№12, 1971/Публикации. Воспоминания. Сообщения

Годы партизанские. Перевод Ю. Шалыгина

В современной болгарской литературе живет и продолжает активно развиваться партизанская тема, появляются все новые и новые произведения о героической борьбе болгарского народа против фашизма, за новую, социалистическую Болгарию. В последние годы особенно усилился поток документальной и мемуарной литературы о партизанском движении; книги бывших борцов болгарского Сопротивления вызывают большой интерес и у критики и у читателей (в этом номере о некоторых из них пишет в статье «Живое наследие» Ефрем Каранфилов).

Веселин Андреев – известный поэт, активный участник партизанской борьбы. Сейчас он завершил книгу мемуаров о партизанских годах, о жизни и людях отряда «Чавдар», в рядах которого он сражался. Помимо собственных воспоминаний, автор широко использует в книге документы военных лет, часто прибегает к историческим экскурсам и лирическим отступлениям.

В публикуемых ниже с некоторыми сокращениями главах из первой части книги Веселин Андреев рассказывает о своих встречах с героиней болгарского народа Лиляной Димитровой и об освобождении партизанами города Копривштицы в марте 1944 года.

 

ДО СВИДАНИЯ, ЛИЛА!.. УВЫ – ПРОЩАЙ…

Жизнь подобна повествованию: важна не его продолжительность, а суть.

Сенека

Тот, кто был нужен лучшим людям своего времени, – жив во все времена.

Шиллер

Я шел по улице, всем своим видом демонстрируя полное безразличие и беззаботность, но взгляд мой цепко фиксировал все вокруг. В этот ранний вечер жители Алдомировской расположились в своих палисадниках. Низкие ограды из зеленых планок или проволочной сетки открывали всю их несложную жизнь – среди крошечных цветников перед домишками, дорожек, вымощенных мелкими камнями, грядок с луком, фруктовых деревьев. В обвитой виноградными лозами беседке двое дядек резались в фишки, невидимые в их волосатых ручищах.

Этот тип все тащился за мной, поодаль, по другой стороне улицы. Наивная хитрость!..

Вон красотка с алой гвоздикой в черных волосах – стирает, а между делом поглядывает на прохожих. В вырезе ее блузки виднеется такое… А ей хоть бы что, она очень довольна. Но я должен быть безразличен! И к этому, и ко всему остальному.

А вот, глянь-ка, уютно устроились дружки: огурчики, графинчик. Видать, славные люди…

На перекрестке ватага ребятишек с такой яростью гоняла тряпичный мяч, словно нет для них ничего ненавистнее его. Гвалт они подняли – хоть уши затыкай. Один из них был особенно хорош – чистый арапчонок, спадающие штаны придерживает рукой и все пинает мяч, пинает…

Того типа я ощущал и спиной, а тут улучил возможность обернуться. Надо же, какая противная рожа! И ведь молод еще. Как это молодые идут в агенты?.. Когда он прилип ко мне? Все время было чисто, а тут вдруг…

Сверху, со стороны Центральной тюрьмы, навстречу мне показалась Лиляна. Не хватало только, чтобы этот поганец знал ее в лицо! Вернись, Лиляна, беги…

Грозно сдвинув брови, я киваю головой: «За мной хвост».

Видно, не поняла – улыбается…

– Этот тип за мной… – шепчу, когда она хочет меня остановить. – Да, правильно, это улица Враня! – показываю я рукой этой незнакомой гражданке и прохожу мимо.

– Погоди, если бы все типы были такие, как он…

Она подхватывает меня под руку, и мы поворачиваем назад. Берет под локоть и того «типа», смеется – пусть смотрят и дядьки с фишками: «Видали, двое кавалеров меня провожают…»

Я не ожидал такой комбинированной встречи, хотел сказать Лиляне, что могла бы и предупредить, но та уже говорила – тихо, по-деловому:

– Объясни все товарищу! – Она прижала его локоть, потом мой. – Слушай внимательно!

Внимательно? Да в таких случаях человек внимает всем своим существом. Итак… в поезде мы ведем себя как незнакомые, слезаем в Саранцах, я иду за ним следом, и только когда минуем село, я могу к нему обратиться…

Мне надо запомнить это круглое лицо с пухлыми, как будто нарочно выпяченными губами. Зря я так отозвался раньше о его внешности. Он оказался большим симпатягой, этот парень! Этот Начо – молодежный вожак Ботевградской околии, как я узнал позднее. Сейчас я знал только одно – он отведет меня в отряд. Партизан! Надо же, пробрался в Софию. Здорово!.. И он отведет меня в отряд!

Когда мы остались одни, Лиляна положила мне руку на плечо;

– Ну, братишка, уходишь туда, в горы, на свободу! До чего ж я тебе завидую…

С благодарностью я сжал ей руку. Я понял и мог продолжить ее мысль: конец этому черному ужасу, когда на каждом углу ожидаешь пулю в спину, каждый вечер вынужден искать пристанище, а с утра снова опасаешься облавы. Всему этому конец – да, но для меня. А она остается здесь… Мне хотелось закричать от радости, и потому я промолчал. Что бы я ни сказал, хотя и самое искреннее, все равно может прозвучать эгоистично. Лила и без того почувствовала все в моем пожатии, надо хоть внешне соблюсти приличие. Она остается здесь, где требуется тихий, ежеминутный, бескрайний героизм…

…А до чего же вольная, гайдуцкая жизнь там, в горах! Свобода. Вольность. Ты сам отыскиваешь врага, нападаешь на него и исчезаешь. Даже если погибнешь – так в бою, отмщенный, удовлетворенный. Поливаешь врагов из пулемета, даже оглохнешь от радости, глядя, как они валятся на землю… Партизаны Славчо до того застращали полицию – средь бела дня появляются в селах. И в Среднегорье отряды растут. И в Родопах подожгли государственную лесопилку, которая работала на гитлеровцев.

Лиляна воодушевилась, словно это она уходила в горы. Или, может, потому она так восторженна, что уходила многократно, со многими товарищами, оставаясь при этом в суровом софийском подполье. Но я уловил и другое: ей хотелось меня подбодрить, потому что и там, в горах, жизнь совсем не легка… И делала она это очень тонко, естественно…

А мы остаемся здесь, в этом котле…

Это мне в ней и нравилось. Все та же искренняя Лила. Если и стала она сдержанней, серьезней – в работе, перед другими людьми, – так это от суровости нашего времени и от большой ответственности, возложенной на нее. Пожалуй, не уловить бы и этой перемены, если бы еще одна наша знакомая не раздражала нас своею важностью (господи, в такое-то время!). Я пытался понять ту, другую. Да, просто она любила командовать, но крылось за этим и кое-что поопаснее: за этим важничаньем прятала она душевную скудость, любой ценой стремилась сохранить свой авторитет… А когда ты нелегальный, когда все, черт его побери, ощетинилось против тебя, до чего же хочется человеческого тепла! Едва дождешься встречи с товарищем – и надо же, он тебе ату радость отравит… Поэтому-то встречи с Лиляной были особенно радостны, как живительный бальзам. И поэтому я чувствовал себя перед ней без вины виноватым, пытался себя убедить: ты давно хотел уйти в партизаны, но тебе сказали – останешься там, где нужно! А теперь вот нужно отправиться в горы, связать отряд со своими родными местами. Значит, это действительно нужно, а совсем не бегство от трудностей…

Нет, я не знал, что это последняя наша встреча. И вовсе не оттого, что хотел навек проститься с Лиляной, припомнил тогда былое. А все же где-то в подсознании трепетало предчувствие значимости нашего расставания, потому что целый вечер не только был с ней, но и вспоминал о нашей давней дружбе.

…Снег мягко похрустывал у нас под ногами. Он только что выпал, мы первые ступали по нему, как по земле обетованной. Деревья, казалось, нежились под его мягким покровом. Все было отлично видно в прозрачных, синеватых сумерках, хотя и близилась полночь. И тишина – просто оглушительная.

Мы шли по этому чуду первого снега, и красота и свежесть, с какой он преобразил окружающий мир, возвращали нас в детство, хотелось побеситься, сразиться в снежки, но мы глубокомысленно разговаривали, невольно старались придать себе солидности, потому что было нам по двадцать лет и возвращались мы с нелегального собрания. Тут-то Лиляна внезапно толкнула меня ногой под колено, рванула за плечо – и вот уж я барахтаюсь в снегу. Что тут началось! Все словно бы сошло с ума – и мы, и деревья, и сонные птицы, – настолько естественна была эта свалка. Лозан толкнул Лиляну, на него кинулась Златка, я ей бросился наперерез, они все скопом навалились на меня… Вчетвером мы возились в снегу, будто дети, но Лила, раскрасневшись и прерывисто дыша, буйствовала сильнее всех нас, вообще забыла про все на свете. Иной человек, увидев ее в эти минуты, наверняка бы сказал, что такая девушка не способна думать ни о чем серьезном. Все это произошло там, где сейчас стоит обелиск, под которым лежит она…

…А перед тем, как войти в парк, мы сидели в маленькой комнате, в квартале «Иван Асен», – обсуждали молодежную страницу газеты «Заря». Цензура свирепствовала, кромсала материалы, словно секачом, и нам приходилось изыскивать всяческие способы, чтобы перехитрить ее. Очень мы огорчались, что не смогли подобрать хороших авторов среди фабричных рабочих. Лиляна сосредоточенно слушала, положив на колено крошечный блокнот, карандашом поправляла над ухом коротко остриженные волосы. Умного человека сразу распознаешь, даже когда тот молчит. Потом заговорила – тихо, со сдерживаемым волнением, потому что была энтузиасткой и в такие минуты стеснялась своего энтузиазма. Я очень любил ее слушать – говорила она всегда по-своему, в присущей только ей манере. Уже заканчивая, Лиляна заметила, что двое фабричных парней из Княжево дали ей свои «статейки». При этом щеки ее залились румянцем, потому что мы сразу оживились и она поняла, что ее сейчас будут хвалить.

Я знал, где она отыскала молодых авторов. Она была большая мастерица на такие дела – еще со времен комитета абитуриентов, который вел борьбу за широкий доступ молодежи в университет. Помню, скромно пришла она в комитет и начала работать в нем с той преданностью делу, которая никогда не станет фанатизмом, потому что это преданность ума и сердца, спокойная, бескрайняя, не нуждающаяся в фанатизме. А держалась Лиляна скромно, незаметно, ей была чужда шумливая приподнятость иных новичков, конечно, объяснимая молодостью и тем не менее неприятная. Тот, кто мало знал Лиляну, пожалуй, мог посчитать ее замкнутой. Однако ей – благодаря и внешнему обаянию, и умной речи, и неотразимой настойчивости – удавалось найти подход к самым трудным, на наш взгляд, профессорам и общественным деятелям.

Ну, а этими фабричными парнями она наверняка несколько месяцев занималась, пока они не начали писать. Летом мы обычно устраивали экскурсии на Витошу – студенты, рабочие, гимназисты. И здесь, пока не начнутся общие песни и танцы, Лиляна всегда улучала возможность побеседовать со своими активистами. Иной раз расположится с ними в зарослях орешника, иной раз – на поляне. С рабочими она держалась просто, по-свойски, но никогда не подлаживалась под их язык, а им старалась привить свой – чистый, интеллигентный. Если кто и чувствовал себя совершенно естественно среди них, так это Лиляна. В этом помогали ей и опыт, и присущее ей умение сближаться с людьми.

Эти веселые вылазки на Витошу (какими далекими они теперь казались!) часто оживали в моей памяти в суровых условиях подполья… Вот и теперь шли мы с Лиляной по тревожному городу, а я видел ее на Старческих полянах. Чуть наклонившись в сторону, чтобы удержать равновесие, она мчится по кругу, преследуя «третьего лишнего»… Откинув голову и обхватив за плечи Златку и Петра, поет «Три танкиста»… А потом откинется на траву, вдыхает ее аромат, напоенный солнцем. Помню, я однажды даже удивился, увидев, как она собирает цветы, – может, даже в подарок кому-нибудь. Это было так необычно. Уж очень мы привыкли, что она занимается делом, которое не всякому мужчине впору.

Таким, самым ярким и сохранился для меня ее образ – на Витоше, среди цветов. Стройная и гибкая, с коротко остриженными каштановыми волосами, разрумянившаяся от усталости (лицо у нее было белое, слегка асимметричное, что придавало ему особую прелесть), ясноглазая. У нее были прекрасные, лучащиеся глаза, они так ее красили! А как она смеялась – щедро, заливисто, бывало, чуть не сложится от хохота пополам, даже слезы на глазах выступят. Жадной она была – к горам, к людям, к жизни…

– Узнал что-нибудь новое о провале? Есть ли еще арестованные? Нет и нет, никогда у Лиляны не было ласки в глазах. Никогда не заходилась она в смехе. Мука и гнев – вот чем была она сейчас. Так бы и задушила, медленно, постепенно, этого сильного, опасного Гешева, который погубил стольких наших!.. Теплый был этот июльский вечер, но прохлада уже спускалась с Витоши, разливалась по широкому бульвару Константина Величкова.

– Арестов больше не было. Но тот, лопоухий, говорит…

В сущности, провалов было три – более пятидесяти арестованных: центральный район РМС Софии, студенты-химики, технические работники ЦК РМС.

– Мы вот тут прогуливаемся, а их там истязают. Каких отличных ребят потеряли! Больно мне за каждого, будто это меня бьют… Как раз в это время и начинают, кровопийцы… – Она машинально взглянула на часы, отпустила мою руку, как бы отдалилась от меня. Мне стало не по себе. – А этот поганец… Голову бы ему оторвать…

Подобное чувство вины испытывал каждый оставшийся на свободе – перед теми, кто оказался в полицейском застенке. Мы знали, что те чувствуют за собой гораздо большую вину – за то, что допустили, чтобы их арестовали. Но это нас мало утешало. Аресты происходили внезапно, в течение одной ночи.

Лиляна почти не сомкнула глаз, пока не сделала все, чтобы спасти оставшихся активистов. Поэтому не имело смысла успокаивать ее: у нее это чувство вины шло от сердца, а не от разума, который может его отрицать, но абсолютно бессилен подавить.

А ведь сама она столько раз могла погибнуть…

Декабрьское небо нависло над нами всей тяжестью черных, взъерошенных ветром туч – ну прямо вывернутое наизнанку море, всякую минуту способное опрокинуться на нас. А мы сами – другое море, застывшее в молчании студенческое море с одним-единственным островком – плитой Климента Охридского. В какой из моментов налетит конная полиция? Лиляна говорит – страстно, взволнованно, слова тщательно взвешены, потому что на дворе тридцать девятый год, но силу им придает наш гнев… Польша повержена, истекает кровью, мы еще не знаем, что сражение докатится до берегов Волги, что будет расстрелян Вапцаров, но мы уже знаем, что впереди великие испытания, и Лиляна зовет нас быть готовыми к ним. В этом глубокий смысл ее слов, хотя говорит она об университетском празднике, о нашем долге – где народ, там и мы! – да еще о праве женщин на образование. Она говорит об этом, а думает об обязанности все, даже самое жизнь, отдать служению родине… Я сам только что слез с плеч своих товарищей, недовольный, что не смог найти самых острых слов. Лиляну поддерживают уверенные руки, очень надежные руки и плечи – Петра, который в весьма близком будущем сам будет командовать собственным расстрелом, и Ивана, что станет потом заместителем министра просвещения. Но я тревожусь за Лиляну, а она, довольная, что полиция пока не прервала ее речь, бросает в толпу страстные слова, и по спине пробегает холодок, хочется скорее схватиться с врагами. Прекрасна она, наша Лила, – даже сейчас, когда лицо ее так сурово…

А потом небо в самом деле обрушилось на нас – искрами из-под копыт, топотом коней, градом ударов полицейских нагаек. Здание ректората словно качнулось, сквер уходит из-под ног, студенты телами своими прикрывают лик Климента, все смешалось в молчаливой, свирепой схватке. Но дело сделано! Плотная стена верных плеч выдержала ровно столько, сколько ловкой Лиляне понадобилось, чтобы скрыться. Из тех, кто выбрался на этого сквера, иной недосчитался ботинка, у другого пальто располосовано чуть не до полы, а третий вовсе с рассеченным ухом. Но все же лучше так, чем в четвертом участке!..

Мы идем, держась середины улицы, чтобы никто не мог внезапно кинуться на нас. На Лиляне изящное салатового цвета платье, шляпка – этакая элегантная дама! Я в сером отутюженном костюме, с усиками и в очках – авторитетная роговая оправа, стекла без диоптрий, – даже близкие мне люди и те меня не узнают. Абсолютно благонадежная парочка. И хотя навстречу попадаются трудовые, надежные люди, это не избавляет нас от необходимости быть начеку, все вокруг видеть и слышать. Как говорится, «подпольщику и трех ушей мало».

– Каких людей лишились! И скольких еще… Тебе приходилось над этим задумываться: придет ли день, когда им воздадут по заслугам?

– Конечно, братишка. Вспомни хотя бы ботевские слова.

– Слушай, вот ты упомянула Ботева. Не кажется тебе, что тогда словно бы другие были люди? Крупнее, что ли? События их делали такими? Или такими они выглядят сейчас, в романтическом свете того удивительного Апрельского восстания? А может, это просто я увлекаюсь?

– Конечно, они были великими! Я все перечитываю «Записки». Потрясающе… Возьми хотя бы Бенковского. Но он ли один? Захарий Стоянов так их всех обрисовал – живы-живехоньки… Всех их мы помним, а сколько было еще других, самых обычных людей, сколько их осталось для нас безымянными. И мы такими останемся. Но и нам будут благодарны. Впрочем, не в этом суть…

– Что ж, и ты безымянная? Вон у тебя сколько имен…

– Ну, братишка, их у тебя тоже немало. Да, а все ж кто-нибудь вспомнит и обо мне, были бы живы друзья… Только чего это мы вдруг сами по себе принялись поминки справлять! Говорили об участниках Апрельского восстания, но ведь и сейчас есть такие люди. Ты знаешь, что такое Малчик? Редкий, большой человек, убеждена, что он останется бессмертным. Или Антон Иванов? А сколько еще…

– Радионов, когда его расстреливали, крикнул: «Нам еще памятники поставят». Веришь ему, а все же кажется невероятным.

– Да нет же. Ведь не может быть иначе – чтоб мы победили, а им памятники не поставили.

– Хотя сейчас нам, конечно, совсем не до этого. Просто надо действовать, пока можешь.

– В этом ты совершенно прав. Но ведь мы говорим не о наградах, – человек должен быть убежден, что дело его заслуживает памятника. Тогда он и воюет иначе.

Днем городские шумы заполняют все пространство, забивают уши до того, что собственных шагов не различаешь в этой лавине звуков. Ночью их словно бы впитывают в себя камни, и воцаряется лунная тишина, но только их разбудишь – тут же прозвучат с неожиданной силой. Или это мне так казалось, потому что мы все реже встречали людей и слышали сейчас только собственные шаги?

Я спросил ее о последних новостях с Восточного фронта.

– А ты их не знаешь? Гитлер снова получил здоровую взбучку. Здоровеннейшую, я тебе говорю. Теперь небось остановки не будет.

О том, что взбучка была велика, свидетельствовало число уничтоженных танков, самолетов, орудий, машин. Лиляна уверенно называла цифры, до последней единицы, и не оттого, что обладала цепкой памятью, но еще и потому, что так рассказ тянулся дольше, а слушая его, мы восполняли все, что пережили в прошлом, во времена отступления. Начался разгром на Курской дуге.

– Знаешь, братишка, победа-то, пожалуй, уже близка. Сколько там до Дуная?..

Кто бы нас мог обвинить, что мы подходили к событиям с этой меркой – «сколько там…»? До того хотелось приблизить его, этот час победы. Хотя бы в сердце.

– А ты что, сомневаешься, коли говоришь «пожалуй»? Дело так пошло, что, может, уже не придется зимовать в лесу…

– О сомнении не может быть и речи, но когда это будет…

И мы завели беседу о вещах, на которые в наших деловых встречах не оставалось времени, но ведь сейчас-то мы праздновали мой отъезд. Эти мечты – тогда такое первозданно-свежие – о тракторах, полях без межей, заводах, самолетах, о свободных, гордых людях… И я помню то одно-единственное, что Лиляна пожелала для себя:

– Знаешь, не верится, что настанет день, когда я смогу поохать в эту страну нашей мечты. А мне так этого хочется… Ничего другого не надо…

Я был щедр (ведь в этот вечер сам получил так много), я обещал ей всяческие чудеса. Я так хотел, чтобы все это сбылось.

– Эх, братишка, едва ли мы доживем. Но много людей останется, они попадут в эту страну!.. Однако мы с тобой загулялись. Не пора ли уж расходиться, а?..

А мне хотелось еще побродить, поговорить. С Лилой мне всегда было так хорошо, а в нынешний праздник… И ведь она же мне его принесла.

– Чего спешишь? Сейчас ведь спокойно, полиции и на ум не придет, что подпольщики могут так припоздниться. – Я и сам понимал, что лукавлю, но было в моих словах и кое-что верное. – Я тебя провожу. Куда тебе?

– В Лозенец. Если уж начистоту, мне совсем не хочется уходить. Не каждый день встречаешь близкую душу. Вот и заболталась я сегодня. Но если что случится, этого я себе не прощу…

Она помолчала.

– Эх, скольких вещей мы не можем себе позволить!..

– Вдвоем-то безопасней. Влюбленные ведь всегда подолгу бродят.

– Да, конечно. Только вот Гешев признает ли нас за влюбленных?

– Если мы его об этом очень попросим… Говорят, он отзывчив.

– Верно. Вот попадешься ему – посмотришь, как он о нас позаботится.

– Да, ласка и забота…

– И с большой охотой… Видишь, как ты меня заразил. Тьфу, тьфу, тьфу… Можно ли упоминать черта к ночи?.. Как там Вера? Удалось ей спастись на этот раз…

Вопрос Лиляны обжег меня. Мне все еще не верилось, что Вера вышла оттуда. Ее арестовали со всеми, были улики, выследили ее со мной. Ужас.

Цитировать

Андреев, В. Годы партизанские. Перевод Ю. Шалыгина / В. Андреев // Вопросы литературы. - 1971 - №12. - C. 207-232
Копировать