Гёте – литературный критик. Вступление, перевод и примечания Л. Копелева

«Добрые люди… не знают, как много времени и труда необходимо, чтобы научиться читать. Я затратил на это восемьдесят лет жизни и все еще не могу сказать, что достиг цели».

Так говорил Гёте 31 января 1830 года молодому другу, швейцарскому ученому Фридриху Сорэ; и это вовсе не было «унижением паче гордости». Веймарскому олимпийцу претила ложная скромность, как любая иная ложь. Он действительно всю жизнь учился читать, и его литературно-критическое творчество – рецензии, статьи, отзывы о рукописях для печати, суждения о писателях, о книгах и общих литературных проблемах, высказанные в стихах, в письмах, в беседах, – было именно творчеством, постоянным самообразованием, неустанной деятельностью пытливой мысли читателя-художника, читателя – поэта и ученого.

Первые рецензии Гёте писал еще студентом в 1769 году, последняя помечена 1832 годом и опубликована уже посмертно, а беседы о литературе с Эккерманом он вел до последних дней жизни.

За этот период очень многое изменилось в Европе и во всем мире, в мировоззрении и в мировосприятии Гёте и в его взглядах на искусство. В юности он был зачинателем «Бури и натиска» – того направления в немецкой литературе, которое провозгласило бурное своеволие страстей и мятежный натиск на все каноны классического искусства, утверждая безоговорочное право личности, и требовало возвращения к истокам поэзии, к народному творчеству. Именно молодой Гёте своими стихами («Зезенхеймский» цикл), драмами («Гёц фон Берлихинген»), прозой («Страдания молодого Вертера») и критической публицистикой (речь о Шекспире) открывал период Бури и Натиска, тогда как завершали его поэзия и драматургия молодого Шиллера («Разбойники», «Коварство и любовь», песня «К радости»). Потом уже Гёте и Шиллер вместе создавали новый период в истории немецкой и европейской литературы – Веймарский классицизм, вели горячие споры со своими строптивыми преемниками – романтиками. После смерти Шиллера эти споры продолжал Гёте, – веймарский Юпитер к концу жизни все отчетливее обобщал критерии новой эстетики, те принципы критического реализма, завязи которых и раньше уже возникали в его прозе («Вильгельм Мейстер»), драмах («Эгмонт», «Фауст»), в письмах и литературно-теоретических работах, а также в драматургии и в статьях его друга Шиллера.

Многое изменилось в мире и в жизни Гёте, изменялись темы его творчества, предметы его критических наблюдений. Но всегда, когда он писал или говорил о литературе, неизменным оставался принцип, сформулированный в беседе с Эккерманом в феврале 1830 года: «Нет ничего более глупого, чем говорить писателю «вот это тебе необходимо было бы сделать так, а вон то – этак!..»Никакого писателя нельзя сделать иным, чем его создала природа, и, если вы хотите его переиначить насильно, вы его уничтожите».

Гёте не навязывал никому ни своих взглядов, ни своего литературного опыта; он был прежде всего критиком в том смысле, в каком говорил об этом призвании Фридрих Шлегель: «Критика – это особый жанр художественной литературы, предметом которого является сама литература».

Гёте, оставаясь художником в критике, судил о писателях и книгах пристрастно, и поэтому иногда несправедливо. Генрих Гейне не без основания упрекал его в том, что он «абсолютный монарх немецкой словесности, который поддерживает третье сословие и не терпит своевольных аристократов», то есть одобряет посредственных литераторов и отвергает значительные и своеобразные таланты. И действительно, Гёте, – как видно из публикуемых здесь материалов, горячо приветствовавший книги, с тех пор весьма основательно забытые, – решительно не принял Клейста, Гёльдерлина, Гофмана, просто не заметил того же Гейне и некоторых романтиков. В то же время он высоко оценил Байрона и Беранже – казалось бы, далекие от него поэтические дарования. Несправедливость веймарского олимпийца к литературным соотечественникам была по-своему закономерна и общественно-исторически обусловлена – как и его противоречивое отношение к французской революции или симпатии к Наполеону.

Однако во всем, что писал и говорил Гёте-критик, он так же, как и Гёте-ученый, прежде всего стремился найти и высказать истину, хотел быть безоговорочно правдивым и нелицеприятным.

Литературно-критическое наследство Гёте обширно; не только для нашего, но и для немецкого и мирового литературоведения оно представляет еще и впрямь непочатый край. Приводимые здесь рецензии – лишь малая доля его никогда не переводившихся на русский язык критических текстов.

Современные немецкие литературоведы в значительной мере правы, утверждая, что литературно-теоретическое и критическое творчество Гёте не ограничено его статьями и рецензиями и в относительно полной мере может быть представлено, лишь если пополнить их высказываниями, выделенными из художественных произведений («Вильгельм Мейстер», «Торквато Тассо», «Фауст»), из авторских предисловий и послесловий (например, заметки к «Западно-восточному дивану»), автобиографических очерков («Поэзия и правда», «Итальянское путешествие») и из естественнонаучных работ (так, например, в материалах к истории учения о цвете Гёте неоднократно говорил об искусстве и литературе).

Такого рода работа еще предстоит исследователям и сулит благодатные плоды. Но уже и те немногие рецензии Гёте, которые публикуются здесь, позволяют судить о некоторых существенных и своеобразных чертах этой стороны его многогранного гения. Очевидны, и его ненасытная любознательность читателя, и неизбывная просветительская целеустремленность: он озабочен тем, чтобы возможно действеннее популяризовать, пропагандировать полюбившиеся ему произведения, чтобы они стали достоянием всего народа, прежде всего тех, кто мало или вовсе не читает книг; он хочет, чтобы литература была непосредственно полезна – воспитывала, учила. В суждениях о древних и новых классиках, об Еврипиде и Кальдероне, и о самых заурядных авторах, – даже в таких, с нашей точки зрения, преувеличенных похвалах, как те, которые он расточает наивным стихотворениям на нюренбергском и ростокском наречиях или похождениям «немецкого Жиль Блаза», – Гёте утверждает конкретные народно-реалистические критерии и народно-реалистические принципы искусства слова, принципы, которые в его время были дерзновенными новшествами.

СТИХОТВОРЕНИЯ ГРЮБЕЛЯ¹

на нюренбергском наречии, 1798

(«Альгемайне цайтунг», 23 декабря 1798)

В то время когда столько просвещенных людей пишут и сочиняют для того, чтобы немецкий народ постепенно приобщался к более высокой культуре, несомненно, должен привлечь внимание поэт, происходящий из народа, поэт, у которого никто не станет отрицать гения и таланта. Некоторые законодательства требуют – что представляется вполне целесообразным – назначать судьями граждан, по своему общественному положению равных подсудимым. Подобно этому и цели народного просвещения, пожалуй, лучше всего могут быть достигнуты людьми из народа. Нисходящий сверху в большинстве случаев сразу же требует слишком многого от того, кого хочет поднять до своего уровня, и часто лишь дергает его, а не старается вести медленно со ступени на ступень, но рывками не может сдвинуть с места.

Иоганн Конрад Грюбель – жестянщик и народный поэт из Нюренберга – издал за свой счет сборник избранных стихотворений, которые ранее уже были известны в узком читательском кругу частью по рукописям, частью по отдельным публикациям. Сборник представляет собой довольно тонкий томик в одну осьмую листа (октава); он стоит 12 пфеннигов, и мы желаем ему возможно больше покупателей.

В Верхней Германии, где это наречие знакомо или понимается по сходству, этот сборник будут читать с удовольствием, но и в Саксонии, и в Нижней Германии он будет радушно встречен всеми друзьями немецкой литературы и искусства, тем более что все стихотворения без особого труда перелагаются на общепонятный немецкий язык, и каждый, кто научится их читать в подлиннике, может с помощью большинства стихотворений приятно развлечь любое просвещенное и весело настроенное общество.

В каждом из этих стихотворений выражает себя жизнерадостный человек, он в приятном расположений духа глядит на мир счастливыми здоровыми глазами и радуется, когда изображает увиденное просто и наивно. Надо всем властвует неподдельный здравый рассудок, а прекрасная нравственная сущность словно основной капитал автора бережно и равномерно расходуется, как приправа к стихотворениям. Нигде но встретить прямых, назойливых поучений, поэт изображает ошибки и проступки людей как нечто естественно присущее обыденной жизни, а в отдельных случаях, в песнях о табаке, пиве, кофе, вине и водке, он себя самого описывает любителем этих предметов так весело и непринужденно, что они оказываются едва ли не привлекательными. Вероятно, потому его и порицают те люди, которые превратно понимают и значение, и воздействие таких образов, и именно, пожалуй, здесь уместно кое-что об этом сказать.

Посредством брани и ругани, с помощью морализирования и проповедей, предостерегая от дурных последствий и угрожая наказаниями, иного человека иногда можно отвратить от зла и обратить на добрый путь. Однако значительно более высокой степени культуры достигнут те дети и те взрослые, которых удается побудить самих размышлять о своей жизни. А этого лучше всего можно достичь, весело представляя ошибки человека, – так, чтобы и не бранить ошибшегося, и не льстить ему, ничего не преувеличивать и не преуменьшать, а ясно указать на подлинную чувственную природу его достойной порицания склонности – и тогда тот, кого это затрагивает, улыбнется. С этого мгновения он ужо начинает исправляться, подобно тому как человек, заглянув в зеркало и заметив беспорядок в своей одежде, спешит его устранить. Разумеется, подобным образом можно воздействовать лишь на благородные души, но ведь они есть во всех сословиях, не нужно мешать поэту и художнику в таком почетном деле, ведь оно же вовсе не отменяет ни моральной, ни юридической кары. Потому что всегда найдется достаточно таких людей, которые, невзирая на все усилия к противоположному, будут восклицать вслед за Медеей: «Мне ведомо добро, я знаю ему цену, но только я последую за злом».

Если бы произведения нашего поэта были написаны на чистом немецком языке, они не нуждались бы в дополнительных похвальных рекомендациях, но поскольку добро, заключенное в них, приходится вышелушивать из скорлупы необычного диковинного наречия, то следует кой на что специально обратить внимание читателя.

Два подразделения «коньков» ² обнаруживают большое знание человеческих склонностей и увлечений, которые изображены отнюдь не только в общем и целом, – явственные индивидуальные черты убеждают, что поэт непосредственно их наблюдал у определенных лиц; впрочем, сам по себе прием, когда все представлено в виде этакой своеобразной «конницы», не всегда создает удачный эффект. Однако хорошо получились два стихотворных рассказа: «Крестьянин и доктор» и «Козел и скелет».

Стихотворение «Наследство» изображает деловитых, корыстных наследников, которые под конец оказываются обманутыми в своих надеждах; поэт потешается и над собой так, словно бы и он сам был среди охотников за наследством; этот ирном оп использует часто и с таким правдивым чувством, что мы могли бы рекомендовать ого каждому народному поэту. Он не возвышает себя над теми, о ком пишет, и заставляет себя слушать, признавая, что и сам грешен.

«Кружок» – очень живая и удачная картина общества нюренбергских ремесленников, которые собрались праздничным кружком за городом. Сцена открывается застольем и кончается у городских ворот. Ограниченность, пошлость, непристойность и невоспитанность изображены кистью, достойной Остаде³. Так создается картина, от которой, однако, необходимо предостеречь иных легко раздражающихся благонравных читателей. «Муж и жена» – две песни, создающие контрастные картины. У него и у нее это третий брак, и отношение обоих к браку, к семейной жизни, к ее возможным преимуществам или недостаткам глубоко прочувствовано и весело пересказано; описания покойных жен и мужей очень милы, и все выдержано в том легком тоне французского водевиля, которого так недостает сборникам наших немецких песен. – «Старая любовь не ржавеет». Соседка, на которую некогда заглядывался сам поэт, выходит замуж за другого. Нельзя не почувствовать, как прекрасно завершено это стихотворение. На всем его протяжении поэт разговаривает с девицей в доверительном тоне, делает ей комплименты, называет ее «барышней», «сестрицей» и на «вы», а в последних двух строках он, словно забывшись, обращается к ней просто по имени и на «ты». Третью строфу мы бы вычеркнули, не потому, что она непристойна, а потому, что она не на месте. – Разные события городской жизни очень естественно представлены в «Тропинке», в стихотворении, посвященном проезду императрицы, и в «Старых шутках». Выше уже говорилось о стихах, посвященных разнообразным удовольствиям, таким, как кофе, водка и т. п. С особенной любовью описаны нюхательный и курительный табак. Очень правдивы разговоры кумушек, а также беседа жен присяжных; спор зимы с летом написан словно для двух персонажей масленичного представления, выступающих в соответствующих масках, и очень умно построен. Показана действительная жизнь обычного нюренбергского горожанина, как ему живется в эти разные времена года; и как бы ни старалось лето, но верх одерживает все же зима, и тем самым остроумно достигается цель прославить именно зимнее празднество. А стихотворение в честь мая – веселая противоположность предшествующему. Наблюдательность и изобразительное дарование нигде так хорошо не представлены, как в диалоге «Новые франки». Это разговор, который ведут вскоре после кратковременного пребывания французских войск в Нюренберге бывший сторонник французов и просто беспристрастный горожанин. Чрезвычайно хорошо прочувствованы движение через город сперва наступающих, а затем бегущих чужеземных гостей и те необычные обстоятельства, которые возникают при этом в старинном городе, погруженном в традиционный привычный быт. Отлично изображено тягостное удивление одного из собеседников, которого поразило, что действия гостей оказались прямо противоположны всем надеждам, ранее с ними связанным; удачно схвачены и самые тончайшие оттенки. В этом случае особенно хорошо проявляется жизнерадостная природа поэта, выдержавшая испытание такой материей, которая обычно возбуждает неистовые страсти. Эпизод, когда женщины, охваченные величайшей печалью, смеются потому, что вдруг нашлась управа на их строгих повелителей-мужей, которых военная полиция заставляет уже в 9 часов вечера покидать трактиры и возвращаться по домам, прекрасно подмечен и прелестно написан.

Можно себе представить, что такой человек, как автор этой книги, очень хорошо понимает состояние того общества, которое он столь долго наблюдал, можно предположить, что он писал немало стихотворений о политических событиях в своем родном городе; но и в тех высказываниях, которые встречаются в опубликованных стихах, так же как в его рукописях, которые нам известны, он никогда не преступает границ, положенных благомыслящему и спокойному немецкому горожанину.

Так обстоит дело с этим значительным явлением, которое, может быть, и не сразу всем в равной мере понравится, но не должно оставаться не известным никому из тех, кто наблюдает за развитием немецкого просвещения.

НАРОДНАЯ КНИГА ПОЭЗИИ

(Ответ на предложение Нитхаммера создать немецкую «Национальную книгу как основу общего просвещения нации», 1808)

В статье, с которой меня любезно познакомили, первоначально речь идет о немецкой народной книге вообще, затем уже больше о сборнике художественных произведений; и под конец похоже, что имеется в виду только поэтический сборник. Я принимаю последнее предложение с тем, чтобы включить еще и другие небольшие стихотворения, которые могли бы подойти.

Если бы предполагалось составить такой сборник вполне свободно, не руководствуясь какими бы то ни было посторонними соображениями, то, вероятно, открылись бы две возможности: историко-генетический сборник, в котором стихи подобраны с тем, чтобы показать, как развивались определенные индивидуальности – и сами по себе, и но сравнению со своими предшественниками, – насколько созрел у нас тот или иной вид поэзии; либо сборник, включающий уже только завершенные, законченные, совершенные произведения. В первом случае нельзя было бы обойтись без промежуточных средних ступеней, во втором допустимо только самое лучшее. В обоих случаях пришлось бы считаться только с внутренними обстоятельствами, и тот, кто принял бы то или иное решение и при этом вполне владел бы материалом, мог бы работать спокойно на благо себе и другим, устремляясь ко все более возвышенной назидательности и ко все более возвышенному наслаждению.

По если, создавая такой сборник, учитывать внешние условия, а в данном случае это народные потребности, народное образование, то изложенные соображения немедленно оказываются непригодными и все предприятие предстает ненадежным и трудно исполнимым.

Говоря о народе, мы обычно подразумеваем необразованную, но способную к образованию массу, либо целую нацию, если она находится на низшей ступени культурного развития, либо определенную часть культурной нации – низшие классы народа, детей. Итак, необходимо, чтобы книга была пригодна именно для такой массы.

Но чего же эта масса требует? Чего-либо несколько более возвышенного, но все же соответствующего ее представлениям. Что воздействует на нее? Дельное содержание больше, чем форма. Что именно желательно в ней воспитывать? Характер, а не вкус; последний необходимо развивать из первого.

По этим трем пунктам можно было бы высказать много общих соображений; но я хочу держаться возможно ближе к заданной цели и не упускаю из виду, что речь идет о сборнике небольших, преимущественно лирических стихов, предназначенных для немцев.

Очень редко бывает так, что прекрасное вместе с тем и популярно. Но именно такие стихотворения необходимо отыскать прежде всего и положить в основу сборника. Кроме того, следует включить еще и добрые, и полезные, и поучительные.

В таком сборнике были бы вершины, которые, вероятно, превосходили бы возможность восприятия массы. На них она должна воспитывать свои способности мыслить и угадывать. Масса должна приучаться уважать и чтить то недостижимое, что она увидит над собой; тогда хотя бы отдельные люди будут увлечены и поднимутся на более высокие ступени культуры. Но, кроме вершив, обнаружится и нечто среднее, то есть именно то, к чему желательно приучать массу, чтобы она постепенно научилась это воспринимать. А к низшему следует отнести то, что ей сразу же придется по плечу, доставит удовольствие и окажется привлекательным.

Такой сборник был бы, вероятно, построен по определенным разделам и напоминал бы протестантские псалтыри.

Начинать следовало бы с высокого и идеального: бог, бессмертие, высшие стремления и любовь; возвышенное созерцание относилось бы сюда же.

Нашли бы место и произведения, посвященные скорее общим понятиям, таким, как добродетель, полезная жизнь, нравственность, благонравие, приверженность к семье и к отечеству. Но необходимо, чтобы эти стихи были не дидактичны, а задушевны, волновали сердце.

Фантазию питали бы приключения, мифы, легенды и басни.

Непосредственным потребностям чувств должны соответствовать собственно любовь, захватывающая и радостью, и мукой, наивные шутки, необычные настроения, поддразнивания и грубоватый юмор.

Не должно отсутствовать и многое другое – то, что не охватывается упомянутыми разделами; все мудрое, остроумное, грациозное, приятное следует включать, не отвергая никакого предмета. Начав с оды, обращенной к богу, к солнцу, можно позволить себе кончить песнями студентов и ремесленников или даже сатирическим стихотворением. Никаких тем не нужно исключать, нужно только избегать крайностей, избегать всего отталкивающего, пошлого, наглого, похабного, сухого и сентиментального.

Следовало бы также не упустить ни одной из поэтических форм. Стихи раешников⁴ – наиболее естественная для нас форма, а сонет и терцины, пожалуй, художественно наиболее высокие.

Если вспомнить, что большинство когда-либо существовавших наций и, уж конечно, ни одна из современных наций не вправе притязать на абсолютную оригинальность, то и немцу не приходится стыдиться того, что ему довелось получать образование за пределами родины и учиться у иностранцев, особенно поэзии, заимствуя и содержание ее, и формы.

1. Иоганн Конрад Грюбель (1736 – 1809) – нюренбергский ремесленник (жестянщик, механик), писал стихи на нюренбергском диалекте, а также рассказы, очерки, нравоучительные статьи.[↩]
2. Здесь «коньки» – «Steckenpferde», то есть некие посторонние увлечения (хобби); так назвал Грюбель два цикла своих стихов.[↩]
3. Адриан ван Остаде (1610 – 1685) – голландский живописец и график, создал много картин, изображавших сцены повседневного быта горожан и крестьян.[↩]
4. Knittelverse – рифмованные двустрочия с переменным ритмом, принятые уже в средневековой немецкой народной поэзии.[↩]