Гоголь и Пушкин: проблемы и решения

Г. П.Макогоненко, Гоголь и Пушкин, Л., «Советский писатель», 1985, 352 с.

Книга Г. Макогоненко «Гоголь и Пушкин» является логическим продолжением его двухтомной монографии о творчестве Пушкина в 30-е годы. Это, прежде всего, касается вопросов о роли Пушкина в литературном процессе 30-х годов, о существе его эстетических открытий, об особенностях реализма этого периода. Тем самым содержание монографии Г, Макогоненко гораздо шире ее названия. Ученого интересуют не частные моменты творческой биографии писателей, но их роль в становлении и развитии русского реализма.

Решение этих проблем органично сочетается с постановкой вопроса о творческой преемственности Гоголя по отношению к Пушкину. Применительно к этой теме Г. Макогоненко видит свою задачу в осмыслении эстетических открытий Пушкина и раскрытии «процесса их творческого освоения Гоголем» (стр. 20).

В исследовании темы «Гоголь и Пушкин» автор опирается на положения Белинского об особенностях литературного развития в 30-е годы и о роли Пушкина в литературном процессе этих лет, выраженные в статье «Русская литература в 1843 году». Развивая мысли Белинского о народности как основном открытии Пушкина, освоенном Гоголем, Г. Макогоненко подробно останавливается на анализе гоголевской «формулы» народности, данной в качестве определения одной из главных особенностей творчества Пушкина. По мысли исследователя, это определение «является важнейшим моментом в дальнейшем развитии понятия народности, а точнее, в понимании главного содержания народности литературы Гоголь впервые дает принципиально новое определение, которое включает в себя единство, синтез национального (глядеть на мир глазами национальной стихии) и демократического (глядеть глазами народа)» (стр. 79). Г. Макогоненко подвергает эту «формулу» специальному рассмотрению, отмечая в ней «дальнейшее развитие, углубление и уточнение понятия народности, и на этот раз не только пушкинской, но и гоголевской» (стр. 57).

Народность, являясь одной из основных особенностей творчества Гоголя, в исследовании Г. Макогоненко предстает не только в своем теоретическом осмыслении, но и как ключ к пониманию художественных произведений писателя. Именно с этих позиций анализируется «Тарас Бульба» и «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем». Содержание «Тараса Бульбы», его стилистика, «авторское понимание изображаемой исторической эпохи обусловлены и обоснованы, – по мнению автора, – тем, что Гоголь смотрит на народный мир глазами национальной стихии» (стр. 87). В «Повести…» же автор смотрит на жизнь помещиков глазами народа, то есть народность здесь выступает как демократичность. Эта особенность гоголевской повести позволяет исследователю решить вопросы о характере взаимоотношений автора и рассказчика, о форме выявления точки зрения автора на изображаемое и тем самым глубже проникнуть в идейное содержание произведения.

Г. Макогоненко отмечает, что «Гоголь-художник в пору, когда Гоголь-критик высказал «истинное определение» народности, не смог в своем творчестве реализовать народность в синтезе двух начал» (стр. 87). «Разделение двуединого начала народности на отдельные ее элементы наносило урон исторической правде». Если применительно к «Тарасу Бульбе» понятно, что «урон проявился, прежде всего, в идеализации общественных отношений и Украины и Сечи, в замалчивании бывшего в ту эпоху социального расслоения внутри казачества» (стр. 88), то в чем «урон проявился» в «Повести…» – неясно. Г. Макогоненко на это не дает ответа, хотя, по логике его рассуждений, он должен иметь место и в «Повести…», поскольку и здесь есть разделение «двуединого начала народности».

Пристальное внимание к литературно-критическим статьям Гоголя и Пушкина, выяснение их значимости в процессе становления теории реализма позволяет по-новому осветить и такую традиционную тему, как «Белинский – теоретик реализма». На наш взгляд, совершенно справедливо Г. Макогоненко обращает внимание историков критики на важность этих статей для Белинского в формировании им теории реализма.

Понятно и оправданно выделение в особую главу темы Петербурга у Пушкина и Гоголя. В истории русской литературы XIX века она занимает совершенно особое место. Становление и развитие русского реализма в первой половине XIX века во многом связано именно с этой темой, сфокусировавшей в тот период важнейшие нравственно-этические и социально-политические проблемы. Петербург являл собой символ капитализирующейся России, и те противоречия, которые нес капитализм, наиболее полно проявились в петербургской жизни. Постижение этих противоречий означало мужание русской литературы, вырабатывавшей метод социологического анализа действительности.

Открытие петербургской темы во всей ее сложности Г. Макогоненко связывает с творчеством Пушкина. Важно, что автор книги не ограничивается простой констатацией этого факта, а подробно останавливается на сути пушкинских открытий, которую видит в том, что «Пушкин-реалист открыл современный Петербург» (стр. 106), им был «создан новый, впервые явленный в литературе образ Петербурга —столицы империи, города призрачно-абсурдной жизни, города фантастических событий, происшествий, идеалов, города, обесчеловечивающего людей, уродующего их чувства, желания, мысли, их жизнь» (стр. 118). Именно эти открытия Пушкина были преемственно продолжены в «петербургских повестях» Гоголем. Существенно также, что освоение образа Петербурга Пушкиным в исследовании Г. Макогоненко предстает в динамической сложности: «от показа быта окраинного Петербурга («Домик в Коломне») Пушкин приходит к раскрытиюбытиягорода. Социальный реализм определяет теперь новое построение образа Петербурга…» (стр. 116 – 117).

В этой главе ученый подробно останавливается и на конкретном факте творческой преемственности Гоголя – пушкинской метонимии. Анализируя «Невский проспект» и «Пиковую даму», Г. Макогоненко убедительно раскрывает генезис и социально-критиче

ские функции гоголевской метонимии. Этот и другие рассматриваемые факты творческой преемственности делают возможным «исторически конкретно определять роль Пушкина в литературном движении 1830-х годов» (стр. 129).

Однако не со всем в этой главе соглашаешься. Так, Г. Макогоненко пишет: «В первой главе романа «Евгений Онегин» Пушкин с любовью рисовал дорогой и близкий ему образ Петербурга… Автор и Онегин «упивались»»Дыханьем ночи благосклонной». «Всё было тихо; лишь ночные Перекликались часовые, Да дрожек отдаленный стук С Мильонной раздавался вдруг; Лишь лодка, веслами: махая, Плыла по дремлющей реке: И нас пленяли вдалеке Рожок и песня удалая…» (стр. 106 – 107). И далее: «Образ северной столицы, созданный Пушкиным в первой главе романа, – это декабристский Петербург, Петербург высокой духовности, город, исполненный красоты и добра…» (стр. 108).

Думается, эта характеристика требует уточнения. Во-первых, изображение Петербурга в первой главе «Евгения Онегина» отнюдь не ограничивается только показом «декабристского Петербурга», наряду с этим существенное место занимает изображение светского Петербурга, представителем которого является Онегин, чей образ «то приближается к идеалу «умного человека» (то есть кругу молодежи, испытавшей воздействие Союза Благоденствия – Е. С), то сливается с полярно противоположным ему типом «светского молодого человека». Колебание в этом типологическом поле создавало возможность переключения тона повествования то в сатирический, то в иронический, то в лирический план» ¹.

В связи с этим необходима осторожность и в утверждении об «очаровании «онегинского» Петербурга», поскольку «пушкинский» Петербург хотя и пересекается с «онегинским», но отнюдь с ним не сливается. Поэтому справедливо утверждение В. Одинокова: «Декабристская тема, которая традиционно возникает при анализе романа, развертывается не в связи с образом главного героя, а в связи с образом автора. Онегин исключен из области декабристской проблематики» ², Во-вторых, нам представляется не таким идилличным и эпизод из XLVIII строфы первой главы «Евгения Онегина», которую частично цитирует Г. Макогоненко. Именно здесь возникает мотив неволи и противопоставление Петербурга Италии как идеально-романтической страны свободы, поэтов и любви. Мотив неволи связан с тем, что в смысловую картину, как справедливо отмечает Ю. Лотман, вводится «образ Петропавловской крепости со всем кругом вызываемых ассоциаций» ³ – «Всё было тихо; лишь ночные Перекликались часовые…». Этот мотив должен был подчеркиваться и рисунком Пушкина, в котором важное место занимало изображение Петропавловской крепости.

Преемственные связи творчества Гоголя и Пушкина в книге Г. Макогоненко предстают во всей их диалектической неоднозначности, важным моментом которых, наряду с приятием и освоением творческого опыта Пушкина, был спор. С этих позиций анализируются «Записки сумасшедшего» и «Медный всадник». В результате перед читателем раскрывается сложное отношение Гоголя к «петербургской повести» Пушкина, отражением которого и явилась «петербургская повесть» Гоголя. Продолжая традиции Пушкина в обличении «абсурдно-нелепого и преступного мира» русской действительности, Гоголь решительно разошелся с Пушкиным «в понимании возможных путей изменения этого мира» (стр. 155).

Отличительной чертой книги Г. Макогоненко является сочетание широкого историко-литературного подхода с детальным проникновением в поэтику художественных произведений, Так, большое внимание уделяет автор фантастическому в изображении Петербурга, Особенность фантастики «петербургских повестей» Пушкина и Гоголя Г. Макогоненко видит в том, что она не привнесена писателями в реальный мир, а является его составной частью, «она заложена в самой социальной структуре общества» (стр. 179), С этой точки зрения обстоятельно анализируется фантастика гоголевского «Носа», отмечается и другая очень важная особенность поэтики повести – символичность образа Носа, что тоже связывается с освоением опыта Пушкина, поскольку «исторически первым, кто обогатил реализм образами-символами, был Пушкин» (стр. 205).

Г. Макогоненко свойственно пристальное внимание к каждому слову писателей. Именно это позволяет часто по-новому, нетривиально прочесть художественные произведения писателей, остановиться на том, что парадоксальным образом выпадало из научного кругозора предшественников.

Более века исследователи «Ревизора» утверждали, что Гоголь написал комедию на сюжет, который ему дал Пушкин. Однако, оказывается, факты свидетельствуют о другом: нигде Гоголь не подтвердил, что Пушкин дал ему просимый сюжет. Везде у него речь идет не о сюжете, а о «мысли»»Ревизора», принадлежащей, действительно, Пушкину. Кстати, именно о пушкинской «мысли», или об «идее», но не о сюжете говорится в воспоминаниях современников Пушкина и Гоголя. В этой связи Г. Макогоненко впервые ставит вопрос: в чем состоит конкретно пушкинская «мысль» в «Ревизоре»?

В силу неизученности проблемы, ее малой документированности иные высказанные Г, Макогоненко соображения носят гипотетический характер. Но эта гипотетичность, безусловно, оправдана тем, что стимулирует научно-исследовательские поиски.

По мнению автора, пушкинская «мысль» комедии Гоголя была воплощена в образе-символе Ревизора и связанной с ним кольцевой композиции, что позволило не только раздвинуть рамки происходящего в городке до пределов всей России, но и показать иллюзорность всяких надежд на торжество справедливости. Однако тем самым пушкинская «мысль» в «Ревизоре» и вступала в столкновение е мыслью Гоголя, возлагавшего надежды на царя. Просветительская идеология Гоголя вступала в противоречие с основной идеей, вытекавшей из финала комедии. Этим и объясняются «многолетние попытки драматурга разными средствами раскрыть подлинный, не понимаемый ни критикой, ни публикой истинный смысл его, гоголевской, мысли, лежащей в основании финала комедии» (стр. 253).

Г. Макогоненко вводит новые факты, не привлекавшие внимания исследователей, и рассматривает их в совокупности с известными ранее.

6 июня 1836 года Гоголь, бросив все дела в пушкинском «Современнике», неожиданно уехал за границу, даже не простившись с Пушкиным. Традиционно этот факт объясняется обострением отношений между Гоголем и Пушкиным в связи с их работой в «Современнике», поводом для разрыва отношений считают публичное несогласие Пушкина со статьей Гоголя «О движении журнальной литературы в 1834 и 1835 году».

Г. Макогоненко привлекает материал, практически не разработанный, почти не обращавший в этой связи на себя внимание. Это и рецензия Пушкина на второе издание гоголевских «Вечеров…», и не напечатанные, но заказанные и написанные Гоголем статьи «Петербург и Москва» и «Петербургская сцена в 1835 – 36 г.», и пушкинская статья о сочинениях Георгия Конисского. Анализ этого материала не только убедительно свидетельствует о наличии противоречий между Гоголем и Пушкиным уже в начале 1836 года, но и раскрывает характер их расхождений. Премьера «Ревизора» явилась кульминацией разногласий Гоголя и Пушкина и выявила со всей отчетливостью противоречия между политическим идеалом автора и его художественным воплощением, к которому был причастен и Пушкин. Все это в совокупности и определило внезапный и столь странный по отношению к Пушкину отъезд Гоголя за границу.

В рассуждениях Г. Макогоненко не все бесспорно. Можно подвергать сомнению тезис: Гоголь считал виноватым Пушкина в том, что публика не поняла его, Гоголя, мысли; можно говорить о разной степени воздействия Пушкина на окончательное редактирование Гоголем своих статей и художественных произведений; можно сомневаться в достоверности тех или иных разговоров писателей в силу их недокументированности, однако совершенно бесспорно, что рассуждения автора, логично вытекающие из всей реальной ситуации взаимоотношений писателей, концептуально выверены и при привлечении большого количества других фактов приобретают правдоподобный характер.

Книга «Гоголь и Пушкин» полемична, к своим выводам автор приходит в споре с предшественниками.

Нетривиально истолкование Г. Макогоненко повести Гоголя «Шинель». Отметив «пушкинское начало» в произведении, связанное прежде всего с «защитой человека и обнажением обстоятельств, которые губят его», с тем, «что появление у человека цели поднимало его к иному, не рабскому существованию» (стр. 305 – 306), исследователь подробно останавливается на фантастическом финале повести, в котором некоторые исследователи также видят пушкинское влияние, проявившееся в способности гоголевского героя к бунту. Исходя из «коренных основ мировоззрения Гоголя, чуждого идее каких-либо насильственных действий», Г. Макогоненко в принципе отрицает возможность подобного толкования, как противоречащего мировоззрению Гоголя и искажающего суть пушкинско-гоголевских отношений.

Совершенно правомерным и убедительным представляется сопоставление Акакия Акакиевича с житийным героем, непонятно только, почему оно ограничивается одним финалом повести. Житийные традиции весьма важны не только для понимания финала «Шинели», но и всего произведения в целом, поскольку существенно влияют как на художественно-идеологическую организацию отдельных эпизодов, так и на всю сюжетно-композиционную организацию повести.

Книга Г. Макогоненко, несомненно, займет заметное место в советском литературоведении. Главное «желание и цель» автора: «вызвать размышления читателя, сделать его сопричастным к той работе, которую ведут специалисты» (стр. 339), – думается, выполнены.

г. Кемерово

1. См. об этом: Г. А.Гуновский, Пушкин и проблемы реалистического стиля, М., 1957; Ю. М.Лотман, Роман А. С. Пушкина «Евгений Онегин». Комментарий, Л.. 1980, с. 139.[↩]
2. В. Г.Одиноков, «И даль свободного романа». Новосибирск, 1983, с. 102.[↩]
3. Ю. М.Лотман, Роман Пушкина «Евгений Онегин». Комментарий, е. 171.[↩]