Идеи и стиль

В творческой дискуссии о слове и образе, в ряде высказываний прорвался наружу настоящий бунт, который назревал уже давно. Это недовольство литературоведов и писателей лингвостилистикой и недоверие к замыслу особой полулингвистической науки о языке художественного произведения. Это в то же время горькое сознание, что самими теоретиками литературы, историками литературы и критиками еще слишком мало сделано в области изучения стиля и – понимания связи между образом и словом.

Совершенно верно основное положение статьи В. Турбина: «Ученый-лесовод и поэт могут написать о лесе. Объект изображения будет один, предметы же – совершенно различны. Так и в стилистике. Объектом изучения и для литературоведа, занимающегося стилем, и для лингвиста сплошь и рядом служит слово, и отсюда иллюзия общности стоящих перед ними задач. Но все дело в том, что предметы изучения лингвиста и литературоведа совпадать не могут» ¹.

Постоянный припев о «совместных усилиях языковедов и литературоведов», верный сам по себе, приобретает в этом случае несколько странный характер ввиду его крайней неопределенности и наличия в нем какой-то сентиментальной окраски.

На самом деле лингвиста интересует язык, изучаемый фонетически, грамматически, исторически, этнографически. Произведения Пушкина и Маяковского, Карамзина и Фадеева могут поставлять лингвисту нужные ему языковые данные. К лингвистике принадлежит и общая нормативная стилистика, обучающая инженера, агронома, журналиста речи безукоризненной и культурной.

Но категория стиля писателя – не лингвистическая, а литературоведческая категория, потому что понятие стиля подразумевает единство слова и образа, образа и композиции, композиции и идей поэтического произведения. Изучение стиля невозможно без философского понимания единства содержания и формы, без связи с другими искусствами, без связи с эстетикой. Понятие стиля исторично, оно предполагает преемственность и борьбу стилей.

Литературоведческое исследование, говорящее об авторе или о произведении в целом, было бы однобоким и убогим, если бы проблема стиля не сочеталась в нем органически с другими проблемами и не занимала весьма значительного места.

Говоря попросту, ни теория литературы, ни история литературы, ни критика, ни текстология не могут отдать ни лингвистике, ни какой-то междуведомственной и еще не существующей науке свои права, не могут освободить себя от обязанности изучать язык писателя как явление стиля.

Конечно, существуют труды чисто биографические или фактографические. Вполне законны и труды, посвященные только проблеме стиля того или другого автора, того или другого сочинения. Но в каждом таком случае частная литературоведческая проблема не может не расцениваться как частная, как восполнение лишь одного звена неразрываемой цепи. Существуют же превосходные исследования, посвященные одной строке из какого-нибудь памятника вроде «Слова о полку Игореве».

Изучение языка и стиля Горького, Толстого или Бальзака ценно и осмысленно только тогда, когда оно ведет к более полному, точному и живому пониманию этого автора в целом. И дело литературного критика не в том, чтобы выписать неудачные, по его мнению, отдельные выражения современного автора, посокрушаться или автора пристыдить, а в том, чтобы понять, как проявляется характер его поэтического мышления в системе его идейного и языкового своеобразия.

Думаю, что первый принцип литературоведческого изучения языка художественных произведений – в глубоком понимании связи языка и мысли, в понимании того, что в строе речи, в частности в эпитетах, метафорах, сравнениях, в устойчивых особенностях синтаксиса, – во всем этом сказывается характерное для автора восприятие жизни, понимание человека и общества.

Лингвистический подход к литературному стилю основывается именно на ограждении стиля от контакта его со сферой идей. Так, акад. В. Виноградов на протяжении всей главы «Общие проблемы и задачи изучения языка русской художественной литературы» ² систематически связывает изучение стиля с историей литературы, с историей литературного языка, с той или другой стадией общенародного разговорного языка, но связи между стилем и мышлением, особенностями языка и свойствами познания мира решительно отстраняются в этой главе.

В индивидуальном стиле писателя проявляется, по мнению В. Виноградова, «система комбинации разных стилистических серий литературного языка или разных приемов художественной речи» ³. Эти «комбинации» зависят «от лингвистического вкуса писателя», и таким путем создается «индивидуальный синтез форм», совершенно обособленный от того, что в этом «синтезе» воплощено. Правда, в одном случае сказано о том, что литературовед «может идти от замысла или от идеологии к стилю», а языковед «должен найти или увидеть замысел посредством тщательного анализа самой словесной ткани литературного произведения» ⁴. Итак, в одном случае приоткрывается дверь, которая до сих пор была заперта и в дальнейшем остается на запоре. Но совершенно непонятно, как это литературовед «может» прямо «идти от замысла»без того «тщательного анализа самой словесной ткани», который составляет исключительную привилегию лингвиста. Непонятно и другое: почему лингвист в итоге приходит к «замыслу», то есть к предварительному намерению, предположению автора, а не к его образам-идеям, как они в его творении определились. Словом, все это остается непроясненным.

В. Виноградов формулирует программу изучения языка художественной литературы. Тут идет речь и о «границах чисто лингвистического изучения языка и стилей художественной литературы, и «о специфических категориях и понятиях стилистики» ⁵, и о многом другом, но вопрос о том, как «увидеть замысел посредством тщательного анализа словесной ткани», не входит в эту программу.

Между тем для литературоведа это главное, В литературе языку принадлежит очень важная, но не самодовлеющая, а подчиненная роль. Чуткий читатель прекрасно постигает все тонкости языка. Дело науки понять и разъяснить силу и значение стиля ради исчерпывающе полного раскрытия идей, чувств, всей ценности поэтического произведения и еще ради того, чтобы воспитывать восприимчивость, «чуткость» читателя. Без этого изучение стиля было бы бесплодным. Умение воспринимать живого, мыслящего автора составляет существенное звено в понимании стиля.

Литературовед не может не изучать весьма тщательно самую словесную ткань и притом в подлиннике. Это особенно очевидно яри сопоставлении подлинников с переводами, даже с лучшими, внешне живыми и точными, но сглаживающими резкие стилистические особенности подлинника. Во время такого сопоставления отчетливо выступают самые тонкие особенности того или другого характерного склада речи. И вы видите, как незначительная и как будто бы лишь стилистическая поправка, внесенная переводчиком, задевает не только смысл отдельной фразы, но и внутренний строй произведения в целом.

Анна Зегерс постоянно вводит безглагольные, весьма краткие фразы, в которых заключены мысли, мгновенно в таком именно виде мелькнувшие в сознании героя романа. Переводчик страшится отрывистой фразы, хочет оживить ее, сделать более привычной, смягчить ее глаголом или вопросительной интонацией.

«Из кухни уже доносился запах жареного мяса. Добрейшая фрау Меркер. Элли не могла не усмехнуться». Но в переводе В. Станевич: «Это все добрейшая фрау Меркер». Еще последовательнее было бы: «Это все хлопочет добрейшая фрау Меркер». Другой случай: фраза «Was fur kunstliche Schwierigkeiten» («Какие нарочитые трудности») переводится: «Зачем осложнять себе жизнь?»

И в этих и в других случаях чувствуется искусный переводчик, который опасается легкого буквального перевода, ищет живых форм русского языка. И на месте своеобразно лапидарных слов, телеграфирующих о мгновенной вспышке мысли и о состоянии души, являются выражения более обстоятельные, как будто бы тождественные по содержанию, но противоположные по стилю.

Как будто бы потому, что стиль сам по себе содержателен, он дает фактам смысловую окраску. Для человековедения Анны Зегерс очень существенно ясное проникновение в те чувства, которые для героя ее еще являются смутными и в которых обнаруживается его подлинная личность.

1. »Вопросы литературы», 1959, N 10, стр. 127. [↩]
2. В. В. Виноградов, О языке художественной литературы, М. 1959, стр. 84 – 166.[↩]
3. Там же, стр. 86 – 87.[↩]
4. Там же, стр. 90.[↩]
5. Там же, стр. 82.[↩]