предназначении формировать кодекс поведения человека и прославлять абсолютные ценности, которые стали представляться весьма относительными. Перед реализмом действительность открылась как поливалентная, полная противоположностей, требующая различных точек зрения и оценки. Искусство XX века увидело человека уставшим от общественной регламентации, сомневающимся во всем, парализованным собственным подсознанием. Бытие шире и глубже, чем какая бы то ни было система ценностей, ибо ему присущ космический ритм (смысл которого неведом), хаос материи и истории, угроза исчезновения человечества. Художественное слово не может остаться глухим к этой безграничности бытия, которую невозможно просто пометить знаками плюс и минус.

Тогда, может быть, не апология ценностей, а выражение бытия в целом (сюда входит и зло) является специфической задачей искусства? Возводя каркас априорных ценностей, не заслоняет ли и не нивелирует ли искусство ядро человеческой индивидуальности, образуемое из деятельности подсознания?

Молодежная субкультура, возникшая в середине XX века, втянув в свою сферу множество явлений искусства (прежде всего музыку), уже категорически отрицала ценность – отрицала как репрессивную внешнюю силу: она обуздывает энергию либидо, которой чуждо какое бы то ни было представление о добре и зле. Эрос следует-де освободить от нравственных запретов, тогда отпадет необходимость сублимации в духовную сферу и искусство отомрет само собой, ибо сексуальный экстаз сильнее эстетического⁴. Отрицание духовных ценностей ведет, таким образом, к отрицанию феномена самого искусства – не будет больше изолированных художественных текстов, и сами вещи станут проявлениями прекрасного.

Когда в литературном произведении ценности перестают функционировать как мера явлений, когда сознание человека перестает пониматься как попытка познать и отразить эти ценности, человек перестает существовать здесь как нравственная величина, расторгается на нервные реакции, извержения подсознания, превращается в раба будничных материальных интересов. Но когда литературное произведение превращается только в глашатая установленных ценностей, оно неизбежно становится иллюстративным и дидактичным.

Советская литература пытается избежать этих крайностей. «Великой литературе не подобает петь, а подобает анализировать, исследовать, познавать общественное, индивидуальное, национальное, нравственное, здоровое и больное. И, что бы то ни было, остаются первородные и наисовременные проблемы: смысл жизни и смысл смерти. И остаются вечные людские истины: добро, любовь, совесть», – говорил в 1980 году на съезде писателей РСФСР Ю. Бондарев.

Ценности необходимы советской литературе как точки отсчета, точки зрения на мир, помогающие отбирать и концентрировать материал, как «свет внутреннего зрения», «необходимый не только лирическому стихотворению, но и самой что ни на есть бытовой юмореске» ⁵. Ценности, если они «горят вот здесь – в сердце» (Ю. Марцинкявичюс), формируют активное отношение к миру, придают направление и силу духовной энергии.

Однако ценности должны фигурировать какпоиск,как акт внутреннего горения, как высшая точка человеческой жизни, а не как априорные решения, соответственно которым располагаются положительные и отрицательные персонажи, строится сюжет. Э. Межелайтис говорит: «Спрашивать, спрашивать и еще раз спрашивать. Все время только спрашивать. И не ждать ответа. Ибо бытие глухо и немо: оно не слышит и не говорит. Достаточно и того – спрашивать. Человек и спрашивая совершенствуется» ⁶. В современном нестабильном мире советская литература, отстаивающая гуманистические идеалы всей мировой культуры и ценности нового, социалистического общества, сохраняет прочную ценностную основу и открыто демонстрирует свою ценностную ориентацию («Искусство для меня – только форма, в которую облечен гуманизм» ⁷).

Поиски и утверждение ценностей можно считать жизненным центром советской литературы, осью, объединяющей все ее жанры. О ценностном аспекте, естественно, должна постоянно помнить и критика, занятая профилактическим обслуживанием литературного механизма, ведь критика является наиболее отчетливо выраженным самосознанием слова: к чему стремлюсь и чего стою.

2

Писатель – хранитель и создатель духовных ценностей. Так смотрит на него общество, так он осознает сам себя. Писатель постоянно «проектирует» себя: каким он должен быть, чтобы выявить и утвердить самые необходимые своему веку ценности, которые зреют в самой действительности в соответствии с развивающимися способами производства и общественными отношениями. Издавна писатель брал на себя миссию морального совершенствования мира или даже миссию судьи, пей долг – говорить современному ему обществу, что в нем хорошо, а что плохо, каким должен быть человек и каким должен быть мир.

В литературе всегда существует идеальная фигура субъекта – носителя определенных ценностей, выходящая на передний план, освещающая путь подобно маяку. В первых книгах литовской советской литературы эта фигура окружена ореолом революционного прометейства. Поэт рвет путы старого мира, распахивает «ворота к солнцу». Он знает формулу счастья человечества и провозглашает ее с безграничной верой («Твоя песня необходима, Как солнце, хлеб, Вода» – С. Нерис). Слово приравнивается к действию, направленному на изменение мира. Строка поэта неотделима от его биографии – это единый героический акт, который должен стать легендой (гибель В. Монтвилы в 1941 году в каунасском VII форте).

Прометеевская фигура художника характерна для периода революционной ломки. Поэт ощущает себя в самом центре водоворота истории, ощущает единство своего творчества с идеалами всего доброго, справедливого, прекрасного («Я ведь с теми, кто хочет земную ось направить к солнцу» – Э. Межелайтис). Он смело шагает вперед «с громом, с молнией, с разъяренными ветрами», ибо находится в союзе со всеми силами природы, разрушающими основы старого мира. Он переполнен колоссальной мощью, направленной на упорядочение космоса, оставшегося без бога. Он уверен, что может своим «кровоточащим голосом» вырвать хлеб для голодных и мир для всего изрытого бомбами мира.

У такой прометеевской фигуры отношение к ценностям – апологетическое: это святое знание, пришедшее из глубины истории, перерастающее индивидуальное бытие своим глобальным масштабом («Великий путь! Путь большевика Вокруг земли четыре раза!» – С. Нерис). Это ценности, сформированные революцией, – их достаточно воспринять как единственную истину и возвестить другим как спасительное откровение. Точка зрения автора – на самой вершине, откуда он смотрит вниз на землю. Он выступает с позиции внутренней силы, убежденности и императива – так должно быть. Фразы – точны и ясны, они произносятся с максимальной энергией, во весь голос; и ложатся в текст по законам ораторского жеста («На веселом пиру коммуны Места себе не ищите, Не ждите! Не будет», – решительно заявляет всем колеблющимся, сомневающимся А. Йонинас). Понятия выстраиваются согласно жесткой логической субординации, без всяких оговорок и подтекстов. Стихотворение завершается афористичной концовкой, рассказ – поучительным выводом, роман – победой положительного героя, рецензия – беспрекословными указаниями того, кто обладает абсолютным знанием. Ответы на все вопросы содержатся в единственном алгоритме ценностей, которому обязано подчиняться индивидуальное бытие, сливаясь с ним и в нем растворяясь, – такая установка регулировала художественное мышление на раннем этапе построения социализма в Литве.

…Будь таким, каков ты есть. Не ходи на котурнах. Не считай себя лучше других – так в полемике стали проявляться черты нового субъекта – носителя ценностей, сформированного уже утвердившимся социалистическим укладом. Затянулись кровавые раны, закончился период великой ломки – зачем же эта искусственная напряженность, эта колоссальная гиперболизация своей мощи и значительности? Если все время будешь ораторствовать и размахивать над толпой кулаками, тебя перестанут слушать. Если неотрывно смотреть на «солнце великих идей» – перестанешь замечать, что происходит в повседневности (сколько получил отец на трудодни, сколько женщин все еще работает в ночную смену, сколько лет ты сам ждешь квартиры), и возвышенная песнь зазвучит фальшиво. Борясь против декларативности, лакировки действительности, А. Балтакис заявлял, что будет петь «о человеке – расписывающемся в платежной ведомости. Бегающем по магазинам. Ищущем квартиру».

Спустившись с «Синайской горы», писатель почувствовал себя «пешей птицей», которая ходит по земле точно так же, как и все остальные. Теперь его стали занимать не только глобальные задачи переделки мира, но и психологические проблемы: почему плачет ребенок среди ночи, почему так трудно двоим встретиться и обрести любовь, друг друга, почему бывший фронтовик так покорно потакает несправедливости? «Место безоглядного утверждения заступает исследование явления и характера» ⁸, – говорит М. Слуцкие. Вместо императивной позиции (будь таким, поступай и мысли только так) складывается терпимое отношение к человеку, его отношениям с другими людьми, к природе («Опора гуманизма – терпимость» ⁹), ибо все существует одновременно, и неизвестно, какой из элементов этого единства мира более велик и вечен (быть может, озерный аир?). Пророческий тон вытесняется задушевной лирической интонацией, разговорной фразеологией («Я тоскую по простым словам» – Ю. Марцинкявичюс). Быть аналитиком повседневности – эта новая установка оправдывает в стихотворении бытовую зарисовку, в рассказе – «маленького человека», в критике – эссеистское начало, а во всей литературе в целом – эмоциональную искренность.

Понимание ценностей не дано человеку заведомо, он сам должен их познать и установить, взбираясь по ступенькам общественного развития вверх «от животного к человеку». Человек сам себя проектирует, и литература тут активно помогает ему, заглядывая в его внутренний мир.

Этическое самонаблюдение («Куда иду я И зачем живу» – В. Миколайтис-Путинас) – главный инструмент, которым пользуется литература для воспитания в человеке доброты, чувства ответственности за свои поступки, уважения к ближнему как внутренней необходимости. Когда в Литве улеглась кровавая классовая борьба, поиск, утверждение и поэтизация нравственных ценностей стали основным переживанием творческого сознания. В. стихотворении появилось максималистское стремление ввысь. В прозе установился новый взгляд на литературного героя: теперь стали искать в нем духовное содержание, требовать, чтобы он ощущал норму идеальности, без которой ее может быть никакой морали.

Характерно, что именно в это время Ю. Марцинкявичюс выступил как один из немногих современных поэтов, чье мышление становится этическим действием. Этическая ценность – постоянный компонент его переживания, расширяющий это переживание, придающий ему силу катарсиса, недоступную для мелкомасштабных художественных конструкций. Провозглашаемая как основа основ мира, она пронизывает его стихи, как нежно и грустно ласкающее присутствие я поэта. Его творчество предстает как реальность не только поэтического слова, но и благородства души.

Характерно, что в это время осознание ценности индивидуального бытия в романе Б. Радзявичюса «Предрассветные дороги» становится путем к простору всеобщих ценностей. Главный герой этого романа, паренек из глухой литовской деревни, даже в послевоенной неразберихе не чувствует себя пылинкой исторического времени – ему присуща внутренняя убежденность, суверенитет человеческого духа. Если не уважаешь самого себя, не будешь уважать и других. Если разрешаешь более сильным втаптывать себя в грязь, то и сам будешь топтать других – более слабых. Паренек запоминает гордые слова отца-фронтовика: «У меня есть своя жизнь, понимаешь – своя! Мне, может быть, и не надо того, что другим. Подумаешь: едят, имеют! Жизнь дана не для еды. Понимаешь?» Б. Радзявичюс, как никто другой в современной литовской прозе, сумел выразить ценностный подход к разнообразным явлениям жизни как живое, напряженно пульсирующее чувство, как страстный поиск фундаментальных точек опоры, как поэтическое ощущение глубины и красоты существования. Доброта, сострадание, честность, стремление к правде становятся как бы внутренней структурой этого романа, ибо не фабула, а мироощущение, пронизанное этической самопроверкой, является стержнем фрагментарного повествования.

В истории литературы бывают периоды, когда господствует единственный носитель ценностей как единственное воплощение истины. Чем более зрелой, богатой, разветвленной становится литература, тем разнообразнее типы ее творческого самосознания. Ценности раскрывают перед писателем общие основы человеческого существования, но его интересует отношение конкретного времени и конкретного общества к постулатам поведения и мышления, санкционированным историей или (по Платону) абсолютом.

1. См.:А. Швейцер, Культура и этика, М., 1978, с. 273.[↩]
2. ЮозасГрушас, Сочинения, т. 5, с. 235 (на литовском языке).[↩]
3. См.:Т. Дробницкий, Мир оживших предметов, М., 1976, с. 311.[↩]
4. См.:Ю. Давыдов, Эстетика нигилизма, М., 1975, с. 102 – 109.[↩]
5. »Сатира, юмор, время. Писательница Витауте. Жилинскайте беседует с литературным критиком Альгисом Каледой», – «Литература ир мянас», 26 декабря 1980 года (на литовском языке). [↩]
6. Э. Межелайтис, Монологи, Вильнюс, 1981, с. 344 (на литовском языке).[↩]
7. Там же, с. 121.[↩]
8. «Интервью с писателями», Вильнюс, 1980, с. 284 (на литовском языке).[↩]
9. Э. Межелайтис, Поэтический гуманизм. – «Комунистас», 1984, N 7, с. 32 (на литовском языке).[↩]