№2, 1960/На темы современности

Художественная публицистика сегодня

 Статья вторая. Первая напечатана в N 7 нашего журнала за 1958 год. (заметки писателя)

КЛАССИЧЕСКИЕ ОБРАЗЦЫ

Борис Агапов сопоставил однажды страничку из итальянской корреспонденции Герцена с текстом колхозного очерка, опубликованного журналом «Молодая гвардия». Прибегнув к шуточному приему, Б. Агапов выписал из обоих произведений слова, наиболее далеко отстоящие друг от друга по смыслу. В словаре Герцена оказались такие понятия, как: дипломаты – и тараканы; итальянский король – и банкиры Европы; Аничкин мост – и Везувий; Ноздрев – и золото из Батавии; «Две империи» – и присутственное место; о, ке же сюи контан! – и нюхал табак, и т. п. Напротив, в колхозном очерке слова в большинстве своем принадлежали к одному смысловому ряду – ударница, лодырь, симулянтка, пятерка, передышка, съезд, зажиточная жизнь, «мы в хвосте» и т. д.

Оказалось, что Герцен, воспользовавшись пустяковым сюжетом (у него пропал портфель, в поисках приняли участие полиция и русское посольство), сумел рассказать читателю о Неаполе, итальянских чиновниках, люмпен-пролетариях и еще о десятке вещей, имеющих общественное значение. В то же время автор современного очерка о становлении небывалой в истории новой формы общественных отношений не выходил из круга наблюденных фактов, прямолинейно связанных с темой.

В той же статье – выступлении на Первом совещании очеркистов в 1934 году Б. Агапов сказал: «У очеркиста есть возможность рассуждать, говорить от себя… Но он не говорит. Потому что он не знает. Ему известно только то, что записано у него в блокноте. И он привык думать только то, что внушил ему редактор или о чем написала газета. И вот он выкомаривает пейзажи, присобачивает таблицы и петушится в стандартной патетике». Эти выразительные, слова формулируют требования, предъявляемые к публицисту-художнику.

Выбирая для чтения художественный очерк, читатель заранее готовится к разговору с человеком образованным, отлично эрудированным, способным к широким обобщениям, умеющим прибавить хоть крупинку нового, своего к тому, что известно о жизни по литературе. Публицист должен уметь привлекать богатые ассоциации и притом не только из науки и литературы, но и из собственных жизненных наблюдений. Он может строить свое произведение без фабулы и диалога и этим не оттолкнет от себя читателя, – ведь еще Белинский говорил, что рефлексия в наш век размышлений «есть законный элемент поэзии нашего времени и почти все великие поэты нашего времени заплатили ему полную дань». И в то же время публицист-художник должен владеть богатым и выразительным языком и обладать даром рассказчика, способного двумя-тремя штрихами нарисовать портрет человека или собрать все характерные признаки явления в одном ярком образе.

Образцы классической публицистики именно таковы.

«Призрак бродит по Европе – призрак коммунизма», – этим образом более ста лет назад Карл Маркс, один из самых блестящих публицистов, начал «Коммунистический Манифест».

Перечитайте снова ту необыкновенную страницу пушкинского «Путешествия в Арзрум», которая начинается встречей с гробом Грибоедова. Считанные строки! Но сколько сказано, сколько мыслей содержат скупые слова! «Я переехал через реку. Два вола, впряженные в арбу, подымались на крутую дорогу. Несколько грузин сопровождали арбу. – Откуда вы, – спросил я их. – Из Тегерана. – Что вы везете? – Грибоеда». После описания этой символической встречи Пушкин рассказывает в нескольких словах о дворе персидского шаха и обстоятельствах гибели русского посла. Затем следует прелестная в мнимой противоречивости характеристика личности Грибоедова и слова о судьбе таланта в России: способности государственного деятеля остаются без употребления, талант непризнан, самая храбрость на подозрении. Посредственности, окружающие поэта, не понимают, что между ними может находиться какой-нибудь Наполеон, не предводительствовавший ни одной егерской ротой. Далее: афоризм о славе, в создании которой участвует и наш голос; упоминание о грузинском периоде жизни Грибоедова. И всего лишь одна фраза о «Горе от ума» – «рукописная комедия… поставила его наряду с первыми нашими поэтами».

Снова несколько слов о смерти Грибоедова «посреди смелого неравного боя». И вместе с признанием, что написать биографию поэта было бы делом его друзей, – знаменитые слова: «…замечательные люди исчезают у нас, не оставляя по себе следов. Мы ленивы и нелюбопытны…» И все это уместилось на полутора столбцах путевого очерка! Прославленный лаконизм прозы поэта, пушкинской прозы!

В «Путешествии на Гарц» Генрих Гейне мимоходом упоминает мещанина, тучного гражданина из Гослара, с лоснящимся глуповатым лицом. «Он выглядел так, как будто изобрел падеж скота… Он объяснял мне целесообразность и полезность всего в природе. Деревья зеленого цвета, потому что зеленое полезно для глаз. Я соглашался с ним и добавил еще, что бог создал рогатый скот, потому что мясные супы укрепляют человека, ослы созданы для того, чтобы их сравнивать с людьми, а сами люди – для того, чтобы они ели мясные супы и не были ослами… О, я знаю лучше его: бог создал человека для того, чтобы он удивлялся величию мира. Каждый автор, как бы гениален он ни был, хочет, чтобы его произведение хвалили. А в Библии, господних мемуарах, ясно сказано, что он создал людей для того, чтобы они восхваляли и прославляли его».

Рядом с этим образцом едкой, искрометной иронии каким трагическим пафосом звучат строки из письма Белинского Гоголю, разошедшегося в тысячах списков по николаевской России:

«…Вы не заметили (из «прекрасного далека». – В. К.), что Россия видит свое спасенье не в мистицизме, не в аскетизме, не в пиэтизме, а в успехах цивилизации, просвещения, гуманности. Ей нужны не проповеди (довольно она слышала их!), не молитвы (довольно она твердила их!), а пробуждение в народе чувства человеческого достоинства, столько веков потерянного в грязи и, соре, – права и законы, сообразные не с учением церкви, а с здравым смыслом и справедливостью, и строгое по возможности их исполнение. А вместо этого она представляет собою ужасное зрелище страны, где люди торгуют людьми, не имея на это и того оправдания, каким лукаво пользуются американские плантаторы, утверждая, что негр не человек; страны, где люди сами себя называют не именами, а кличками: Ваньками, Васьками, Стешками, Палашками, страны, где, наконец, нет не только никаких гарантий для личности,. чести и собственности, но нет даже и полицейского порядка, а есть только огромные корпорации разных служебных воров и грабителей».

Пополню этот ряд примеров художественной публицистики еще и очерком чешского писателя. В одной из своих английских корреспонденции Карел Чапек описывает Дворец механики на Британской выставке. Он не скупится на краски, рассказывая о машинах, в которых воплощено торжество человеческого разума, но внезапный поворот сюжета – и автор противопоставляет совершенной технике социально неустроенный мир капитализма: «Машины великолепны, безукоризненны, но жизнь, которая им служит или которой служат они, вовсе не великолепна, не блестяща, она не самая совершенная и не самая красивая; конечно, дело механики тоже не совершенно, но она, Механика, подобна богу… Какой вид имел бы рядом с тобой, о «Летучий шотландец» (стопятидесятитонный локомотив), тот нищий, который сегодня продал мне спички? Он был слеп и изъеден чесоткой; это был плохой и очень поврежденный механизм: это был всего лишь человек».

Такова подлинно художественная публицистика. Мне хотелось привести ее образцы, чтобы еще раз насладиться богатством мыслей, ассоциаций, художественностью языка, яркой формой выражения личности писателя. Уж если автор обличает – то со страстью! Какую душевную боль испытывал Белинский, когда писал свое письмо Гоголю, художнику, перед которым преклонялся! Как далеки были Герцен или Чапек от утилитарной, прямолинейной разработки своей темы! Публицист не переставал искать новой точки обзора изучаемого им предмета, он наблюдал его в разных ракурсах, но непременно в тесной связи с окружающим миром вещей, социальных явлений, мыслей.

Давно уж известно из творческого опыта фотографов-художников, что так называемая фронтальная экспозиция (съемка всей панорамы «в лоб») дает плоское изображение предмета в кадре, обязательно с равновеликими его частями, и почти всегда обедняет образ. Поэтому работа оператора начинается с поиска лучшей позиции для съемки, характерного «угла зрения». А многие публицисты пользуются одним лишь приемом фронтальной экспозиции, чураются смежных ассоциаций, не стремятся сказать свое, новое слово о жизни. Они дурно используют образный арсенал художественной литературы и действительно подчас «петушатся в стандартной патетике», пытаясь с помощью набора давно приевшихся трескучих фраз выразить взволнованность (может, ее-то и не хватало автору!).

Но, к счастью, самый характер этих заметок таков, что у меня нет надобности задерживаться на серых и скучных произведениях. Я рассказываю о лучшем в очерковой литературе и с радостью констатирую, что в последнее время отряд советских литераторов-публицистов создал много талантливых и значительных произведений.

ПУБЛИЦИСТИКА В ФОРМЕ РОМАНА

Разговор о современной художественной публицистике я хотел бы начать с произведения, получившего в критике своеобразное жанровое определение «романа-очерка»: с «Золотого кольца» М. Жестева.

В критике уже давно прижились понятия: «очерк-новелла», «большое очерковое полотно», «очерковая повесть». Без таких понятий-гибридов, по-видимому, трудно обойтись, когда говоришь о традиционных в русской литературе произведениях, например, о «Записках охотника», «Нравах Растеряевой улицы» или современных «Районных буднях». Мне уже не раз приходилось высказывать взгляд, что поиски нерушимых границ между очерком и рассказом бесплодны, что в ином очерке можно найти все признаки рассказа, и наоборот. Но все эти соображения относились к пограничным жанрам. «Роман-очерк» – это вряд ли состоятельная попытка ввести в литературу термин, противоестественно соединяющий два, в самом существе своем противоположных понятия. Роман – это непременно большая (не по числу печатных листов!) эпическая литературная форма, которой доступен едва ли не беспредельный охват действительности вширь и вглубь. Гончаров вложил подобную мысль в уста Райского: «В роман все уходит… это, как океан: берегов нет или не видать; не тесно, все уместится там… В роман укладывается вся жизнь и целиком, и по частям». Напротив, объект очерков в той или иной мере ограничен – и пространственно, и во времени, а приемы письма в какой-то степени эскизны.

Нет, очерк нигде не граничит с романом. Впрочем, не очень удачная жанровая характеристика «Золотого кольца» нисколько не мешает признать новое сюжетное произведение М. Жестева значительным и интересным вкладом в советскую литературу.

Но как бы ни определять жанр «Золотого кольца», надо подчеркнуть его публицистичность.

У лирического героя «Золотого кольца», молодого литератора, порвавшего с газетой, уехавшего в родную деревню, чтобы писать роман, типичная судьба – ив том смысле, что большинство писателей, даже романистов, начинало свою работу в газете, и в том, что подобные персонажи часто появляются на страницах литературных произведений, – вспомним хотя бы «Сентиментальный роман» В. Пановой, «Рудник «Солнечный» М. Колесникова.

«Писатель» из «Золотого кольца» испытывает настоятельную потребность наблюдать и изучать действительность, обобщать и оценивать то, что он открыл. Он много размышляет о художественном, иначе говоря, образном выражении жизни. М. Жестев устами своего героя высказывает критические, им самим выстраданные взгляды на очерк. М. Жестев жалуется на стеснительные рамки очерка (газетного), но слова его звучат мягкой иронией, они похожи на воспоминания умудренного опытом, зрелого человека о наивной, но прелестной поре юности.

«Один из типов газетного очерка, – рассказывает «писатель», – начинался так: «Мы ехали с председателем колхоза по узкой полевой тропе. Луна светила нам в лицо». Дальше шел перечень сухих цифр и скучнейших фактов об удоях, доходах ферм и т. п., а кончался очерк тем же рефреном: «… мы вместе с председателем колхоза ехали обратно по той же полевой дороге. На этот раз луна светила нам в спину». Этот гибрид очерка и статьи газетчики прозвали «луной в спину». Кроме того, были: «празднично-юбилейный с поминанием родителей», в котором герой рассказывает свою биографию; «информационный очерк», походивший на своих предшественников, словно он сошел с журналистского конвейера; «очерк портретный», для которого материал подбирался до крайности просто: «Я мог посмотреть личное дело, поговорить с секретарем парторганизации, наконец, задать необходимые вопросы тому, о ком я пишу: сколько вам лет, в какой семье родились, какое имеете образование? – и, пожалуйте, вся жизнь моего героя (казалось бы) передо мной».

Эти газетные герои «не страдали из-за любви, – пишет М. Жестев, – они не мучились ревностью»; очеркист «наполнял их жизнь рационализаторскими предложениями, нормами выработки, трудоднями и, уплотнив всем этим до предела их сердца, выселял оттуда любовь, а с ней вместе – и то, что не имело прямого отношения к труду и производству». «Когда же нас захватывал материал, – добавляет М. Жестев, – мы старались писать очерки… сюжетные».

«Великая вещь эпизод! Вы начинаете его рассказывать, накрепко захватываете внимание читателя и ведете его от первой до последней строки. Эпизод – это крючок, с которого еще никогда не срывалось человеческое любопытство. А по пути повествования вы можете давать цифры, факты, все то деловое, что обычно само по себе усваивается не так-то легко, а в сюжете воспринимается как нечто важное и интересное».

Эти иронические характеристики заканчиваются утверждением, что и для газетчика каждый человек не просто отдельный характер, не просто какая-то индивидуальность, а отражение больших явлений жизни, – нечто неотрывное от ее социальной сущности. Но газетчику свойственно наблюдать характеры людей, их чувства «через большие общественные проблемы», тогда как писатель «видит эти проблемы через человеческие характеры».

Заметим ошибку автора: если говорить о художественном очерке в широком плане, то ему вовсе не противопоказан пристальный интерес к человеческим характерам; и в очерке можно показать социальный конфликт через судьбы и характеры людские.

В этих заметках нет места для подробного анализа романа-очерка М. Жестева; к тому же ему «повезло» – это произведение получило разностороннюю оценку в критике. Я отмечаю здесь лишь некоторые черты «Золотого кольца» и прежде всего его публицистичность: она характерна не только для главной линии, но и для всех боковых линий повествования.

Василий Антонович Полнев – глава большой колхозной семьи, каждый из членов которой скроен на свой манер, имеет в романе свое лицо, свою судьбу, – говорит так: «Вот оно где, настоящее золотое кольцо… Все к ряду: и пахота, и луга, и лес, и пастьба… Не всяк видит это кольцо. Не всяк понимает, что оно значит». «Об удоях думаем – вон куда залезли, к четырем тысячам, а про землю забыли. С нее, матушки, все, а ей – ничего. Вот и не получается кольца… Вот видишь – кустарник. Так я сказал председателю: «Это земля от плохих хозяев в лес ушла».

Пути развития колхозов – это и есть тема произведения М. Жестева, а конфликт между председателем колхоза Мельниковым и сельским обществом, чьи интересы защищает «писатель», – стержень, на котором держится сюжет. Мельников – незаурядный человек, честный коммунист, работающий на благо колхозников, как он его понимает. Он пришел в село из города добровольцем. В свое время он вытащил хозяйство артели из беды, поставил его на ноги, дал колхозникам вкусить зажиточную жизнь. «Писатель» долгое время находится под его обаянием, и только постепенно логика колхозной жизни заставляет его развенчать Мельникова – «рыцаря первоначального колхозного накопления», близорукого руководителя, пренебрегающего землей-кормилицей.

Как видим, и тема «Золотого кольца», и ведущий конфликт по самой своей природе публицистичны, проблемны. Но особенность Жестевской прозы такова, что даже эпизоды, развивающие, любовную линию в романе (а в нем много страниц о любви), наталкивают читателя на выводы общественного порядка. Делается это с чувством такта и ни в малой степени не ослабляет художественной убедительности лирических сцен, характеров действующих лиц.

В поле зрения автора «Золотого кольца» находятся не любовные переживания женатого председателя колхоза и девушки-агронома, а скорее различные общественные конфликты, порожденные этой нелегкой любовью. О глубине чувства Насти Полневой и Мельникова чаще всего приходится догадываться – по решительности поступков, по остроте реакций окружающих. Тут и разрыв Мельникова с женой – черствой и равнодушной женщиной, которая не соглашается расстаться с городской квартирой, но готова защищать свое право на мужа любыми путями. Тут и конфликт председателя с передовыми людьми колхоза, на стороне которых стоит Настя; самоотверженная любовь толкнет ее снова к поверженному возлюбленному и даст ему силы оправиться после крушения. Таковы и остальные любовные ситуации в «Золотом кольце», всегда раскрываемые автором с «проблемной» стороны: драма Лизы Полневой, вышедшей замуж за местного священника; возвращение Василия Полнева к «незаконной» семье, поддержанной и стариком Полневым, и очень человечным судьей, готовым поступиться буквой закона, чтобы укрепить семью.

Но мало того, буквально каждая страница «Золотого кольца» насыщена публицистической мыслью. Притом все эти размышления как-то естественно и просто укладываются в текст романа: ведь его героем стал, как в старину говорили, «alter ego» самого автора, «газетчик», темпераментный публицист, который повсюду ищет ростки новой жизни и не пройдет равнодушно мимо всего, что мешает им окрепнуть.

Эта черта характерна для художника-публициста; он должен обладать острым зрением, быть социологом, ощущать себя первооткрывателем, способным не только разглядеть черты современности, но и оценить каждое явление с точки зрения интересов коммунистического общества. Оценка художника-это прежде всего обобщение и типизация как положительных, так и отрицательных явлений жизни. Очеркисты добиваются этого эффекта путем отбора фактов, деталей, черт; а иногда рисуют – как М. Жестев, как В.

Цитировать

Канторович, В. Художественная публицистика сегодня / В. Канторович // Вопросы литературы. - 1960 - №2. - C. 21-44
Копировать