«И в прозе глас слышен соловьин» (Заметки о документальной литературе XVIII века)

«Пою морскую брань, потомки! ради вас…» Но потомки не услышали Михаила Хераскова, они вообще забыли его голос, да, кстати, поэт и лукавил: мысль о будущих читателях заботила его куда меньше, чем благосклонность иных современных ему вельмож. Поэма «Чесмесский бой» о морском сражении русского флота с турецким в 1770 году – вещь умышленная, расчетливая, даже льстивая. И все же, все же…

Ужасны фурии, участницы

войны,

Взошли на корабли с турецкой

стороны:

Там смерть бледнеюща,

там ужас, там отрава.

С российской стороны

Минерва, Марс и Слава…

Равнодушие не могло бы написать такие строки, – да только нужны ли они нам, стоит ли их перечитывать и делать предметом рассуждения? Тем более, что картина боя выглядит странно, среди реальных кораблей в волнах Чесменской бухты мечутся тритоны, наяды и нереиды, а над кораблями летит лютая Дискордия, несущая войну и смерть. Нужно ли нам все это мифологическое население, самый этот забытый нами язык? Но как понять эпоху, не понимая ее языка, а вряд ли кто-нибудь усомнится в том, что культура XVIII века нужна нам и интересна: в общем всечеловеческом процессе развития важно любое звено, но есть звенья важнейшие, будь то времена перелома или времена накопления, а наш XVIII век как раз принадлежит к периоду и того и другого.

Любопытен был XVIII век, любознателен, все его занимало и тешило, все, что делается на белом свете, он хотел знать. Жаркий интерес к наукам и искусствам, ко всем видам духовной деятельности, когда передовая часть дворянства запоем читала, без устали переводила с иностранных языков, страстно коллекционировала, пробовала свои силы в ремеслах, художествах, литературе, – это было море прекрасного, яркого дилетантизма. Он шагал семимильными шагами, XVIII век, радостно впитывая сведения о мире. В Русском музее Ленинграда среди «смолянок» (выпускниц Смольного института) Левицкого есть портрет Молчановой: юная девушка, веселая, энергичная, сидит, весьма независимо выпрямившись, в руке ее книга, тут же под рукой «электрическая машина»- вот образ XVIII века. Век-путешественник, век-зевака, но не праздный, век-дилетант, исполненный таланта и трудолюбия. Серьезная подготовка XIX века.

Действительно, чтобы возможен стал XIX-й, XVIII-му пришлось немало поработать. Дело шло не только о познании мира, – человеку, и это главное, предстояло углубиться в самого себя, осознать себя как личность (а не как подданного, деятеля того или иного участка государственной системы). XVIII век собирал, копил и наживал, чтобы дать великий XIX-й.

Обратившись к культуре XVIII столетия, мы неизбежно должны ее принять вместе с ее символикой, словарем, образами, в частности вместе с наядами и тритонами. Потому что античная мифология жила глубоко в сознании этого столетия. Мраморные сатиры и нимфы, что выглядывали из зелени его парков, крылатые психеи, что вились среди лепнины его потолков, амуры, что кувыркались по карнизам, – все это было не просто украшением, это жило особой жизнью воображения. Реальные образы двоились: вместе с луной вставала Артемида – Диана – в окружении звезд, с месяцем во лбу выезжала она на колеснице; холодный ветер виделся Бореем; и человеческие качества являлись в античных одеждах: лукавство. – Меркурием, доблесть – Марсом, а мудрость – Минервой. Ведь и Новиков в своем «Трутне» (а в литературе той поры вряд ли было что-либо более передовое и жизненное) не просто хвалит Фонвизина за его «Бригадира», а рассказывает о том, как печально задумался на Парнасе Аполлон и загрустили музы (умерла на земле поэзия!), но вдруг приходит весть об авторе «Бригадира» – и Парнас ликует. Ведь и маленький Гёте сочинял сказки не о Хансе и Гретель, но о Парисе и Меркурии. XVIII век думал и живописал этими образами, он ими дышал и жил (и этого дыхания хватило до пушкинской поры).

Мифологические образы у Хераскова нисколько не искажают картины боя, напротив, они вносят в нее экспрессию, необходимую напряженность чувств.

Идет по морю турецкий флот, и метафору «все живое бежало перед ним» Херасков развертывает широкой картиной, где тритоны в ужасе ныряют в волны, нереиды прячутся в пещерах; а вот и сама Дискордия: «Склокоченны власы и взоры раскаленный Дыханье огненно, уста окровавлены… Не сыта вкруг нее лежащими телами, С мечом и пламенем летит меж кораблями…» – она правдива, она реальна. Это война.

И когда навстречу турецкому флоту с его фуриями как солнце взошло прекрасное лицо Марса, мы и в него готовы были поверить. Но, увы, нас обманули: Марс оказался всего-навсего Алексеем Орловым, недавним графом и скверным человеком; он очень плохо командовал флотом, а нам сообщают, что в нем «соединилися Перикл и Сципион» с Александром Македонским в придачу. Тут мы вступаем в целое море лукавства, подобострастия и грубой лести. И классические мифы, которые только что были поэтичными и живыми, умирают у вас на глазах.

Это вообще нередко с ними происходит – в том их любопытное свойство, на котором необходимо остановиться. Все же они вторичны, родились не на русской почве, а в иной, да к тому же очень далекой цивилизации, и потому легко мертвели, становясь материалом для холодных, пустых и льстивых аллегорий.

Но ведь и тут дело не так просто. Все эти шумные колесницы, все это клубящееся, мчащееся, торжествующее тоже как-то выражает XVIII век, его энергию, его мысли и надежды. Мифологические образы тут наполняются жизнью, возникает своего рода аллегорический реализм. В Третьяковской галерее есть картина Левицкого – портрет Екатерины-законодательницы. Его композиция, придуманная и разработанная Н. Львовым (всякий, кто хоть сколько-нибудь знаком с культурой русского «XVIII века, знает разнообразие и обаяние этого таланта), – чисто аллегорическая. Картина являет собой храм богини правосудия, где Екатерина-законодательница сжигает на жертвеннике алые маки (символ того, что она на благо общества приносит свой покой), у ног ее лежат книги, на книгах сидит орел, «вооруженный перунами», он сторожит содержащиеся в них законы, а наверху, на колонне, сама богиня правосудия с весами в руках. Холодная задача – и аллегория, казалось бы, должна получиться холодной. Но создатели картины, как видно, отнеслись к ней совсем не холодно: все в ней живо – и широкое, свободное движение Екатерины, написанной с симпатией, и буйный, похожий на корабельные снасти занавес у нее над головой, а в тумане видев уже настоящий корабль, на котором вьется русский военно-морской флаг с андреевским крестом – воспоминание о чесменской победе! Силой живого человеческого чувства аллегория оживает, картина становится реалистической, несмотря на курящийся жертвенник и богиню правосудия с весами в руках. На другой, более поздней, картине – та же Екатерина, тот же жест, и орел тот же, и богиня правосудия, да только ушла жизнь – все мертво.

Та же пульсация образов, то живых и ярких, то мертвых и скучных, происходит и в «Чесмесском бою» Хераскова. Насколько простодушно правдивы наяды, настолько лгут Орловы в античных доспехах.

Нам нетрудно проверить достоверность картины, нарисованной поэтом, стоит, например, сравнить его поэму с записками князя Ю. В. Долгорукова¹, который в Чесменском бою командовал «Ростиславом» («…бесстрашный Долгорукой, И храбрости его всё воинство порукой»). Разумеется, такое сравнение нужно нам не для того, чтобы уличить Хераскова – нет, сопоставление этих столь разных произведений даст основание для более существенных выводов.

Но сперва об авторе записок – князе Юрии Владимировиче Долгорукове. Он родился в 1740 году, ему не исполнилось и девяти, когда он уже был на «военной службе», записан в полк унтер-офицером, в двенадцать стал прапорщиком, в четырнадцать – «досталось ему в подпоручики» (этому странному обычаю записывать детей в полк, чтобы им шли чины, сам XVIII век усмехался, и случалось, что в семье, обрядив младенца в мундирчик, много тому смеялись). Но юный князь отнюдь не был Митрофанушкой, в семнадцать лет он отправился в армию (шла Семилетняя война), в первом же сражении был ранен в голову, в восемнадцать произведен в секунд-майоры за храбрость, командовал полком, – и началась его военная жизнь в великих трудах маневров, походов, осад и сражений. С каждым годом рос его военный опыт, да и военная наука его «много выучила».

Он прожил долгую жизнь (девяносто лет), его военный опыт пригодился во время войны с Бонапартом, когда князь командовал ополчением нескольких губерний.

Но это все, так сказать, его послужной список, нас же более всего интересует человеческий облик автора записок. Долгоруков не искал чинов и наград (товар, невероятно ценившийся в то время), двор не тянул его к себе магнитом, как других. Он был умен, наблюдателен, справедлив, таким является он и в воспоминаниях современников, и в собственных записках, написанных им для «любезной моей дочери и сердечного друга княжны Варвары Юрьевны».

Когда произошло восстание 14 декабря, Долгоруков был глубоким стариком. Начались аресты, и к старому князю кинулись за помощью: нужно было ходатайствовать за одного из арестованных.

Старик был глубоко возмущен мятежом и наотрез отказался защищать государственного преступника, нарушившего присягу своему государю (для дворянина XVIII века не было большего преступления). А потом надел шубу и поехал хлопотать.

Но нам особенно важно отметить одно свойство этого человека: он правдив. Правдив не только в том смысле, что не лжет, – он совершенно лишен позы, ему чуждо желание приукрасить себя или как-то сгустить краски обстоятельств, чтобы на их фоне лучше выглядеть самому. Его описания войны и связанных с ней событий настолько дегероизированы, что, как ни странно, приходит на ум направление нового времени, то отношение к войне, которое возникло в XIX веке (Стендаль и вслед за ним Толстой), а в XX нашло свое выражение в ремаркизме.

Во время турецкой кампании Долгоруков был послан в Черногорию, чтобы поднять ее против турок. Этот эпизод нетрудно было изобразить романтическим приключением, тем более что князь был послан тайно, под именем купца Барышникова, и вместе со своими спутниками пробирался непроходимыми горными тропами, над пропастями, неся тяжкий груз (один из спутников Долгорукова, полковник Герсдорф, потом, спустившись с гор, сказал, что Черногория «годна для обитания медведям, но вовсе не годится для людей»), – и ее грех было бы дома рассказать об этом хотя бы с некоторой долей героизма. А вот что пишет Долгоруков:

«В жизнь мою не имел я более трудности; мы несли на себе деньги, медали, порох, свинец и прочее; будучи так нагружены, по каменным горам, ухвачиваясь за терновые кусты, где мы ободрали руки и даже подошвы все изорвались. В девять часов мы дошли до земли Черногорской и сделалось жарко, я не мог дале следовать, сел отдыхать в таком положении, думая, чтоб со мной ни случилось, не могу больше идти. По прошествии короткого времени привели мне осла, на коем я продолжал путь до селения черногорского, называемого Черница». Право же, князь мог умолчать об осле: и так-то он не выглядит героем, а уж когда на сцену вышло это животное…

А вот как описывает Долгоруков самое войну.

После Чесменского боя адмирала Свиридова тревожили турецкие корабли: их строили на одном из островов, и они были готовы. Долгоруков взялся их сжечь. Разработал план операции: с северной стороны фальшивая атака полковника Толя, с юга – десант полковника Кутузова «и с ним были албанцы», а между Кутузовым и Толем десант самого Долгорукова «с 30 гренадерами… и два маленькие единорожка, кои бомбардиры под командою храброго князя Волконского на руках несли» (Долгоруков, заметим, никогда не упускает случая сказать о храбрости кого-то другого, только не о своей собственной). «Я с своим судном первый пристал к берегу, – продолжает он, – не занимаясь перестрелкой, хотя по горам много пустой пальбы производили. Кой час албанцы увидели меня на берегу, как пчелы ко мне налетели, и едва Князь Волконский начал из своих единорожков палить, турки к городу побежали, албанцы за ними. Турки отбегут и албанцы остановятся. Я (с) своими гренадерами и пушчонками подойду к албанцам, единорожки выстрелят – турки побегут. Итак я четыре раза подходил к албанцам, и турки пробежали строющие(ся) корабли». Оборона Белогорской крепости не в той ли тональности написана?

1. «Русская старина», 1889, т. 63.[↩]