«Голосует сердце» (Из наблюдений над жанровыми и композиционными особенностями поэмы В. Маяковского «Владимир Ильич Ленин»)

Трудно назвать исследование или статью о поэме В. Маяковского «Владимир Ильич Ленин», где не цитировалось бы известное признание поэта: «Я очень боялся этой поэмы, так как легко было снизиться до простого политического пересказа».

Маяковский избежал такой опасности: он не снизился до простого политического пересказа, и мы с удовлетворением констатируем это в статьях, посвященных его поэме.

Но задумываемся ли мы достаточно глубоко над тем, как сумел поэт избежать опасности, которой он так боялся? Что сообщает строфам его поэмы, подчас, кажется, более лаконичным, чем самая скупая газетная информация, ту огромную силу воздействия, которая заставляет нас как новое, как впервые открытое воспринимать давно и хорошо известное, – которая в конспективном, казалось бы, изложении исторических фактов позволяет увидеть и узнать то, чего не видели и не знали мы раньше? Иными словами, как объяснить, что предельно простой пересказ политических событий не стал в поэме Маяковского «простым политическим пересказом»?

В общей форме на этот вопрос отвечают, что дело здесь в тесном переплетении эпического и лирического начал в поэме, в глубине и богатстве образа лирического героя, в большой эмоциональной насыщенности характеристик и образов и т. д.

Но этими общими определениями по большей части и ограничиваются ответы. Ну, а что же такое это переплетение эпоса и лирики и как оно осуществляется? Что представляют собой те «приемы для обработки хроникального и агитационного материала», изобретение которых ставил себе в заслугу сам Маяковский? Не дает ли самый характер «взаимоотношений» эпоса и лирики в поэме о Ленине оснований для того, чтобы говорить о совершенно новом поэтическом качестве, сообщающем необычайную выразительность слову Маяковского? В чем именно, далее, своеобразие лирического героя поэмы, и не сталкиваемся ли мы и здесь с чем-то опять-таки качественно новым? А когда речь заходит об эмоциональной насыщенности характеристик и описаний, не законен ли здесь вопрос о том, результатом каких многочисленных слагаемых является это эмоциональное богатство поэмы?

Пытаясь ответить на эти вопросы, убеждаешься в том, как тесно связаны они друг с другом. Понять жанровые особенности поэмы «Владимир Ильич Ленин» невозможно, не отдав себе ясного отчета, в чем именно состоит новое качество ее лирического героя, а последнее так же невозможно без анализа тех образных средств, тех изобразительных приемов, которые определяют стилистическое и композиционное своеобразие поэмы. С другой стороны, эти выразительные средства в чем-то уже заранее предопределены жанровыми особенностями поэмы и подчинены лучшему раскрытию образа лирического героя. Но условно все же можно разграничить эти вопросы и, не забывая об их тесной связи, попытаться ответить на них.

 

1. Эпос и лирика

Когда говорят о переплетении лирического и эпического начал в поэме Маяковского, то тем самым утверждают, что то и другое существует в ней, так сказать, в чистом виде. На первый взгляд, это кажется бесспорным. Перелистывая поэму страница за страницей, мы легко сможем отчеркнуть строфы, в основе своей описательные, повествовательные, и рядом с ними строки или строфы же, представляющие собой лирические признания и обращения, выражение чувств лирического героя, его оценок, симпатий и антипатий. В одних разделах поэмы таких вторжений лирики больше, в других – меньше. В зависимости от этого мы и определяем те или иные разделы и даже целые части поэмы как лирические или эпические по преимуществу.

В самом деле, разве не эпическое начало господствует в первой части поэмы, где поэт рисует «капитализма портрет родовой», или во второй части, содержащей сжатую историю русской революции. Воскрешая в памяти эти части, мы вспомним, конечно, и лирические отступления, которыми перемежается повествование, но это не мешает нам характеризовать его как описательное, эпическое в своей основе. С таким же основанием противопоставляют этим двум эпическим частям третью часть как лирическую по преимуществу, рисующую переживания лирического героя поэмы, вызванные смертью Ленина.

В этом смысле можно говорить о вполне традиционном для лиро-эпической поэмы сочетании, сосуществовании или переплетении лирики и эпоса в поэме «Владимир Ильич Ленин».

Но рядом с этим, а точнее, даже не рядом, а «перекрывая» это сосуществование, придавая ему совершенно новое качество, в поэме существует другой вид взаимосвязи эпоса и лирики. Во многих десятках строф поэмы, на первый взгляд только описательных, только рассказывающих или таких, где лирическое признание, оценка, на первый взгляд просто соседствуете описанием, – повествование и переживание, мысль и чувство, эпическое и лирическое слиты настолько тесно, что отделить их друг от друга решительно невозможно.

Вот взятые почти наудачу строки из вступительных строф, рисующих январскую Москву в дни прощания с Лениным:

Со знаменами идут,

и так.

Похоже –

стала

вновь

Россия кочевой.

И Колонный зал

дрожит,

насквозь прохожей.

Почему?

Зачем

и отчего?

Эта строфа, как и многие другие, похожие на нее по образному строю и манере поэтического письма, может служить иллюстрацией к тому, что мы обычно называем переплетением эпического и лирического начал в поэзии. Рисующая в лаконичных и емких образах траурную Москву, эта эпическая по характеру содержания строфа, будучи завершена лирическим обращением-вопросом, звучит более сильно, сама окрашивается лирически.

Но попробуем проанализировать ее поглубже. Эпическая по характеру содержания, – только что сказали мы. А по форме выражения этого содержания? Стоит только так поставить вопрос, вдуматься в образный строй этих строк, в их ритмику, в характер сравнений и метафор, попытаться представить себе самый процесс их рождения, как все неожиданно сместится. И как! С одной стороны, мы поразимся еще более широкому, чем это казалось при поверхностном чтении, эпическому звучанию строфы, с другой – ее проникновеннейшему лиризму.

«Со знаменами идут, и так». – Только ли зрительный образ, только ли описание перед нами? Разве в разговорной – хочется сказать в интимной – лаконичности этого «и так», в почти неуловимой ритмической запинке перед ним и глубоком раздумье-паузе после него (перед «Похоже…») не ощущается душевное состояние того, кто, произнося эти слова, делится с нами своими переживаниями, кто за морем знамен уже, кажется, видит тот «бездонный обрыв в четыре ступени», о котором с такой потрясающей силой скажет позднее? Следующий за этим образ «Похоже – стала вновь Россия кочевой» – одновременно и необычайно широк, эпически монументален и в то же время опять-таки очень «лично» окрашен. «Похоже» – одно лишь слово, вернее, грамматическая форма слова, и опущенный союз «что» – и перед нами не холодное, пышное сравнение, а задушевное обращение-признание, ассоциация, родившаяся вот сейчас, здесь, на «наших глазах» и заставившая нас, как и поэта, затрепетать от этого огромного ощущения колоссальной массы людей, – ведь ясно же, что «кочевой» – здесь лишь в » самую последнюю очередь – зрительный образ!

И, наконец, необычайно сильное по содержанию и глубине чувства: «И Колонный зал дрожит, насквозь прохожей», – в одно и то же время почти натуралистически точный образ – и величественный символ. Только ли шуршанье шагов, сдержанный топот ног слышим мы, читая эти строки? Нет, конечно! Здесь и щемящая боль прощанья, холодной дрожью отдающаяся в сердцах, и биение этих тысяч сердец, слившихся в одно, сжатое тяжкой болью сердце народа, удары которого заставляют дрожать стены и колонны… И это «насквозь» – снова в прямом и переносном смысле взятое понятие, и потому снова – не простой признак, не деталь описания, а сгусток живого человеческого чувства.

И теперь уже ясно – не этот трижды повторенный вопрос (почему, зачем и отчего?), к которому мы подошли сейчас, лирически окрашивает предшествующие «описательные» строки, а из огромного чувства, заключенного в этих строках – в одно и то же время эпически широких и лирически напряженных, – вырос вопрос, родилась страстная интонация этих «зачем и отчего?». И в этой настойчивости, глубокой закономерности вопроса – его эпическая широта.

Так где же здесь эпическое и где лирическое начало? Что представляет собой в целом эта строфа – отрывок эпического повествования, лирически окрашенный, или глубочайшую лирику, лишь «по видимости» кажущуюся описанием?

Тот же вопрос приложим ко многим десяткам аналогичных строф, – и каждый раз ответ будет один и тот же.

Сила чувства, огромный эмоциональный заряд, не всегда заключенный в обращении от первого лица, но всегда безошибочно «поражающий» читателя, придают описательным, спокойным на вид строкам огромную будоражущую силу.

Вот две строфы из третьей части поэмы, как будто лишь описывающие, в образной форме говорящие о том, чем был Ленин для народа.

Ветер

всей земле

бессонницею выл,

и никак

восставшей

не додумать до конца,

что вот гроб

в морозной

комнатеночке Москвы

революции

и сына и отца.

Вовек

такого

бесценного груза

еще

не несли

океаны наши,

как гроб этот красный,

к Дому союзов

плывущий

на спинах рыданий и маршей.

Как и во всех предыдущих примерах, здесь нет непосредственного выражения личности поэта. В этих, как и в предшествующих им строфах, идет описание, повествование. И тем не менее «я» лирического героя все время ощутимо читателем, и то, что на первый взгляд может показаться описанием, на деле представляет собою интимнейшее признание, горячую исповедь.

В первой из приведенных строф «я» лирического героя, его чувство заявляют о себе прежде всего грамматической формой предложения. «Никак восставшей не додумать до конца» – эта интонация, конечно, не нейтральна: мы ощущаем здесь горячее участие поэта, его боль, недоумение. «Что вот гроб в морозной комнатеночке» – эта фраза с ее разговорным звучанием оттеняет и углубляет то же недоумение, ту же боль. Но главное, думается, даже не здесь. Больше всего, кажется, говорит тут интимное обращение поэта: «И никак восставшей не додумать до конца», построенное и звучащее в контексте так, что сразу становится ясно: лирический герой имеет право так «накоротке» разговаривать со «всей землей», – он один из миллионов тех восставших, о которых говорит здесь, и воющий бессонницею ветер пронзил и его, и ему так же мучительно, как и тысячам других, пытаться и не уметь «додумать до конца», осмыслить страшную правду.

Во второй строфе потрясает заключительный образ. «Плывущий на спинах рыданий и маршей» – ведь это не только огромной силы и содержания поэтический символ, но и – снова – крик души лирического героя, его боль, – и вряд ли случайность, что ритм этих строк так близок к ритму шопеновского марша funebre. Нельзя не почувствовать здесь прежде всего признания, потому что уже в этих словах о рыданиях и маршах, поднявших и несущих гроб, мы ощутили ту великую слиянность лирического героя с народом, о которой он скажет дальше («общие даже слезы из глаз»), увидели его самого в числе тысяч людей, провожающих Ленина. И точно так же не можем мы не ощутить и того, с какой бережностью, с какой трепетной осторожностью несут тысячи (да, тысячи – одновременно, – только так воспринимается образ!) драгоценный гроб этот красный – к месту последнего прощания…

Такое же единство эпического и лирического начал наблюдаем мы и в обращениях поэта к большим философским и социальным проблемам, к вопросам экономики и политики. Решительно выступая в первых, же строфах поэмы против культа личности, утверждая бесконечно дорогую ему простоту и человечность Ленина, Маяковский апеллирует не столько даже к мысли, сколько к чувству читателя. Лирическое размышление о трудности найти настоящие, простые и мудрые слова, какими можно было бы рассказать о Ленине; полные иронии строки, обращенные к любителям торжественных эпитетов и титулов («шпилим – «царственный вид», удивляемся – «дар божий»); пафос негодования по адресу тех, кто все же решается «Ленина таким аршином мерить», и тут же чудесная нежность и теплота в строках: «ведь глазами видел каждый всяк – «эра» эта проходила в двери, даже головой не задевая о косяк», – таковы эмоциональные грани раскрытия мысли поэта. И все это завершается страстной, патетической декларацией, почти заклинанием, в котором мысль раскрывается прежде всего через чувство:

Если б

был он

царствен и божествен,

я б

от ярости

себя не поберег,

я бы

стал бы

в перекоре шествий,

поклонениям

и толпам поперек.

И как великолепно завершается весь этот образный ряд – и логически, и композиционно, и в особенности эмоционально – строфами, опровергающими все опасения, отрицающими все попытки отделить Ленина от народа, лишить его той простоты и человечности, которыми особенно дорог он каждому из нас:

Но тверды

шаги Дзержинского

у гроба.

Нынче бы

могла

с постов сойти Чека.

Сквозь мильоны глаз,

и у меня

сквозь оба,

лишь сосульки слез,

примерзшие

к щекам.

Богу

почести казенные

не новость.

Нет!

Сегодня

настоящей болью,

сердце, холодей.

Мы

хороним

самого земного

изо всех

прошедших

по земле людей.

В дальнейшем, где речь пойдет о лирическом герое поэмы, мы столкнемся с еще многими примерами неразрывного единства лирического и эпического начал в поэме Маяковского. Но уже приведенные примеры дают основание говорить об особом характере, новом качестве лиро-эпоса Маяковского.

Анализируя отдельно каждую строфу поэмы, мы в одних случаях можем говорить о простом соседстве лирического и эпического, в других – об их органическом единстве. Но то обстоятельство, что те и другие строфы и строки точно так же переплетаются, тесно соседствуют друг с другом, налагает особый отпечаток на весь строй повествования. То, что являло собой как будто бы классический пример «механического» сосуществования лирического и эпического начал, – в тесном соседстве со строфами, представляющими собою органический сплав описания и чувства, выглядит уже не просто переплетением, а таким же органическим единством. «Я» лирического героя, его переживания, оценки в том или ином виде присутствуют в каждой строфе, какой бы «свободной» от лирики она на первый взгляд ни казалась. Возьмите любой отрывок поэмы – и всюду вы обнаружите, как с помощью самых различных изобразительных приемов поэт на каждом шагу заставляет нас ощущать его активное отношение к тому, о чем он пишет, как любая характеристика, любое описание оборачиваются оценкой: восхищением или негодованием, утверждением или приговором.

Откроем поэму на страницах, посвященных Карлу Марксу. Маяковский говорит здесь об экономическом учении творца научного социализма, о роли этого учения в истории рабочего движения, о ведущей роли пролетариата в революции. И всюду, даже там, где «я» поэта не заявляет прямо о себе, оно все же ощущается благодаря тому лирическому накалу, которым так сильны соседние строки, широко распространяющие свой «отсвет».

Маркс!

Встает глазам

седин портретных рама.

Как же

жизнь его

от представлений далека!

Таким эмоциональным зачином открывается поэтическая характеристика Маркса, и самые важные строки в ней сильны и впечатляющи прежде всего глубиной и искренностью чувств поэта. И такое неожиданное для Маяковского патетическое междометие в фразе: «но когда революционной тропкой первый делали рабочие шажок, о, какой невероятной топкой сердце Маркс и мысль свою зажег!» – и снова через чувство поэта пронесенное утверждение – «Жерновами дум последнее меля и рукой дописывая восковой, знаю, Марксу виделось видение Кремля и коммуны флаг над красною Москвой», – это важнейшие, решающие моменты в строфах, посвященных Марксу. И так велик эмоциональный накал этих строф, такой близкой и дорогой сразу становится для нас волнующая догадка поэта, что мы даже не замечаем, казалось бы, явного нарушения грамматического строя в последней фразе.

Все это не просто «оживляет» характеристику Маркса, но и служит важнейшим, определяющим моментом этой характеристики. Личность Маркса, его кипучая деятельность предельно приближены к читателю именно благодаря живости восприятия поэта. Чувства, переживания лирического героя играют здесь чисто изобразительную роль, углубляют образ, помогают понять его во всей многогранности.

Еще пример. Вот строфы, в образной форме говорящие о трудностях первых революционных лет, о переходе к новой экономической политике: Мы победили,

но мы

в пробоинах:

машина стала,

обшивка –

лохмотья.

Валы обломков!

Лохмотьев обойных!

Идите залейте!

Возьмите и смойте!

Где порт?

Маяки

поломались в порту,

кренимся,

мачтами

волны крестя!

Нас опрокинет –

на правом борту

в сто миллионов

груз крестьян.

В восторге враги

заливаются воя,

но так лишь Ильич умел и мог –

он вдруг

повернул

колесо рулевое

сразу

на двадцать румбов вбок.

И сразу тишь,

дивящая даже;

крестьяне

подвозят

к пристани хлеб.

Обычные вывески

– купля –

– продажа –

– нэп.

Перед нами законченный отрывок со своей темой, нарастанием конфликта, его кульминацией и разрешением, – кстати, именно так в основном строится вся вторая часть поэмы (и почти вся первая), состоящая из таких же тесно связанных друг с другом, внутренне и внешне цельных отрывков. И в каждой из этих строф заключен свой эмоциональный заряд, в каждой из них мысль поэта проходит через чувство. Восклицательные интонации и взволнованные обращения к читателю – в первой строфе; предостерегающее, почти отчаянное «нас опрокинет» – во второй; восхищенное, радостное, особенно сильно звучащее по контрасту со строкой о злобствующих врагах: «но так лишь Ильич умел и мог» и, наконец, великолепная по своей лаконичности последняя строфа с ее подчеркнуто повествовательной интонацией, однако по-прежнему с эмоциональной оценкой («тишь, дивящая даже»).

Все сказанное выше, так же как и наблюдения, к которым мы обратимся в дальнейшем, дает основание видеть основной жанровый признак поэмы Маяковского о Ленине не в традиционном сочетании эпоса и лирики и не в том даже, что «лирическое чувство, пронизывающее ткань поэмы, усиливает господствующее в ней эпическое начало» ¹, а в решающей роли лирики, живого чувства поэта, которое заставляет эпические по характеру содержания строки звучать взволнованным свидетельством очевидца и участника исторических событий, придает повествованию и описанию силу интимного признания. Вот в этом-то и заключается основная особенность лиро-эпоса Маяковского, и именно в этом, как нам кажется, основной секрет огромной силы воздействия поэмы на читателя.

И здесь хочется поспорить с В. Перцовым, высказавшим в своей монографии о Маяковском ряд интересных мыслей о своеобразии лирического и эпического начал в поэме «Владимир Ильич Ленин», но кое в чем, на наш взгляд, неправым в своих выводах.

Говоря о том, что «эпическое у Маяковского явно расходится с распространенной характеристикой особенностей этого рода искусства», В. Перцов справедливо утверждает, что «опыт эпоса пролетарской революции в поэме Маяковского о Ленине показывает глубокое единство субъекта и объекта изображения» ². Так же правильно утверждение В. Перцова, что при анализе жанровых особенностей поэмы Маяковского речь должна идти «не о том, чего «больше», эпоса или лирики, в данном произведении, а о своеобразии самих слагаемых и их сочетания» ³.

Однако органическое единство лирического и эпического начал В. Перцов видит лишь в отдельных строфах или отрывках.

«Картины всенародного горя, – пишет он по поводу третьей части поэмы, – написаны с такой изобразительно силой, с такой истинностью чувства, что делают читателя как бы непосредственным очевидцем и участником события» ⁴. Конечно, это так. Но почему же не хочет признать В. Перцов, что таким же очевидцем и участником событий является читатель и там, где речь идет об исторических фактах и свершениях, что такой же истинностью чувства проникнуты и строфы Маяковского о Марксе и гибели парижских коммунаров, о страданиях рабочих у «потогонных станков», о первых шагах Ленина, сплачивавшего партию, и о признании молодой республики Советов «столпами империализма». Больше того, даже в строфах первой части, рисующих траурную Москву, и полных, как мы видели, такого огромного чувства, такого интенсивного внутреннего движения, В.. Перцов видит лишь «отдельные моменты или черты общего фона», лишь «ориентиры обстановки, окружающей рассказчика», данные «часто статически» как «неподвижные детали картины» ⁵.

Воспринимая страницы, рисующие «капитализма портрет родовой», лишь как эпическое повествование, В. Перцов обнаруживает здесь лирику только в соответствующих «отступлениях». Так, процитировав известные строки: «его не объехать, не обойти, единственный выход – взорвать» (за которыми следует знаменитое «Знаю, лирик скривится горько» и т. д.), В. Перцов пишет: «Но тут «взрывается» сам автор, которому не так легко, как видно, сохранить эпическое самообладание повествователя. Развертывание истории капитализма прерывается бурным протестом против представителей «чистого искусства»…» ⁶.

Но в том-то и дело, что Маяковский вовсе не сохранял того эпического самообладания, о котором говорит В.

1. А. Метченко, Творчество Маяковского 1917 – 1924 годов, «Советский писатель», М. 1954, стр. 610. Кстати, это определение, близкое к истине впервой половине, неточно во второй. Что значит «усиливает эпическое начало»? Делает его еще более эпическим? Не это ведь как будто хотел сказать А. Метченко.[↩]
2. В. Перцов, Маяковский. Жизнь и творчество после Великой Октябрьской социалистической революции, изд. АН СССР, 1956, стр. 414 – 415.[↩]
3. Там же, стр. 428. [↩]
4. Там же, стр. 393.[↩]
5. В. Перцов, Маяковский. Жизнь и творчество после Великой Октябрьской социалистической революции, стр. 392 – 393.[↩]
6. Там же, стр. 401.[↩]