Художественный «код» современности. Беседу вел А. Бучис

– Для всего вашего творчества характерна больше всего – и это меня всегда в наибольшей степени в нем интересовало – устремленность к современности. Если окинуть взором ваш – вот уже более чем тридцатилетний! – путь в литературе, начиная от первых рассказов до романа «На исходе дня», о котором мы, надеюсь, поговорим особо, воочию видишь: вас действительно можно назвать современным писателем, вы пишете исключительно о современности. Ни одного «исторического отступления» – даже и в хорошем смысле слова!

Откуда это постоянное внимание именно к современной жизни?

– Не знаю. Собственной «теории» на этот счет у меня нет. Просто живу и пишу. А это значит для меня – жить тем, чем живет мое поколение, мои соотечественники и – если «округлять» – мои современники на земле. Надеюсь, меня не сочтут за такой ответ нескромным. И вообще: страшно это интересно – течение самой жизни.

– Течение – синоним изменчивости. Конечно, с первых послевоенных лет, когда вышла в свет ваша первая книжка рассказов «Я вновь вижу знамя», характер действительности постоянно изменялся. И, по-видимому, изменялось и ваше отношение к ней. Но интересно: что все же оставалось неизменным при всех художественно-стилистических перевоплощениях вашей прозы?

– Любопытство к единственной нашей жизни, иногда повторяющей что-то, но все же неповторимой. И ощущение, что ты сам должен участвовать в ее движении, сам должен что-то делать. Можно наблюдать за тенью дерева и по ней судить о дереве. Мне в подобных случаях всегда хочется потрогать кору, почувствовать ее шероховатость…

– Слова истого реалиста. Как же с ними соотнести такое сильное и очевидное, по крайней мере, когда дело касается вашего раннего творчества (скажем, до романа «Адамово яблоко», написанного в 1966 году), романтическое первоначало вашего мироощущения, столь часто подчеркиваемое критикой? В чем его источник – в вашем характере, темпераменте? Или же романтический взгляд на жизнь был как бы «запрограммирован» для вас, для вашего поколения самой исторической действительностью? Кстати, об этом критики также часто говорят.

– Характер? Наверное, и индивидуальный характер… Но второе, пожалуй, существеннее. Сама история как бы поджидала нас, поколение юных мечтателей и первооткрывателей того, что созревало в жизни нашей родной Литвы кануна социалистических преобразований… Можно было или отвергнуть все, уйти с перекрестка истории, продуваемого мощными ветрами Запада и Востока, или двинуться им навстречу, взвалив на себя какую-то ношу сопричастности…

– То есть ощутить свое предназначение и с открытым сердцем следовать ему?.. Ведь осознание этого пришло не просто извне – что-то, может быть даже определенный душевный опыт, уже было заложено, хотя вначале опыт этот мог быть и не осознан вами?

– Наверное, вы правы. Многое мы, особенно в начале своего пути, не только литературного, но и жизненного, постигали интуитивно, эмоционально. Сегодня, когда я гляжу на свои «начала», я вижу что-то вроде облака… Оно окутывает меня, подымает, несет, и даже мое собственное нетерпеливое дыхание – так казалось мне – увеличивает его до огромных размеров…

– А форма? То есть (немного забегу вперед) несло ли в себе это облако желание «оформиться» именно художественно?

– Нет, на той ранней стадии мое облако этим еще не грешило. Оно слишком жаждало объять всю землю, весь мир – все, что я знал и что мне предстояло узнать. Форму принесло обращение к слову, и то не сразу.

– Значит, до него – чистейшей воды идиллическая романтика, «всеобъемлющая грусть», «всеобъемлющая радость»?

– Ну нет. Обошлось без этого, хотя чувствительных нот не избежал. А для пресловутых «всемирных» излияний неподходящим стало само время. Мир вокруг уже был грозным, даже жестоким. Пахло кризисами и войнами. Вместо синих птиц во сне – летали вполне реальные бомбардировщики… Мое романтическое мироощущение даже в каждодневности «контролировала» суровая действительность. Например, кислый запах воловьей кожи в огромных чанах, возле которых стоял мой отец – с багром, голый по пояс… Так вот, этот запах детства, когда я смог уже воспроизвести его мысленно, вернее – чувственно, напоминал мне, прежде всего о муках голода и холода семьи безработного, о социальных унижениях, которые всегда есть и моральные муки… Возникало ощущение неповторимости, неизгладимости этого опыта.

– Мы, кажется, подошли к тому моменту, когда зарождались образы и мотивы прошлого в вашей прозе для детей, обретшей полное звучание в цикле рассказов «Как разбилось солнце» – он увидел свет в 1957 году. Между тем ведь и новое, социалистическое настоящее на первых порах было окутано романтической дымкой. Мне кажется, нередко она мешала увидеть сложность тогдашней действительности (с ее классовой борьбой, трудностями коллективизации и др.), мешала преодолеть литературные схемы.

Ваше поколение в литературе (Й. Авижюс, А. Ионинас, А. Пакальнис и др.), которое внутренне наиболее сильно ощущало себя, как говорится, «ангажированным», действительно, на мой взгляд, могло в какой-то момент поддаться этим романтическим иллюзиям, идиллическим представлениям о реальной действительности – искренним, но поверхностным, оторванным от жизни и уже тем самым противостоящим ее потребностям. Не так ли?

– Действительно, в те годы многое упрощалось и сглаживалось, желаемое нередко принималось за сущее. Но, критически обозревая наследие 50-х годов, мы не должны свысока или пренебрежительно отзываться о попытках совсем еще молодых, неопытных литераторов. Ведь сами вы в книге «Роман и современность» цитируете того же Слуцкиса: «Наши желания были искренни, но, к сожалению, поверхностный, узкий, бесперспективный был взгляд на изображаемые явления… Например, обобществление средств производства мы ошибочно изображали как триумф новых, социалистических взглядов. А ведь это долгий, сложный процесс!..» Да, опасность поверхностного подхода мы почуяли не сразу.

– Но, слава богу, почуяли. И в то время, когда именно ваша молодость, пусть даже неопытность вашего поколения могли послужить и преобразованию действительности, и обновлению литературы. Но что все же было вашей опорой, когда вы обратились к сложностям и противоречиям реальной жизни, увидели несостоятельность бесконфликтных схем?

– Опирались на многое. Прежде всего, на саму жизнь: она стремительно менялась и властно требовала свое. На сложное движение к обновлению в недрах советской литературы. На… Но это последнее прозвучит, наверное, как парадокс. Ведь опирались мы в большой степени и на свой романтизм, на свои «облака»… То, что было заложено нашим детством и отрочеством в смысле социальном, революционном, выдержало проверку, оказалось очень прочным, жизнеспособным и совершенно необходимым на новом этапе исторического развития.

– Спор юного романтика Яунюса с многоопытным старым хуторянином Индрюнасом о невидимой «лестнице в небо» (говорю о вашем романе «Лестница в небо») и был спором о вере в новую жизнь и безверии, о «бессильной» романтике, которая побеждает бессильный скепсис, об «опытном прошлом» и «наивном настоящем», в котором заложено зерно отнюдь не наивного будущего…

– Не удивляйтесь, если добавлю, что спор этот был и внутренним спором, который мы вели сами с собою… Каждый спорил иначе, каждый выражал это на бумаге по-другому, но суть заключалась в том, что рождалось более зрелое понимание и действительности, и человека.

– А может быть, просто пришло познание, непосредственное и непредвзятое? Не случайно ведь критика обращала внимание на то, что командировка Яунюса, а до этого – лирического героя рассказа «Первая командировка» из города в послевоенную деревню, из сферы романтических идеалов в раздираемую классовыми противоречиями и страстями реальность, в каком-то смысле символична. Не отсюда ли идет одна, на мой взгляд, из основных, так сказать, генеральных тем вашего творчества: утверждение социалистических идеалов в новой действительности?

– Да, в какой-то момент писатели моего поколения – и я в их числе – стали понимать, что идеалы не могут просто «витать» над жизнью или извне «внедряться» в нее. Идеалы должны выверяться жизнью, обогащаться ее непреклонной диалектикой, очищаться в ее горниле…

– Могучем, обязывающем и вдохновляющем, но, думается, – и суровом, безжалостном по отношению к наивным, хотя и искренним, представлениям как о самой действительности, так и о роли в ней писательского слова. В чем вы, писатель лирического, даже романтического склада, видели, искали и находили возможности усиления, углубления столь тогда (да и сейчас) необходимого аналитического начала в прозе?

– Аналитическое начало отнюдь не обязательно рождается из преодоления иллюзий. Но у нас, писателей послевоенной поры, получилось именно так. Без преодоления заблуждений насчет «идеальной» природы новых человеческих отношений, их бесконфликтного утверждения мы не стали бы настоящими реалистами. Развитие нашей прозы пошло таким образом, что открывались новые грани действительности (которые мы ранее не «видели») и одновременно прослеживался процесс этого прозрения. В какой-то степени это обусловило своеобразие литовской прозы среди других братских литератур.

– Но у Й. Авижюса, если говорить о вашем поколении, этот процесс познания и прозрения нагляден, он выражен, так сказать, эпически: писатель упорно разрабатывал «деревенскую» тему, даже одну ситуацию (прибытие в отстающий колхоз нового председателя), постепенно двигаясь от журнального очерка к повести, от повести к роману «Деревня на перепутье», заметно и успешно углубляя художественное осмысление жизни села, которая находится в центре его эпических полотен. У вас же, как мне кажется, постижение действительности теснейшим образом было связано с изображением внутреннего мира человека – его убеждений и предубеждений, идей и настроений и т. д. Это нетрудно было проследить по хронологии появления книг ваших рассказов: в 1958 году – «На юру», в 1961 – «Лучше нам не встречаться», в 1964 – «Улыбки и судьбы», а также последующих романов.

– Потом и Й. Авижюс пришел к более детальному изображению внутреннего мира своих героев, особенно в «Потерянном крове», конечно, оставаясь самим собою, то есть прозаиком эпического склада. У меня же в свою очередь впоследствии возросла доля «вещественных», эпических компонентов, хотя по-прежнему не люблю выходить за эмоциональное поле притяжения своих героев, их чувствований и мышления. Что касается проблемы: идеалы и действительность, то это, конечно, вечная проблема искусства. Вспомним «Дон Кихота», «Фауста»…

– Или «Мать» М. Горького, основоположника литературы, впервые заговорившей не о крахе идеала в столкновении с действительностью, а о реальном претворении идеала в преобразуемую им жизнь…

– Да, и «Мать» Горького, и «Разгром» Фадеева, не говоря уже о «Поднятой целине» Шолохова… Однако в литовской интерпретации спор мечты с действительностью приобрел и свои специфические черты, до сих пор сопровождающие нашу прозу, даже сегодняшнюю молодую. Вспомним Р. Шавялиса с его романом «Это я – Титас», повесть С. Шальтяниса «Ореховый хлеб»…

– Именно для этой особой литовской интерпретации большое, даже, как справедливо отмечает Л. Теракопян в своей монографии о вашем творчестве, новаторское значение имела «Лестница в небо». С нее началась полоса бурных дискуссий о лирической прозе, началось шествие литовского романа «внутреннего монолога». Не хотелось бы возвращаться здесь к деталям и оттенкам споров десятилетней давности – литовский монологический роман за это время сам продемонстрировал свою жизненность, обретя популярность, получив разностороннюю широкую интерпретацию и в нашей критике, и в критике социалистических стран, где, судя по отзывам печати, его национальное своеобразие не только не отрицалось, как случалось порой у нас в пылу полемики, а наоборот – воспринималось весьма отчетливо и всячески подчеркивалось. Видимо, ваше обращение к «внутреннему монологу» определялось не просто формальными изысканиями, столь характерными для современной западной прозы, а внутренним стремлением глубже постичь новую действительность и формы развития в ней такого «древнего» образования, как национальный характер?

– Если говорить о литературных истоках литовского романа «внутреннего монолога», то в первую очередь надо обратить внимание на искони присущую литовской литературе – и даже предшествовавшему ей фольклору – лирическую струю. Наиближайшие к «монологистам» – Йонас Билюнас, Пятрас Цвирка, а может быть, и Ева Симонайтите с ее лирической экспрессией в эпических по охвату истории полотнах. С другой стороны, «монолог», видимо, питало психологическое направление литовской прозы…

– Имеете в виду В. Миколайтиса-Путинаса, его роман «В тени алтарей»?

– Можно еще присовокупить довоенные психологические новеллы Ю. Грушаса, однако и Симонайтите (у нее тоже силен лирико-психологический элемент!), и Миколайтис-Путинас, и Грушас, если они действительно оказали влияние на роман «внутреннего монолога», то не прямо и не персонально. Я, например, всегда признавал своим учителем Пятраса Цвирку, но он учил меня искусству новеллы, новеллы мопассановского и чеховского толка. Я вряд ли что-нибудь взял у Цвирки-романиста. Тут мы явно противоположны. Но мои собственные новеллы ведь вели меня к роману «внутреннего монолога»?

– Именно – вели: шаг за шагом, в глубь духовной жизни и «очеловеченной» действительности…

– Так обстояло дело не только со мной, но и с другими писателями моего поколения, близкими мне по направлению поисков. Скорее всего, мы восприняли из «наследия» не какие-то разрозненные явления, приемы, а «питательную среду», пригодную для эксперимента, для смешения плоскостей времени, для разрушения герметичности повествовательной традиции.

– Ограничивалось ли влияние только отечественной классикой?

– Разумеется, нет. История современной прозы, на мой взгляд, – это длинный, никогда не прекращающийся урок у великих реалистов прошлого, но также и у крупнейших авторов XX века. Сейчас в прогрессивной литературе мира редко можно найти новые явления, у истоков которых не стояли бы эти две «повивальные бабки».

– И в то же время эти два начала, если вы имеете в виду наши отечественные и западноевропейские литературные традиции, сосуществуют не идиллически и не пассивно…

– Да, это так. В нашем сложном мире литература разделена не только по законам формально-структурным или стилистическим.