Голос из темноты. «Живые мощи» И. С. Тургенева

Рассказу предпослан эпиграф из Тютчева – «Край родной долготерпенья – «Край ты русского народа», – призванный подчеркнуть тематическое соответствие «Живых мощей» сборнику «Складчина» (первоначальное название «Кружка»), изданному в 1874 году с целью оказания помощи пострадавшим от голода в Самарской губернии.

В письме к Я. Полонскому от 18 (30) декабря 1873 года Тургенев выражает согласие и желание прислать материал для затевающегося издания, но сетует: «готового ничего нет, мозги высохли, и ничего из них не выжмешь», – и конкретизирует характер своего предполагаемого участия: «Придется покопаться в старых бумагах. Есть у меня один недоконченный отрывок из «Записок охотника» – разве это послать? Очень он короток и едва ли не плоховат – но идет, к делу, ибо в нем выводится пример русского долготерпения»¹.

Через месяц в письме к П. Анненкову писатель подтверждает и уточняет приведенные выше намерения и оценки: «Вам известно предприятие, затеянное в Петербурге для голодающих самарцев – я разумею «Складчину». Прилагаемая статейка – мой посильный взнос. Я воспользовался почти уцелевшим наброском и оболванил его. У меня еще в памяти золотые слова, сказанные Вами насчет продолжения «Записок охотника» – но, во-1-х), у меня не было решительно ничего готового, во-2-х), это не продолжение, а восстановление старого и брошенного. От этого оно, конечно, не лучше. Прочтите – и скажите откровенно: можно ли послать, не компрометируя себя. Во всяком случае не замедлите обратной высылкой. «Складчина» эта, вероятно, будет набита сплошь да рядом подобной шелухой – она непременно получит значительное fiasco – но отступиться теперь поздно».

И еще раз Я. Полонскому (25 января (6 февраля) 1874 года): «Конечно, мне было бы приятнее прислать что-нибудь более значительное; но чем богат – тем и рад. Да и, сверх того, указание на «долготерпение» нашего народа, быть может, не вполне неуместно в издании, подобном «Складчине»».

Таким образом, на долготерпении как главной теме автор настаивает. Как и на незначительности новоявленной вещи. Но когда эта «безделка» выйдет из-под авторской опеки, и «хиленькое произведение» избавится от авторского посредничества, заговорит с читателем напрямую, возникнет непредвиденный, незапланированный, неожиданный и до сих пор до конца не объясненный эстетический эффект, засвидетельствованный самим писателем.

Из письма к П. Анненкову от 4 (16) апреля 1874 года: «Оказывается, что «Живые мощи» получили «большой преферанс» – и в России, и здесь; я от разных лиц получил хвалебные заявления – а от Ж. Заид даже нечто такое, что и повторить страшно: «Tous nous devons aller a l’ecole chez vous»² – и т. д. Ничего, оно приятно; странно, но приятно».

Та же реакция с еще более любопытными формулировками в письме к М. Авдееву от 7 (19) апреля 1874 года: «Узнал с удовольствием, что моя вещица в «Складчине» понравилась; перевод ее, помещенный здесь в «Temps», произвел тоже некоторое впечатление – так что я даже недоумеваю: что это за птицу я высидел, не думавши, не гадавши?».

Впрочем, недоумения такого рода для Тургенева не новость, он не раз признавал тот факт, что «сам <…> автор <…> судья плохой – особенно на первых порах. Он видит не только то, что сделал – но даже то, что хотел сделать; а публика – может быть – ничего не увидит» (П., 9, 184) или, добавим мы, увидит гораздо больше.

В данном случае примечательно и другое: в то время как «в русской критике «Живые мощи» не получили сколько-нибудь значительного отклика» (С., 4, 606), иноязычные коллеги Тургенева, прочитавшие рассказ в переводе, прореагировали очень активно, эмоционально и восторженно, но при этом – лаконично и общо. Жорж Санд, судя по приведенным выше словам, говорит о собственно эстетическом впечатлении. Ипполит Тэн в одном из примечаний к своей книге «Старый порядок» акцентирует тематический аспект: «Что касается современных литературных произведений, состояние средневековой верующей души великолепно обрисовано <…> Тургеневым в «Живых мощах»» (П., 10, 601). Формулировка Тэна не противоречит авторской, а расширяет ее: долготерпение безусловно является органической компонентой «состояния средневековой верующей души». Но – об этом ли рассказ? Или точнее: исчерпывается ли он этим? сводится ли к этому? Иными словами – что за птицу Тургенев высидел на этот раз?

Между эпиграфом и первыми словами повествования возникает неявное по существу, но очевидное формально диалогическое напряжение: «…Край ты русского народа!» – «Французская поговорка гласит…» (курсив мой. – Г. Р.). Однако интервенция «чужого» слова тотчас нейтрализуется погружением в привычный для читателя «Записок охотника» географический, природный, социальный, эмоционально-психологический контекст. И с рассказчиком мы уже сроднились, и наш знакомец Ермолай тут как тут, и место действия – все та же Орловская губерния, Белевский уезд, и, как и в других рассказах цикла, сюжетным первотолчком, побудительной причиной описанных событий и встреч оказываются вполне рутинные охотничьи заботы. В рамках характерной для вводной части каждого из «отрывков» (так сам Тургенев называл свои рассказы) обыденной интонации и сюжетной «необязательности» вдруг возникает сильная эмоциональная нота: «Но для охотника дождь – сущее бедствие», – однако через несколько фраз, знаменующих промежуток между дождливым днем и наступившим вслед за ним солнечным утром, от «бедствия» не остается и следа: «все кругом блестело сильным двойным блеском: блеском молодых утренних лучей и вчерашнего ливня» – и охотника (героя и рассказчика в одном лице) охватывает отрадное чувство, столь же сильное и однозначное, как вчерашняя досада: «Ах, как было хорошо на вольном воздухе, под ясным небом <…> Я даже шапку снял с головы и дышал радостно – всею грудью…». Эту вводную часть рассказа можно было бы назвать лирическим зачином, но в ней нет ни малейшей композиционной нарочитости, заданное™, а контрастные эмоциональные всплески погружены в описания природы, рассуждения об условиях охоты и перемежаются разговором о пристанище, каковым, по подсказке всеведущего Ермолая, оказывается «матушкин хуторок», точнее, флигелек при нем, «нежилой и потому чистый», – через эти мимоходом брошенные детали просвечивает социальная проблематика (потенциальный наследник не знает границ и размеров материнских владений, столь они велики; чистота нежилого флигеля намекает на грязь в крестьянской избе), а за всем вместе взятым предметно-поэтическим рядом встает образ вольного блуждания (охоты) молодого, беспечного барина, которому сущим бедствием представляется застигнувший врасплох дождь и который легко приходит в приподнято-счастливое состояние духа при перемене погоды и при виде омытой ливнем и осиянной солнцем природной красоты.

Сюжетный толчок, разворачивающий рассказ в сторону его главного события, происходит почти незаметно: бесцельно, от нечего делать герой отправился по узенькой тропинке, ведущей к пасеке, заглянул в амшаник, ничего толком не разглядев, повернул было прочь – но из темноты сарайчика его окликнули:

«- Барин, а барин! Петр Петрович! – послышался мне голос, слабый, медленный и сиплый, как шелест болотной осоки.

Я остановился».

От этого оклика и от этой остановки, собственно, и начинается сюжетное движение, преображающее набросанные в начале рассказа смыслы и – более того – существенно уточняющее картину мира, предъявленную в «Записках охотника» в целом.

Хотя может показаться, и кажется, что смысл рассказа, то есть встречи скитальца-охотника и прикованной к своему ложу «мумии» Лукерьи, лежит на поверхности. Она – страдалица, терпеливица, воплощение христианской кротости и смирения. Он – сочувственный слушатель и добросовестный свидетель-рассказчик, собиратель человеческих типов и жизненных коллизий. Она органично вписывается в типологический ряд простодушных и цельных крестьянских натур, представленных на страницах «Записок охотника» и в свое время навеявших М. Гершензону наблюдение, которым, в силу нарочитого и подневольного социологизма, пренебрегла советская литературоведческая школа: «…Тургенев с любовью и доброй – не злой – завистью, смотрит на жизнь Хоря и Калиныча, Касьяна и Филофея, дивится на эту жизнь, «текущую как вода по болотным травам», и рассказывает о ней так, чтобы и мы видели, как она крепка, мудра и счастлива»³. Однако и очевидными социальными смыслами пренебрегать не стоит, тем более что он (и это настойчиво подчеркивается многократно повторенным обращением) – барин, сочувственно выслушавший исповедь бывшей дворовой и, уже в качестве автора записок, задавший рассказу в том числе и «социологическую» интенцию – «край родной долготерпенья». Впрочем, эпиграф, как уже говорилось, открывает путь и к намеченному Ипполитом Тэном осмыслению созданной Тургеневым картины как воплощения «средневекового сознания». Если «средневековое» расширить до вневременные (религиозный тип сознания), то мы получим сжатую формулу современных интерпретаций, которые преимущественно нацелены на выявление в тургеневском произведении религиозно-мистического дискурса⁴.

Однако из «темноты», в которую, откликнувшись на зов, окунается охотник, из неожиданной, случайной и в то же время неизбежной и необходимой встречи героев исходит такое сложное, многосоставное, такое мощное, всепроникающее излучение, что вопрос о смыслах рассказа явно не закрывается упомянутыми трактовками, при всей их адекватности и справедливости.

Название, как и эпиграф, обращает читательский взор и мысль к героине – ее физическому («живые мощи») и душевному («долготерпенье») состоянию. Но остающийся в сюжетной тени рассказчик по-своему не менее значимый герой произведения, чем Лукерья. На поверхности текста настойчивым пунктиром запечатлена его непосредственная реакция на живую мумию, в которую превратилась былая красавица, певунья, плясунья, хохотунья: «Я приблизился – и остолбенел от удивления»; «Я не знал, что сказать’, и как ошеломленный глядел на это темное, неподвижное лицо с устремленными на меня светлыми и мертвенными глазами»; «…я с изумлением глядел на нее».

1. Все цитаты из произведений Тургенева даются по изд.: Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем в 28 тт. М-Л.: Изд-во АН СССР, 1960 – 1968. Сочинения в, 15 тт.; Письма в 13 тт.^[↩]
2. «Мы все должны идти к вам на выучку» (франц.). ^[↩]
3. Гершензон М. Мечта и мысль И. С. Тургенева. М., 1919. С. 68.^[↩]
4. См.: Борковская Н. В. Житейское и житийное в рассказе И. С. Тургенева «Живые мощи» // Филологический класс. 2002. N 7; Кастромичёва М. В. Мифологический контекст в рассказе И. С. Тургенева «Живые мощи» // Спасский сборник. 2005. N 12; комментарии архиепископа Сан-Францисского Иоанна (Шаховского) // http://www.baltwillinfo.com/mp01 – 06/mp-12p.htm.^[↩]