Художественный перевод и культурная политика

Статью о переводной литературе можно писать по-разному. Можно ограничиться информацией о том, что сделано в этой области за какой-то отрезок времени, – это будет полезно. Можно поговорить о художественных принципах перевода, о переводческих школах – это будет поучительно.

Мне же хочется избрать здесь другой подход – поставить переводческую деятельность в широкие культурные рамки, выявить социально-художественный аспект проблемы.

Отчасти такой подход диктуется историей. Само формирование польской национальной литературы прочно связано с переводческой деятельностью, больше того, художественные переводы способствовали ее становлению. А позднее, когда польский язык сделался уже отточенным литературным инструментом, когда возникло оригинальное и самобытное творчество на польском языке, перевод сделался как бы полем конфронтации, встречи творческих потенциалов национальной словесности с опытом мировой литературы. Очень часто подобная конфронтация возникала в творчестве выдающихся польских прозаиков, начиная с Яна Кохановского. Его «Давидов псалтырь», возможно, наиболее выразительный пример выработки форм поэтической песни путем тонкого, но последовательного преобразования религиозных мотивов.

В польской литературе существуют писатели, которые почти целиком посвятили себя переводческой деятельности и именно благодаря этому завоевали прочное место в истории словесного искусства. Первый среди них, разумеется, Петр Кохановский, автор двух фундаментальных переводов: «Освобожденный Иерусалим» Торквато Тассо и «Неистовый Роланд» Лудовико Ариосто, тексты которых, несомненно, сделались опытным полем, на котором оттачивались экспрессивные возможности польской эпической поэзии. Наша переводческая традиция знает, впрочем, примеры того, как зарубежные произведения перерабатывались самым решительным образом – применительно к нуждам не только польской литературной культуры, но также морали и социальной жизни. Наглядным образцом здесь может служить «Польский придворный» Лукаша Гурницкого – своеобразная адаптация «Придворного» Кастильоне, радикально меняющая профиль этого произведения. Цинизм оригинала здесь приглушен, получился своего рода свод наставлений из области политических нравов, адресованных тогдашнему просвещенному царедворцу, а не суровому властителю, жаждущему утвердить свою автократическую позицию. Следует, кроме того, упомянуть поэтические переработки – «Подражание Гёте» («Помнишь ли страну, где созревают лимоны?..»), причисляемые к подлинным жемчужинам лирики Мицкевича. Это произведения, в которых поэт доказывает, что способен не только достойно воспринять вдохновение, исходящее от самого мощного и глубокого в те (и не только в те) времена источника поэзии, каким было творчество «олимпийца из Веймара», а и творчески преобразовать его, предложить созвучную и оригинальную, основанную на собственном жизненном опыте, трактовку.

Говорить о значении переводной литературы в прошлом можно долго, однако же напоминаю, что мне этот экскурс понадобился для того лишь, чтобы подкрепить авторитетом традиции избранную точку отсчета. В то же время я совершенно отдаю себе отчет в том, что в нынешнее время, в наших условиях, политика художественного перевода связана с культурной политикой государства в целом куда теснее, нежели в любой другой исторический момент.

Социалистическая культура является не только одним из важнейших инструментов формирования самосознания человека нового общества; ее уровнем измеряется и зрелость социалистического общества. Такого общества, целью которого является воспитание человека всесторонней культуры и широких знаний. Человека свободного, не опутанного предрассудками, которые всегда сковывают жизнь общества, раздираемого классовыми антагонизмами.

Социалистическая революция стала гарантией действительной свободы нашей культуры: эта истина еще раз была подтверждена в период всенародной подготовки к VII съезду ПОРП. Вот почему с такой гордостью и удовлетворением думаешь о сделанном за минувшие тридцать лет.

Социалистическая культура Народной Польши созрела для открытого и активного взаимодействия с культурой и литературой нынешнего (в том числе и капиталистического) мира; переводческая деятельность должна рассматриваться в контексте этой большой ответственности, какая выпадает на нашу долю в социалистическом содружестве и во всем мире. Мы готовили нашего читателя и наше искусство к полнокровному восприятию и дальнейшему разумному развитию современной культуры. Поэтому нам представляется полезным по возможности знакомить нашу общественность с самыми разнообразными произведениями, как новыми, так и классическими, выходящими в странах социализма. Определилось также направление наших интересов в изучении литературы стран «третьего мира» и западных государств, если пользоваться утвердившейся политической терминологией. И здесь в сфере нашего внимания – основополагающие произведения отдельных национальных литератур. Нас привлекают все духовные ценности, которые несут в себе прогрессивную идею и обладают подлинно художественными достоинствами, все, что обогащает наши знания о мире, наше понимание и восприятие его. Нам особенно дороги те произведения, которые возникли в сфере воздействия социалистических идей (как творчество Пабло Неруды) или же близки к ним, как последние вещи Хулио Кортасара. Интересуют нас и писатели, которые, хотя и стоят на отличных от наших идейных мировоззренческих позициях, сохраняют верность гуманистическому призванию литературы, стремятся сделать человека лучше, благороднее, красивее. Список авторов и произведений, которые можно здесь назвать, был бы слишком длинным, – пусть же определенным свидетельством в пользу этих рассуждений явится имя великого моралиста Уильяма Фолкнера. Наконец, для нас представляют интерес и те художники, с которыми мы расходимся по политическим взглядам, если их произведения при этом являются не простым продолжением их политической деятельности, но честным (в художественном смысле) поиском правды о мире и человеке. Выразительным примером здесь может служить Хорхе Луис Борхес, автор удивительно пустых и неглубоких суждений по вопросам политики, но наряду с этим создатель проникновенных, ослепляющих яркостью своего видения прозаических миниатюр, концентрирующих в себе богатейший жизненный опыт и гуманистические традиции. В качестве другого примера назову имя Джона Стейнбека, в последний период своей жизни съехавшего на политические позиции американской «черной сотни», более ранние вещи которого – классические «Гроздья гнева» или «Зима тревоги нашей» – проникнуты гуманизмом.

Зато мы отмежевываемся от произведений, порожденных злой, чуждой и враждебной нам политической и идейной тенденцией, а также от тех писателей, которые подчинили свой талант такого рода устремлениям. В наших социальных и политических условиях нет места для антикоммунистической и реакционной литературы, для пасквилей типа тех, что сочинены Оруэллом или Кестлером, и, пожалуй, никто уже не измеряет «свободу культурной жизни» меркой очевидной слепоты или какого-то изощренного мазохистского политического двуличия.

Ведь политика в области художественного перевода не может быть (подобно любому другому участку упорядоченной общественной жизни в нашей стране) чем-то неопределенным, «бескорыстным» в идеологическом смысле, чем-то отданным на откуп эклектичной «позиции невмешательства». Она – эта политика – призвана непосредственно служить делу развития и укрепления нашей культуры, становление которой, повторяю, невозможно вне активных контактов с культурой мировой.

Именно с таких принципиальных позиций нам и следует смотреть на литературу Запада, которая рождается совсем в иных условиях, подвержена самым различным влияниям, но прогрессивные элементы которой помогают делу воспитания человека социалистического общества.

Мы знаем, что эта литература исполнена общечеловеческого смысла, который находит свое подтверждение и в нашем жизненном опыте, обогащает запас мыслей, непосредственных переживаний каждого из нас.

Мы знаем, что эта прогрессивная литература может оказаться на нашей стороне в той идейной дискуссии, какую мы ведем с миром, породившим ее, в борьбе с теми, кто стремится навязать чуждую нам идеологию. Она часто дает нам существенные аргументы, подтверждающие справедливость нашей идейной и нравственной позиции, а также наших социальных концепций, направленных на создание общества, в котором свобода человека становится реальностью, основанной на прочном экономическом и общественном фундаменте.

Естественно, мы не можем проходить мимо враждебных выпадов в наш адрес, встречающихся и в этой литературе. Они нередко возникают в произведениях небесталанных и отображающих внутреннюю раздвоенность писателя, оказавшегося между противоположными идеологическими лагерями. Однако же куда чаще (и тут уж ничем не поможешь) сочинения, идейное острие которых по замыслу автора нацелено против нас, подчас с пасквилянтской злобой, остаются за пределами нижней границы литературы в рамках банально беллетризованной антикоммунистической публицистики. Полемика с подобными произведениями часто поэтому выносится за сферу литературных дискуссий, в область непосредственных политических оценок. Таким образом, вновь подтверждается могущество социалистических идей, обеспечивающих подлинную свободу и задающих высокий уровень искусства и творческой деятельности.

Наконец, мы знаем, что литература, рождающаяся в современном западном мире, затрагивает и преобразует многие элементы разных традиций в литературе мировой. Не случайно эти поиски западных художников связаны с идеологическим содержанием искусства: даже их хаотичность и внутренняя противоречивость порой отражают сложность обстановки, идейных и философских конфликтов, волнующих деятелей культуры. Разумеется, искусство и идеология не находятся в отношениях прямолинейной зависимости, внутренние законы развития литературы, индивидуальные пристрастия и чуткость художников, наконец, капризы воображения приводят к тому, что одни и те же приемы и традиции способны раскрывать разное содержание, а несходные с формальной стороны произведения встречаются у общей цели. Взаимоотношения того, что по школьным понятиям именуется формой, с тем, что, согласно этим же правилам, характеризуется как содержание, требует каждодневного четкого определения в конкретном идейно-художественном контексте, и в свою очередь законы внутреннего литературного развития вынуждают литературу быть широко открытой для всякого рода художественного новаторства.

Одним из самых существенных звеньев переводческого дела является критика: именно она наиболее отчетливо выявляет конкретный смысл сшибки наших понятий, представлений, нужд с литературными произведениями другого мира, снедаемого тревогой, раздираемого внутренними противоречиями, которые именно литература фиксирует с чуткостью сейсмографа. Весь приобретенный опыт показывает, что самым надежным инструментом анализа этих творений зарубежной культуры служит марксистский метод критической интерпретации, носящей подлинно научный характер. Одна из задач критика, как известно, состоит в том, чтобы перевести идеи данного художественного произведения с языка искусства на язык социологии, чтобы выявить то, что можно назвать социологическим эквивалентом этого литературного явления… Другая, впрочем связанная с первой, – оценка эстетических достоинств данного произведения. Если бы критик отказался от подобной оценки под предлогом, что он уже нашел социологический эквивалент данного произведения, он обнаружил бы этим только свое непонимание позиции, какую он хотел бы занимать. Особенности художественного творчества каждой эпохи всегда оказывались в самой тесной связи с теми общественными настроениями, которые находят в ней свое выражение. Общественные же настроения любой эпохи всегда обусловлены присущими ей социальными отношениями. Лучшее тому доказательство – вся история искусства и литературы. Вот почему определение социологического элемента для каждого литературного произведения окажется неполным, а кроме того, и неточным, если критик захочет уклониться от оценки его художественных достоинств.

Обоснованность и научную плодотворность нашей методологии мы отстаивали в борьбе – подчас приобретавшей острый и бескомпромиссный характер – с чуждыми нам идейными позициями и теориями, которые проникали (и продолжают проникать) в нашу литературную действительность. Далеко позади уже, однако, время явного разброда в области критериев оценки литературы, период идейной и духовной дезориентации. У дезориентации этой были свои причины: ее надо было преодолевать путем оздоровления идейно-художественного сознания, упорядочения оценочных критериев и иерархии литературных явлений. В этой работе здоровые силы нашей художественной интеллигенции всегда опирались на политику в области культуры – политику, направленную на поддержку всего ценного в идейно-эстетическом отношении. Общие принципы партийного руководства искусством, естественно, распространяются и на деятельность в области художественного перевода. Следуя именно этим принципам, мы успешно преодолевали некоторые негативные тенденции, осложнявшие жизнь нашей литературы.

Не желая казаться голословным, напомню следующее: в 1956 году была переведена и разрекламирована новелла Веркора «Политическая ложь». В этом произведении аксиоматически утверждался тезис о неотвратимой преступности и неизбежных тоталитарных последствиях любой идейной «завербованности». Подкрепленный в конце единственным и «структурально» весьма удобным примером Великой инквизиции, этот тезис был провозглашен универсальной отмычкой для всех явлений и идейно-социальных процессов, для всех эпох и классов.

Я не хочу цитировать здесь примечательные с этой точки зрения утверждения и мнения, дело ведь не в той или иной давно уже забытой статье; я имею в виду определенную атмосферу идейного, нравственного и духовного давления, которое тогда имело место, а также и далеко идущие последствия. На протяжении некоторого времени невозможно было избавиться от разного рода навязчивых и поспешных метафор; Тацит и Светоний сделались самыми популярными авторами даже у тех, чей интерес к античности был и остался преходящим. В области же критической оценки восприятия французской литературы недоразумение представляется очевидным: