Имманентная поэтика и поэтология имманентности

Книга известного саратовского филолога манифестирует тот род синтетического комментария текста, который назван «имманентным анализом», или «имманентно-интуитивной методикой» (с. 10)¹.

Отметим высокозначимый акцент на интуицию как необходимое «мысленное усилие» (А. Бергсон) аналитика при работе с текстом. Еще в статье 1952 года знаменитый немецкий автор Э. Ауэрбах, отстаивая тематику новой историчности в ряду задач «гуманитарно-филологической деятельности», говорил о преимуществах «личной интуиции» в работе с такими объектами предельного объема, как мировая литература. Речь здесь идет об «историческом синтезе» как возможном итоге философского осмысления всеобщей словесности: «Исторический синтез <…> хотя он и совершенно немыслим вне научных методов и приемов в работе с материалом, все-таки может быть создан лишь на основе личной интуиции, и, следовательно, его нужно ожидать только от индивидуального автора»².

Не будем обсуждать сомнительный пропедевтический вес интуитивистски окрашенной методики анализа. Увы, опыт интуиции так же непередаваем, как опыт любви или память смерти. Важнее другое: строгость научного дискурса в сочетании с умением «схватывать» в целом смысловое тело текста дают нам те впечатляющие результаты, суммой каковых и является книга Ю. Чумакова.

Условием искомой адекватности метода своему объекту является философическая компетентность автора, причем не столько историко-философская осведомленность имеется здесь в виду (никого этим не удивишь), сколько ясное сознание коренного — нераздельного и неслиянного — родства филологии и любомудрия как фундаментальных оснований работы гуманитария с текстом.

Не без иронии говорит об этом и автор, вспоминая реплику М. Гаспарова о пушкинских штудиях Ахматовой о «Каменном госте»: «…классика околонаучного интуитивизма» (с. 12). Но далее несколько неожиданное: «…философия в принципе околонаучная дисциплина» (там же). Вряд ли философы согласятся с таковой дефиницией, они тут же отомстят чем-нибудь вроде: «а филология — не околотекстовая дисциплина?».

Однако недаром в авторском предисловии припоминается статья А. Скафтымова 1923 года «К вопросу о соотношении теоретического и исторического рассмотрения в истории литературы». Имя Скафтымова, значимое и само по себе, нудит к выстраиванию целого ряда блестящих имен отечественных филологов и, что чрезвычайно важно, свободных мыслителей и профессиональных философов, вольно или невольно связавших свою судьбу с молодым Саратовским университетом.

Саратов в 1910-1940-е годы — прибежище универсально одаренных аналитиков мировой литературы, исследователей духовно-социальных ситуаций, герменевтиков исторической жизни прошлого и настоящего. Скафтымов трудится здесь со дня основания в 1917 году историко-филологического факультета; Н. Пиксанов в 1917-1921 годах профессорствует на кафедре русского языка и литературы. Возникает Общество литературоведения (1928-1931) со своим печатным органом — сборниками «Литературные беседы» (1929, 1930). Председатель научного сообщества С. Франк — первый декан историко-филологического факультета (1917-1918), успевший пройти часть своего пути «от марксизма к идеализму», уже известный как один из авторов «Вех» (1909), переводчик Виндельбанда, Фишера и Шлейермахера — был в Саратове до осени 1921 года. Ведущие участники Общества — В. Жирмунский и Н. Пиксанов³. Военные годы Второй мировой прошли в Саратове для Б. Эйхенбаума. Лингвисты М. Фасмер (с 1917-го) и Н. Дурново (почетный член Московского лингвистического кружка в 1920 году), этнографы и фольклористы Ю. и Б. Соколовы, Е. Покусаев — все эти люди в разное время работали на формирование и сохранение научных традиций факультета. Если прибавить к этому еще одного неокантианца — В. Сеземана (1917-1921), который вместе с Франком в 1920 году приветствовал в стенах университета медиевиста и философа Г. Федотова, в недавнем прошлом — редактора-издателя журнала «Свободные голоса» (1918), органа философско-религиозного кружка А. Мейера «Воскресение», куда вхожи были Д. Лихачев, Л. Пумпянский и М. Бахтин, — список оказывается более чем достаточным, чтобы представить себе степень духовной напряженности, которая определяла интеллектуальный климат саратовского ученого оазиса (или, как сказал бы В. Топоров, «урочища»). С будущими коллегами из ЛГУ, эвакуированными в Саратов, уже и сам Юрий Николаевич, студент СГУ, мог общаться в 1944 году напрямую; его рассказы о Г. Гуковском с теплотой вспоминает Б. Егоров⁴.

Герменевтическая традиция, инициированная легальными филологами и опальными мыслителями, не минула Чумакова; по сути, в его книге даны образцы той относительно новой методики описания текста, в которой привычные методы «целостного анализа» (М. Гиршман), не конкурируя, инкрустированы в общую мировоззренческую арабеску с приемами целого ряда гуманитарных дисциплин — от исторической психологии и антропологии до истории науки и космологии.

Лишь на рубеже двух последних веков медленно преодолевается трагическая разобщенность филологии и философии; катализатором этого процесса стал всеобщий анамнезис так называемой философской критики Серебряного века, пережитый нами на рубеже ХХ-ХХI веков. Вспомнили, наконец, что такие школы мысли, как экзистенциализм и персонализм, возникли, вопреки общему мнению, в форме достоеведения в его бердяевском изводе.

Эвальд Васильевич Ильенков не зря потратил свое время на гегелевский семинар для молодых тогда теоретиков ИМЛИ, которые в свою очередь сделали все возможное и невозможное, чтобы вернуть современнику сочинения саранского отшельника. В Институте философии Академии наук родилась Лаборатория постклассических исследований; возник Институт человека. Опыт мировой литературы был повышен в экзистенциальном ранге и возвращен — как объект исследований — к своим бытийным истокам. После Шестова и Хайдеггера говорить о природе времени означало заново открыть опыт хронорефлексии в текстах Достоевского и Гёльдерлина.

Уже сегодня можно составить контурную карту исторической географии отечественной филологии, которая отразила бы расширение и дифференциацию ее ментального ландшафта; ответственными точками такого контура стали бы не только имена наших столиц, но в не меньшей степени — Тарту и Рига, Петрозаводск и Таллинн, Даугавпилс и Новосибирск, Ижевск и Воронеж, Донецк и Самара, Орел и Кемерово, Псков и Саранск, Томск и Тюмень, Смоленск и Челябинск, Сыктывкар и Долгопрудный, Курск и Саратов. Список нетрудно нарастить.

Общей тенденцией стала экспансия философического и культурологического антуража в словарь терминов литературоведов. Избыточным следствием этого в целом благодатного процесса явилась, как водится, мода на «слова»: как некогда знаковым было словоупотребление «оппозиция», «модель», «хронотоп» и «диалог», то ныне — «номадизм» и «апофатика». Обытовление термина в научном обиходе сродни вербальной символизации во времена Серебряного века, когда твердо помнили, что «золото в лазури» — это не просто пшеница на фоне неба.

Соблюдая ритуал вызывания духов предков, современный мыслитель В. Подорога спешит поставить в один ряд светских философов рубежа веков, филологов, психологов, историков культуры и переводчиков: «Как я мог бы, например, при изучении литературы Гоголя обойтись без работ В. В. Розанова, И. Анненского, А. Белого, В. Виноградова, Б. Эйхенбаума, Ю. Тынянова, В. Гиппиуса, В. Набокова, Ю. Лотмана, а при изучении литературы Достоевского без работ Вяч. Иванова, З. Фрейда, А.

1. В дальнейших обращениях к монографии имеется в виду лишь «тютчевская» половина исследования.[↩]
2. Ауэрбах Э. Филология мировой литературы/ Перевод с нем. Ю. Ивановой, П. Лещенко, А. Лызлова // Вопросы литературы. 2004. № 5. С. 132. [↩]
3. См.: Из переписки А. П. Скафтымова и Ю. Г. Оксмана / Предисл., сост. и подгот. текста А. А. Жук // Russian Studiеs. 1995. № 2.[↩]
4. Егоров Б. Ф. Попытки Г. А. Гуковского не противостоять официальному «марксизму» // Homo Universitatis. Памяти Аскольда Борисовича Муратова. Сб. статей / Под ред. А. А. Карпова. СПб.: Факультет филологии и искусств, 2008.[↩]