Идеи и образы Достоевского
М. Гус, Идеи и образы Ф. М. Достоевского, Гослитиздат, М. 1962, 511 стр.
Новая книга о Достоевском привлекает стремлением автора глубоко разобраться в противоречиях мировоззрения и творчества великого писателя. Противоречия эти были отражением острых социальных противоречий эпохи. По справедливым словам М. Гуса, Достоевский «познавал противоречия действительности, но не постигал их решения». Конечно, в этом была трагедия не только Достоевского, но и многих других художников и мыслителей его времени. Но свойственная Достоевскому страстность, крайняя субъективность, способность во всем доходить до «последнего предела» накладывали на идейную драму писателя особую печать.
В кратком введении автор четко формулирует главную цель своей работы. Он «ставит перед собой задачу сопоставить творчество Достоевского с его эпохой, проследить, как его корни уходят в его современность, как воздух эпохи воздействует на идеи и образы Достоевского».
Следует сразу сказать, что эту задачу М. Гус в значительной степени выполнил. Привлеченные им многочисленные и разнообразные материалы в своей совокупности создают яркую и выразительную картину эпохи. Так, уже в первой главе книги приводится ряд интересных свидетельств о положении крестьян в Каширском уезде Тульской губернии, где родители Достоевского ежегодно проводили лето. В следующих главах, посвященных настроениям и переживаниям молодого Достоевского, автор еще более настойчиво обращается к тем «впечатлениям бытия», которые в той или иной степени – и форме определяли эти переживания. Большое внимание уделено важнейшим идейным течениям как в России, так и на Западе, прослежена та идейная борьба, в которой принимал участие Достоевский. С помощью емких и точных иллюстраций автору удалось показать специфические особенности этой борьбы на каждом новом этапе творчества писателя. Именно широкий исторический фон придает исследованию необходимую глубину и весомость; «воздух эпохи», действительно, ощущается в каждой главе и едва ли не на каждой странице книги.
Исследователь проводит четкий водораздел между взглядами Достоевского и таких столпов реакции 70 – 80-х годов, как Победоносцев, Катков, Леонтьев. Особенно важен водораздел между «православно-социалистической утопией» Достоевского, отражавшей веру в способность угнетенных масс установить «рай» на земле, и идеологией деятелей и публицистов, видевших в религии орудие порабощения народа и надежный оплот самодержавия; если их усилия были направлены на то, чтобы «усыпить крестьянство, парализовать его помыслы и стремления к борьбе за земной рай», то утопия Достоевского «объективно поддерживала темный и глубокий мужицкий демократизм, его жажду добиться счастья не на небесах, а на земле».
Глубоко прав М. Гус и в том, что в поисках путей к преодолению противоречий Достоевский «всеми силами своей души, своего гения стремился к народу, к духовному, идейному слиянию с ним», хотя так и не сумел достигнуть этого слияния. Верно отмечено в книге присущее Достоевскому историческое чутье и даже способность исторического предвидения; правда, этот последний вопрос, как нам кажется, еще ждет своего исследователя.
М. Гус утверждает пронесенную писателем через все испытания и никогда совсем не покидавшую его горячую веру молодых лет в добрые свойства и возможности человека; тем самым автор подчеркивает именно те черты и стороны мировоззрения Достоевского, которые особенно близки и дороги нашему времени.
Большое значение имеет высказанная М. Гусом справедливая мысль о том, что творчество великого писателя ввиду своей сложности и противоречивости могло быть истолковано в интересах самых различных политических и литературных направлений. Тем более существенна для нас попытка исследователя отделить ложь от истины и показать Достоевского «воинствующим поборником и страстотерпцем справедливости, счастья человеческого».
Наконец, книгу М. Гуса интересно читать; легко и свободно написанная, она сразу вводит читателя в курс всех основных проблем творчества Достоевского.
Но не все в книге одинаково удалось автору, не все в ней убедительно, не все справедливо. И очень многое вызывает желание вступить с ним в спор.
Формулируя в кратком введении главную цель своей работы, М. Гус подчеркивает, что он «не ставил перед собой задачи всесторонне рассмотреть все творчество писателя». И действительно, в книге совершенно отсутствует анализ художественной ткани произведений Достоевского, по существу это очерк «идей» и «корней».
Вообще говоря, любую сложную задачу для удобства исследования можно условно расчленить и даже «поделить» между разными исследователями. Конечно, в каждом художественном произведении, как и в творчестве каждого писателя, есть аспекты, не поддающиеся одностороннему толкованию, и все же нельзя отрицать правомерности работ, ставящих и решающих частные задачи.
Однако в книге М. Гуса обособленность анализа приводит к весьма неожиданным последствиям: едва ли не все творчество Достоевского, в том числе его крупнейшие, известные всему миру романы, оказывается лишь цепью преследующих писателя художественных неудач. Так, по мнению автора, образ Раскольникова «оказался непоследовательны!» и был «сконструирован в известной степени искусственно», князю Мышкину Достоевский «навязал такие взгляды, которые не могли быть свойственны ему», и вообще писателю «недостало» творческой силы решить поставленную в этом романе задачу, а над образом Ставрогина Достоевский «работал долго и упорно, но и с ним не добился успеха… в этом характере не сведены концы с концами». Что же касается «Бесов» в целом, то, по мнению М. Гуса, Достоевский и «не мог в реалистически верных, убедительных образах передать свою идею, ибо идея эта была ложной, шла вразрез с правдой жизни, с исторической правдой развития России». Даже в «Братьях Карамазовых», освещенных в книге наиболее широко и объективно, писатель, по М. Гусу, «потерпел художественную неудачу».
Да, Достоевский нередко насиловал свой талант в угоду ложной концепции, а иногда даже был увлечен своей ложной концепцией настолько, что не замечал фальши, нежизненности некоторых своих образов. Но все главные творения Достоевского и важнейшие из созданных им образов отражали (в той или иной степени и форме) характерные явления жизни. Ведь даже в «Бесах» – в целом, несомненно, извращенной картине революционной борьбы – есть и верно подмеченные писателем, реально присущие некоторым группам революционной молодежи черты (например, идейные шатания, даже известный идейный разброд, связанный с отсутствием сформировавшегося революционного класса); не случайно некоторые реакционные литераторы той поры решительно предпочитали публицистику Достоевского его художественному творчеству. И эту особенность Достоевского очень точно выразил Ленин, говоривший (по воспоминаниям В. Д. Бонч-Бруевича), что «Достоевский действительно гениальный писатель, рассматривавший больные стороны современного ему общества, что у него много противоречий, изломов, но одновременно и живых картин действительности».
Если, по мнению М. Гуса, каждая «ложная идея» автоматически вызывает художественную неудачу, то очевидно, что за каждой такой неудачей, действительной или мнимой, исследователь вынужден искать соответствующую ей «ложную идею» или хотя бы идейный просчет, а то и просто неумение писателя разобраться в сложных явлениях действительности. Так М. Гус и поступает, и в книге появляются многочисленные утверждения о том, что Достоевский того-то «не понимал», в том-то «ошибался», о том-то «не задумывался». Количество таких утверждений еще возрастает от того, что автор книги в ряде случаев отрывает «ложные идеи» Достоевского от подлинных противоречий действительности и вместо того, чтобы видеть в них извращенное, ошибочное представление писателя о подлинных, действительно существующих противоречиях, рассматривает их лишь как результат его «ошибочных рассуждений». Например, о противоречиях, воплощенных в образе Раскольникова, М. Гус пишет, что они «во многом оказались… не противоречиями действительности, а противоречиями ошибочных рассуждений автора». А чтобы подтвердить свой тезис, исследователь много раз говорит о том, как плохо знал Достоевский жизнь. Даже в детстве он, по мнению М. Гуса, отличался удивительной ненаблюдательностью. Так, показав с помощью ряда интересных цитат и верных умозаключений, что положение крестьян в имении Достоевских было исключительно тяжелым, М. Гус почему-то утверждает: «всего этого маленький Федя во время летнего отдыха не замечал, не видел». Так же голословно утверждение М. Гуса, что убийство отца Достоевского – «страшная трагедия», разыгравшаяся «не где-нибудь вдалеке, а рядом с Достоевским», «не отразилась в сознании юноши Достоевского, не оставила в нем неизгладимого следа как акт соприкосновения с ужасами крепостного права». Не менее легковесно судит исследователь и об интеллектуальной жизни молодого Достоевского – оказывается, тот покидал Москву, «не пройдя духовного искуса», ибо не был в курсе страстной борьбы Белинского против реакционных идей «Московского наблюдателя» («стоял вдали от всего этого»). Доказательством в этих случаях является только одно – отсутствие прямых высказываний писателя или свидетельств современников об обратном. Так, утверждая, что до сближения с кружком Белинского Достоевский «не задумывался» над вопросами религии, «не связывал проблемы существования бога с проблемами нравственности, человеческого счастья и путей к его достижению», автор книги в качестве решающего довода приводит тот факт, что в «Бедных людях» эти размышления не отражены. М. Гус здесь вступает в прямое противоречие с фактами: достаточно перечитать письма молодого Достоевского к брату, чтобы увидеть, как напряженно размышлял он над всеми теми вопросами, которые, по мнению М. Гуса, возникли у него только после сближения с кружком Белинского.
Особенно наглядна неправомерность такого приема при обращении исследователя к художественным произведениям Достоевского. Так, рассматривая «Преступление и наказание», автор заявляет, что мысль о нравственной ответственности преступника за свои преступления Достоевский не вынес из своих личных наблюдений, а «внес в роман… из отвлеченной теории». И опять-таки только на том основании, что в «Записках из Мертвого дома» этой мысли нет! А говоря о том, что в 1877 году Достоевский вновь посетил родительское гнездо, М. Гус так же категорически утверждает, что «реальной картины бедствий крестьян, «освобожденных» в 1861 году, не заметил зоркий на человеческое горе глаз Достоевского» и что «поистине потрясающую картину мужицкого горя», нарисованную в сне Дмитрия Карамазова, писатель «заимствовал не из своих личных наблюдений, а из материалов о страшном голоде 1873 – 1874 годов, которыми были полны тогдашние газеты». Но мог ли Достоевский рассказать о страданиях крестьянства так, как он это сделал, не столкнувшись с ними непосредственно, могли ли такая сила чувства, такая горечь и такая боль взойти на сухих дрожжах простого газетного сообщения? В книге есть мелкие фактические ошибки. Так, участник «пятниц» Петрашевского С. Дуров назван «организатором заговорщицкого
кружка», что ни в какой мере не соответствует действительности; о товарище Достоевского по инженерному училищу К. Трутовском говорится, что он был «тремя классами старше» Достоевского, в то время как Трутовский сам писал в своих воспоминаниях, что он был тремя классами младше; известный революционер, руководитель подпольной организации русских офицеров в Польше Андрей Потебня назван Алексеем Потебней и т. д.
Но, разумеется, ни отмеченные выше недостатки, ни тем более эти мелкие погрешности не лишают книгу М. Гуса ценности убедительного, темпераментно написанного исторического исследования.