И находя истину в поиске…

Начну с очевидного. Советская литература – явление живое, движущееся, чуткое к бурному, мощному потоку реки жизни. Так было в прошлом, когда идейно-художественное содержание произведений было органически слито, «сплавлено» с борьбой за утверждение нового строя жизни. Так и в наши дни: настоящий художник «прозревает» объективные тенденции общественного развития. Гражданственность мышления, партийная страстность составляют внутреннее существо творчества писателей в обществе развитого социализма.

В основе художественного поиска – стремление более активно участвовать в строительстве новой действительности, ярко и глубоко отображать социально-нравственные ценности новой исторической общности – советского народа. Однозначность, плоская констатирующая ясность неприемлемы в творчестве, что и дало М. Горькому основание заметить: «Прозрачность – качество весьма похвальное для оконного стекла, сквозь него – все видно…» ¹

В широком смысле горьковское миропонимание или мирочувствование, как он любил говорить, предполагает смелое вхождение в тайны духовной жизни с тем, чтобы глубже и действенней проникнуть в проблемы времени, в судьбы мира, в закономерности и противоречия социальной борьбы.

Несомненно, обновление, обогащение художественной манеры происходит там, где ощутимо биение пульса живой жизни, где человеческое бытие изображается в целостном его единстве. Е. Сидоров, открывший дискуссию о современной прозе, верно определил стремление к целостности в изображении человека как ведущую тенденцию литературного процесса нашего времени. Конечно же, это вовсе не значит, что тем самым исследованию, анализу «не осталось работы».

Речь идет именно о внутренней тенденции, явственно сказывающейся в образной структуре, в идейном и стилевом движении художественной прозы. Само же по себе единство анализа и синтеза диалектично, и не только в научном, но и в художественном мышлении. Аналитические и синтетические начала могут выступать как два разных, распадающихся по времени акта. В «Философских тетрадях» В. И. Ленина есть чрезвычайно важное замечание: «Это вовсе не «дело нашего произвола»… применять ли аналитический или синтетический метод… – это зависит «от формы самих подлежащих познанию предметов» ².

Социально-эстетические потребности общества, ставшие личным, сердечным делом, «собственной биографией» писателей, определяли на каждом этапе исторического действия своеобразие типов художественного обобщения.

Мы знаем в истории советской литературы периоды, когда художественный процесс определялся в основном аналитическими, исследовательскими тенденциями. Вспомним хотя бы очерки В. Овечкина с их ясно выраженным, пристальным вниманием «к нервам» общественной жизни. В предметно-аналитической форме очерков В. Овечкина, как удачно заметил С. Залыгин, «наиболее полно» проявился «язык нашего общества того времени, способы выражения им своих мыслей, его кругозор, точка приложения им своих сил» и т. д.

Это вовсе не значит, что форма обобщения, к которой обращался В. Овечкин, была единственно возможной. Я говорю о доминирующем качестве литературы, о таком способе письма, который активно влиял на все жанры и формы тех лет. Ведь, несомненно, трезвый анализ явлений, жесткая, суровая правда прозы В. Овечкина стимулировали идейно-тематические искания не только очерковой литературы (Г. Троепольский, С. Залыгин, А. Калинин и др.), но и литературы военной (повести Ю. Бондарева, Г. Бакланова и т. д.). Она действительно была языком времени.

Можно назвать периоды, когда «язык общества», напротив, наиболее внятно звучал в синтетических формах: «Хорошо!» В. Маяковского, «Молодая гвардия» А. Фадеева.

Г. Бакланов, выступавший в настоящей дискуссии с ответами на анкету журнала, сблизил понятие «синтетический», еще со времен Гегеля прочно вошедшее в философский и эстетический словарь, с обозначением новейших предметов потребления – с синтетикой. Право же, это похоже на то, как если бы мы слово «космический» связывали не с космосом, живой природой, а с косметикой, то есть искусственным и частным явлением.

Не по душе понятие «синтетический», но это не значит, что следует исключить из научного обихода и корневое, исходное – «синтез».

Исключив – поймешь ли творчество таких писателей, как А. Фадеев или Л. Леонов, где всякий раз в качественно новой связи «уживались» пристальная детализация и масштабное обобщение, лирика и углубленный психологизм, романтическая устремленность и гротеск, то есть происходил синтез, казалось бы, ранее несоединимых черт.

И одна из задач критики – дать системный, комплексный охват литературного процесса. Выделить общие тенденции, характерное, типическое в движении художественных форм, синтезировать, наконец. Наверное, и суть настоящей дискуссии в этом.

Трудность в том, что стили, художественные формы никогда надолго не застывают. Каждое подлинное произведение – не иллюстрация, не простое дополнение к типовому ряду, оно активно воздействует на бытие формы, жанра, стиля, на идейно-эмоциональную атмосферу литературы в целом.

Как и ожидалось, у каждого из участников дискуссии свои симпатии и антипатии, и каждый находит свои любимые «холмы» в современной прозе. От статьи к статье расширяется площадь исследования, отчетливее и ярче выявляется реальное богатство красок и форм современной прозы. Но продолжается и спор.

Вот И. Золотусский открывает полноту и гармонию в рассказе Е. Носова «Шумит луговая овсяница». Верно, что приметы синтеза и эстетической цельности можно обнаружить в любом жанре. Однако в словах И. Золотусского как бы два среза. Первый – объективная оценка рассказа Е. Носова. Второй – полемика с Е. Сидоровым, назвавшим один из современных романов как пример «синтеза художественного и интеллектуального начал». А у И. Золотусского, судя по статье, явное недоверие к современному роману, к большим формам, и он обходит их боязливо, как рифы. Вольготно, уверенно чувствуя себя в системе повестей и рассказов, он слишком увлечен доказательством тезиса: и здесь возможен синтез и нечего устремляться к большему, ко всеохвату. Где-то в глубине души, в подтексте «воюя» с пресловутой иерархией жанров, И. Золотусский в этом споре пришел к другой крайности: он уравнивает эстетические возможности всех жанров, уровни и степени полноты. Не случайно поэтому самая мысль о «главной книге» нашего времени есть, по его мнению, «иллюзия и предрассудок». И даже «Войну и мир», считает он, нельзя было называть «главной книгой». «Да и неужто «Война и мир»всему нашла свои резоны и беспристрастную меру?» – спрашивает он у И. Дедкова, которому «главная книга» видится почему-то именно такой: находящей всему «свои резоны и беспристрастную меру». Вопрос и недоумение по отношению к гипотезе И. Дедкова правомерны, ибо такой книги никогда не было и не будет, и, конечно же, прав И. Золотусский, говоря о «Войне и мире», что «более страстную книгу (в смысле исторической концепции) в русской литературе трудно найти». Но и, скажем, более объемную, масштабную, связующую начала и концы важнейших проблем народной жизни тоже ведь трудно найти. И потом: «главная книга» это не канон, не образец для подражания, а высшая цель идейно-художественных исканий.

«Надо провести нить СКВОЗЬ главные события века, нащупать, для себя, понять возможные международные перспективы. Хочется распознать: как же могут сложиться события?» Этой записи из дневника Вс. Вишневского около сорока лет. Но в ней, кажется мне, угадана общая форма, масштаб одного из лучших романов нашей прозы, может быть, «главной книги» последних лет – романа Ю. Бондарева «Берег».

Нельзя сказать, что «Берег» обойден вниманием критики, – написано о нем много. И все же значение романа еще не вполне осознано, писавшие о нем порой лишь приблизительно намечали идейно-тематическое своеобразие книги, спеша уйти к туманным горизонтам общих рассуждений о «синтезе». На мой взгляд, это чувствуется и в дискуссии о романе Ю. Бондарева в «Вопросах литературы».

При всей неоднозначности оценок, участники критического разговора увидели в «Береге» отчетливо выраженные контуры желаемого «синтетического» романа: тягу к философичности, самобытность авторской концепции, характерообразующую силу памяти, связующей в единое целое день вчерашний и сегодняшний.

1. М. Горький, Собр. соч. в 30-ти томах, т. 30, Гослитиздат, М. 1956, стр. 280.[↩]
2. В. И. Ленин, Полн. собр. соч., т. 29, стр. 216.[↩]