Гумилев и Мандельштам (Комментарии к диалогу)

Дружба, связавшая Мандельштама и Гумилева, принадлежит к той редкой разновидности фактов, что не вызывают у мемуаристов и исследователей принципиальных разногласий: тут все ясно. Ясно, однако, в плане биографическом, но не в литературном, переводящем проблему в плоскость взаимовлияний и перекличек, без сомнения достаточно обширную. А ведь на это непосредственно указывал сам Мандельштам, написавший Ахматовой в седьмую годовщину гибели Гумилева: «Знайте, что я обладаю способностью вести воображаемую беседу только с двумя людьми: с Николаем Степановичем и с Вами. Беседа с Колей не прервалась и никогда не прервется…» ¹

Отзвуки этой «беседы», столь существенной для понимания обоих поэтов, должны были остаться и остались в стихах. Однако обнаруживались они, как правило, походя, мимоходом, от случая к случаю, так и не став предметом специального исследования.

Сравнительно многое было выявлено Н. Я. Мандельштам в ее воспоминаниях. Со своей стороны энергично подтверждая, что «Мандельштам постоянно вспоминал высказывания Гумилева о том или другом стихотворении или примеривал, как бы он отозвался о новых стихах, которые уже нельзя было ему прочесть», вдова поэта касается и чисто литературных влияний: «…строчку «дурно пахнут мертвые слова» Мандельштам любил… И в «Восьмистишиях» есть реминисценции из Гумилева². Мандельштаму нравились куски из «Звездного ужаса» («Что за жертва с теменем разбитым» ³), а в одном из них он не узнал перефрззу из Библии («страх, петля и яма»). Как и при всяком чтении поэтов, Мандельштам искал у Гумилева удач… «Из города Киева, из логова змиева» превратилось в «Киев-Вий» ⁴в одном из последних стихотворений Мандельштама…» ⁵

Однако отзвуки гумилевской поэзии можно найти не только впоздних мандельштамовских стихах (они обнаружены и в «Неизвестном солдате»⁶), но и в ранних – вошедших в состав его первого сборника «Камень».

Было замечено, в частности, что мандельштамовский образ «раковины без жемчужин», возникающий в стихотворении «Раковина» (1911), по всей видимости, восходит к гумилевской метафоре из поэмы «Открытие Америки» (1910): «Раковина я, но без жемчужин, Я поток, который был запружен, – Спущенный, теперь уже не нужен». Справедливость этой догадки подтверждает и рифма «жемчужин – нужен», общая у обоих поэтов⁷.

Аналогичный диалог с Гумилевым естественно обнаруживается и во втором мандельштамовском сборнике «Tristia». Его знаки – «мертвые пчелы» («Возьми на радость из моих ладоней…», 1920), перекликающиеся, по высказанному предположению, с заключительными строками гумилевского «Слова» (1919): «И как пчелы в улье опустелом, дурно пахнут мертвые слова» ⁸.

Перекличку с Гумилевым мы находим, как представляется, и в другом стихотворении этого сборника – «В Петербурге мы сойдемся снова…».

В комментариях к этому стихотворению исследователями неизменно отмечались реминисценции из Блока («Только злой мотор во тьме промчится и кукушкой прокричит»), а также из Пушкина («И блаженных жен родные руки легкий пепел соберут» ⁹), в то время как еще один участник «цехового»разговора так и остался незамеченным.

А ведь строки:

В черном бархате советской ночи,

В бархате всемирной пустоты, —

явно отсылают нас к Гумилеву. Метафору «советской ночи»¹⁰мы обнаруживаем и у этого поэта, правда, в скрытом виде. Она содержится в самом названии последнего гумилевского сборника «Огненный столп», смысл которого раскрывает ветхозаветная Книга Неемии: «В столпе облачном ты вел их днем,и в столпе огненном – ночью, чтобы освещать им путь, по которому идти им» (IX, 12).

Сопоставляя даты (сборник Гумилева вышел в августе 1921 года, стихотворение Мандельштама написано осенью 1920-го), мы видим, что метафора эта возникает у поэтов одновременно. Она родилась скорее всего в ходе какой-нибудь из многочисленных «бесед» (пока еще не только «воображаемых», но и реальных), на продолжение которых, собственно, и уповает в своем стихотворении отлучившийся из родного города Мандельштам¹¹:

В Петербурге мы сойдемся снова,

Словно солнце мы похоронили в нем,

И блаженное, бессмысленное слово

В первый раз произнесем.

И хотя поэт не расшифровывает, а скорее зашифровывает тему грядущих разговоров, тем сильнее соблазн ее угадать. Рассказ Н. Я. Мандельштам о собственных на этот счет попытках («..я удивилась – в юности есть только одно блаженное слово – любовь. Меня смущало, что Мандельштам назвал его бессмысленным… Такое определение любви ему не свойственно. Он посмеялся: дурочкам всегда чудится любовь…»¹²) не дает пойти по ложному пути, хотя и не предлагает конкретной отгадки. На отгадку, похоже, наталкивают вольные цитаты из Блока («Шаги командора») и Пушкина («Кривцову»), которые мы находим в стихотворении.

Соединенные мандельштамовской волей в пределах единого текста, эти стихотворения обнаруживают (разумеется, в своем полном объеме) неожиданную близость, оказавшиеся по сути об одном и том же: о внутренней свободе, о дерзком вызове року.

Не пугай нас, милый друг,

Гроба близким новосельем:

Право, нам таким бездельем

Заниматься недосуг… —

это Пушкин. А вот – Блок:

Жизнь пуста, безумна и бездонна!

Выходи на битву, старый рок!..

И хотя у самого Мандельштама «старый рок» принимает остросовременное обличье:

На мосту патруль стоит! —

бравада- та же:

Мне не надо пропуска ночного.

Часовых я не боюсь:

1. АннаАхматова, Сочинения, т. 2, Нью-Йорк, 1968, с. 178.[↩]
2. Имеется в виду стихотворение «Шестое чувство», к которому в. мандельштамовском тексте есть непосредственная отсылка: «Шестого чувства крошечный придаток, иль ящерицы теменной глазок…»[↩]
3. У Гумилева: «Что за жертва с теменем долбленым?». – См.: НиколайГумилев, Стихотворения и поэмы, Л., 1988, с. 3 45.[↩]
4. Однако в стихотворении «Как по улицам Киева-Вия ищет мужа не знаю чья жинка…» Гумилевым «подсказана» не только «география», странным образом пришедшаяся впору: Н. Я. Мандельштам, как известно, была киевлянкой. Оттуда же, из гумилевского стихотворения, и мандельштамовская «жинка» – «Из города Киева, из логова змиева я взял не жену, а колдунью…», причем- с заведомо предопределенным уделом, внушенным уже не самим стихотворным текстом, но судьбою Ахматовой, к которой обращены гумилевские строки.[↩]
5. НадеждаМандельштам,Вторая книга, Париж, 1972, с. 57, 59.[↩]
6. ОсипМандельштам, Сочинения в двух томах, т. 1, М., 1990, с. 562 (комментарий).[↩]
7. KirilTaranovsky, Essays on Mandel’stam, Cambridge, 1976, p. 142.[↩]
8. Nils AkeNilssоn, Osip Mandel’stam: five poems, Stockholm, 1974, p. 80 – 84.[↩]
9. ОсипМандельштам, Сочинения в двух томах, т. 1, с. 491.[↩]
10. В дальнейшем, то есть после публикации стихотворения в «Tristia» (Пб. – Берлин, 1922), Мандельштам заменил эпитет «советская» на «январская», дабы сделать его более «проходимым»: цензура, по свидетельству Н. Я. Мандельштам, не пропустила его в сборник 1923 года («Вторая книга», с. 68). В автоцензурном варианте оно вошло в «Стихотворения», М. – Л., 1928.^[↩]
11. Об истории создания этого стихотворения см; в воспоминаниях Н. Я. Мандельштам: «… он сказал, что первые строки пришли ему в голову еще в поезде, когда он ехал из Москвы в Петербург» («Вторая книга», с. 69.).^[↩]
12. НадеждаМандельштам,Вторая книга, с. 68.^[↩]