Герой рассказа

1

Проза, говорим мы, тем и отличается от беллетристики, искусство» подлинное – от воскресного, поэзия – от райка, что пафос первого в непременном исследовании, постижении существа жизни, тогда как второе стремится увлечь, поразить, позабавить, в лучшем случае проиллюстрировать действительность, только констатировать случившееся. Утверждение это стало уже общим местом (что само по себе очень отрадно), оно очевидно, так же как утверждение того, что исследование существа жизни – один из главных признаков современности искусства. Читатель открывает книгу и ждет от нее ответа на десятки вопросов. Вопросы эти не выдуманы – они поставлены жизнью, ответы на них должны помочь читателю жить. Такое отношение к искусству ничуть не умаляет его значения, напротив – повышает ответственность художника.

Надо ли удивляться тому обстоятельству, что «конфликт» между беллетристикой и прозой в ее полном и высоком значении стал в нашей литературе особенно острым именно в последние годы? Думаю, что «конфликт» этот совершенно естествен, он прежде всего отражает стремление современного искусства непосредственно участвовать в жизни, помогать и направлять усилия читателя в строительстве коммунистического общества. Может ли искусство, оставаясь современным, находиться в стороне от того подъема общественного самосознания, который произошел в нашем обществе после XX съезда партии, который стал таким мощным после съезда XXII? Разумеется, не может, и потому водораздел между литературой, заботящейся лишь о развлекательности, «легком чтении», и литературой, думающей прежде всего и по преимуществу о том, как живет и трудится человек в наше время, становится все более отчетливым.

Несомненная современность звучания – это первое, о чем думаешь, знакомясь с рассказами, опубликованными в этом году в толстых журналах. Авторы их внимательно исследуют жизнь героя, независимо от того, что составляет сюжет рассказа: случай из жизни или целая история жизни, судьба героя. Более того, прочитанные подряд, рассказы поражают общностью пафоса, хотя в них, казалось бы, больше различия, чем близости.

Читаешь эти непохожие рассказы один за другим, и картина нашей сегодняшней жизни, изображенная в них с разных сторон, становится объемной, мысль, столь дорогая авторам, оказывается мыслью чрезвычайно нужной – современной.

Писателям важно отношение человека к главному в жизни, к тому, ради чего человек живет на свете, – отношение потребительское или творческое. Писатели идут дальше, их интересует и то, как возникает столь разное отношение к этому основополагающему, но как будто бы элементарному вопросу, они не всегда дают ответ, но вопрос поставлен, мысль читателя разбужена, дальше он пойдет самостоятельно! Может ли быть что-нибудь важнее и современнее такого итога?

Ради чего человек живет на свете? К этому и связанным с ним вопросам очень внимательны произведения о молодом человеке, о выборе пути в жизни. Эта проблема не менее важна и в произведениях с другой, более широкой тематикой. Люди отвечают на вопрос о смысле жизни по-разному, порой ответ этот на протяжении жизни в зависимости от обстоятельств ее меняется, но всегда соответственно изменяется и сама жизнь, потому что речь идет о принципиальном отношении к вещам необычайно серьезным: о невозможности лгать себе и мириться с ложью других и об умении уговорить себя в необходимости компромисса ради «высших» соображений; об органической неспособности пройти мимо несправедливости и о равнодушном, не менее «принципиальном» нежелании возиться с чужой бедой; о стремлении прежде всего устроить собственное благополучие и о невозможности быть счастливым, когда нет счастья вокруг…

Но пока что этот разговор – всего лишь абстрактные размышления на тему, трижды известную. Он обретает плоть, становится конкретным, как только мы начинаем вчитываться в рассказы, входим в жизнь их героев. Переходя от рассказа к рассказу, перелистывая их вновь и вновь, следуя за авторской мыслью, проникаясь пафосом произведений, мы отчетливее представим себе и картину жизни, открывающуюся в рассматриваемых рассказах. Общность главной мысли помогает нам в этом, писательское беспокойство направляет анализ в нужную сторону…

2

Не так просто найти это общее у героев Ф. Абрамова в рассказе «Сосновые дети» («Звезда», N 4), Л. Жуховицкого в рассказе «Чужой риск» («Октябрь», N 1), в рассказе И. Грековой «За проходной» («Новый мир», N 7) ¹. Казалось бы, что может быть общего в судьбе и самом облике Игоря Чарнасова с его не по возрасту седой головой, горячей и страстной – деятельной любовью к природе, бригадиром бурильщиков Федором – человеком бесхитростным и мужественным, думающим прежде всего о других, таким робким в любви и артистичным в работе, и Вовкой Критиком с его тщательно прилизанной головой, отглаженной рубашкой, курткой на молниях, с его безжалостной иронией и органическим неприятием всякой позы и фразы… Разные люди, только и общего у них – время, в которое живут. Но, наверное, время – это не так уж мало, и общность эта не формальна, потому что как только мы начинаем думать обо всех этих людях конкретно, не вырывая их из самой плоти и атмосферы произведений, о них написанных, то понимаем, что герои, встретившись, может быть, и не стали бы» друзьями – очень уж непохожие индивидуальности, – но всегда б нашли общий язык, поняли бы друг друга в главном… Разумеется, я говорю об общности не поверхностной и не внешней. А на первый взгляд и правда кажется, что у этих людей различия больше, чем схожести…

Жизнь Игоря Чарнасова («Сосновые дети») была пестрой и путаной: в шестнадцать лет убежал из дому, прихватив отцовский револьвер, ограбил сберкассу, «погулял» по Кавказу, угодил в лагерь; прошли годы, и вот он, уже с сединой в волосах, работает лесником на Севере. Можно ли нащупать какую-то связь, что-то общее между Игорем и его отцом Антоном Исааковичем Чарнасовым? Ходил Чарнасов-старший по деревенским улицам в черной, до пят кавалерийской шинели и черной, косматой папахе, в самые лютые морозы в сапогах; казалось, красный партизан никого не замечал вокруг, полыхавшие огнем «какие-то неземные» его глаза были устремлены вдаль; в революционные праздники, бывшие самой большой его страстью, он собственноручно украшал здание почты, на которой работал, красил керосином лозунги и плакаты – транспаранты вспыхивали огнем, отсветы их рассыпались по небу, хватали за сердце: «Да здравствует мировой пожар Октября!..» И вот у Игоря целая жизнь за плечами, он так же размашисто мечтателен и одержим, как отец («зеленую революцию пущу»), но откуда у него эта удивительная любовь и жалость, русская жалость ко всему живому? Игорь самоотверженно и мужественно сражается за доверенный ему участок леса – целое лесное государство. Эта борьба с бесхозяйственностью, очковтирательством, дутыми цифрами – конкретная борьба с бездарными руководителями леспромхоза – становится у Игоря Чарнасова высокой борьбой со всяческим бездушием и равнодушием. Он деятелен и неутомим в своей любви и «жалости» – двумя парами рук (он да жена) Чарнасов пытается восстановить то, что уничтожают леспромхозовская техника, люди, для которых отчет важнее самой жизни, борется против каждой незаконной вырубки, с браконьерами, с лесными пожарами. Чарнасов не только мечтает: громадная равнина, ощетинившаяся молодыми соснами, как морская волна, перекатывающаяся через холмы, тоненькие искрящиеся зеленые ручейки, пахнущие смолой, крадущиеся по песчаному дну борозды – так начинается сосновый бор – это работа его, Игоря Чарнасова, его страсть, его упорство и мужество. В рассказе Ф. Абрамова страсть, сжигающая душу героя, становится романтическим стремлением сделать высокой и поэтичной самое жизнь человека, а для этого не жалко ни сил, ни времени: для Игоря Чарнасова это стремление – совершенно органичная форма существования. Мы закрываем рассказ и долго еще видим героя, только что вернувшегося из леса – пропахшего смолой, его худое, словно иссушенное жаром лицо с пронзительно светлыми шальными и диковатыми глазами…

А в рассказе Л. Жуховицкого «Чужой риск» все гораздо проще: нет ничего значительного в судьбе и биографии героев, нет высокой романтичности в их главной страсти, – «обыкновенные рабочие ребята». Автор смотрит на них глазами немолодого уже корреспондента, человека уставшего, профессионально добросовестного, который никак не может выкроить времени для настоящей работы над «вещью». Она лежит глубоко в ящике стола, – Архипов вымотан ежедневной журналистской текучкой, но человек он честный, добросовестный, ясно отдающий себе отчет в том, что и как он делает. У него не хватает сил, мужества, а может быть, и таланта на то, чтобы каждый его репортаж становился «вещью», он видит и понимает значительно больше того, о чем пишет. Результатом обыкновенной командировки, о которой – написан рассказ, должен быть обычный репортаж о работе бурильщиков в открытом море, переданный непосредственно с места работы: Архипов проводит с бурильщиками целую смену, переносит все тяготы их нелегкого труда, шторм, видит, как рушится в море стальная ржавая игла вышки, как и бурильщики, он не очень-то надеется на спасение – в такой шторм ни пароход не подойдет, ни вертолет не прилетит.

Но Архипов все еще отделяет жизнь, все, что вокруг происходит, от своего дела, держит наготове блокнот: вдруг повезет и он услышит какую-нибудь колоритную фразу. Ему не приходит в голову, что привычную схему написания репортажа необходимо разрушить, что праздником для журналиста должна быть не только работа над «вещью», но ежедневный обыкновенный труд, и здесь главное не «колоритная фраза», а понимание людей и существа их работы. А ребята, с которыми Архипов на буровой столкнулся, их бригадир Федор, поначалу так враждебно корреспондента встретивший, ничего на «красный день» не откладывают, не отделяют жизнь будничную от праздничной, и потому их полная простого, некрикливого героизма работа романтична по существу. Федор, спокойно и твердо понимающий, что вся эта сегодняшняя история может кончиться скверно, что так же, как море опрокинуло стальную громаду вышки, оно смоет домик, в котором укрылась бригада, ни о чем не сожалеет. Ему обидно, что не успел сказать Зойке все, что хотел и должен был сказать; а жалеет ли он о том, что стал бурильщиком? «Что ж, он морской нефтяник. Знал, какая работа, силком никто не тянул. В море все бывает. Конечно, когда ставят основание, думают. Но все предусмотреть нельзя.

Кому-то нужно рисковать. Тут дело добровольное. Не хочешь – не иди, только не скули потом, что революцию и войну – геройские времена – прозевал по молодости». Он не скулит, но зря и не рискует, он работает. И завтра он опять выйдет в море, хотя дело это добровольное и на берегу можно найти работу поспокойней…

Грохочет море, люди кричат и не слышат себя в этом реве и грохоте, и кажется, что дощатая будка, в которой бригада укрылась, взлетает вверх и вот-вот рухнет в пропасть…

А в лаборатории N 10 – одной из многочисленных лабораторий за проходной, лаборатории, «ничем, пожалуй, не примечательной», «с почти нормальным процентом Владимиров» – все словно бы нарочито буднично. Здесь тоже шумно, и чтобы услышать друг друга, приходится повышать голос, перекрикивая счетные машины-полуавтоматы, телефон, разговоры за соседним столом. Это совершенно обыкновенная комната, с тусклыми, плохо покрашенными стенами, уставленная канцелярскими, занозистыми по краям столами. Автору рассказа «За проходной» И. Грековой эта обыкновенная лаборатория «кажется человеком», она становится героем рассказа – «это личность». И мы так воспринимаем лабораторию N 10. Может быть, потому, что рассказ И. Грековой выглядит все-таки эскизом и характеры только намечены, не проявились, и потому люди могут показаться лишь гранями одного характера: Женька Лирик, Вовка Критик, Вовка Умный, Просто Вовка, Мегатонна, Яша Статистик… Что ж, даже если это один характер, то, бесспорно, «он» человек примечательный, – сказав о нем, автор «распечатал» новую в нашей литературе тему, важную, ждущую своего раскрытия и бесспорно современную не только по форме, но и по существу. Кто они, эти «пахари, идущие за плугом по каторжной научной полосе, немыслимые друг без друга… безымянные. Никто – и все»? Стихи эти написал Женька Лирик по случаю великого дня в лаборатории, и хоть никто этот день не называл «великим» – таких слов здесь не любят, – все страшно волновались, толком не работали и – ждали. И вот свершилось, – «нет, сделано». Этим «большим днем» десятой лаборатории рассказ заканчивается, читатель не узнает, что же все-таки свершилось, – довольно и того, что его пустили за проходную без пропуска, – да ему и не нужно знать что, он узнал для себя нечто более важное, познакомился с героем, увидел за проходной Современника в его прекрасной будничной жизни, окунулся в атмосферу «умственного аврала», из которого и складываются часы и дни «десятой», увидел героев (одного героя, лабораторию!) в атмосфере их труда. Женьку Лирика с его «душевными излишествами», сомневающегося, ликующего, отчаивающегося, который исступленно принимает и отбрасывает каждую гипотезу; Вовку Критика, презирающего все эти «излишества», считающего неряшеством любое проявление чувства все, что вне четкости, лаконизма и ритма; совесть десятой – Зинку; феноменального Мегатонну с его стихийным талантом, о котором рассказано так любовно-иронично; Вовку Умного, самого способного из всех, ослепшего здесь, в «десятой», и продолжающего работать наравне со всеми («…никакой чуткости – вот что ему теперь нужно… – сказал Вовка Критик, когда в лаборатории обсуждался вопрос, как встретить искалеченного товарища. – Мы должны требовать с него, как с самих себя. Только тогда он будет чувствовать себя человеком»), и когда Вовка Умный ошибался – «с кем этого не бывает?» – на него покрикивали: «Ты что, совсем одурел? Не видишь, что ли, что тут наврано?»; Клара – «Три пирожных сразу»; загадочный Чиф с его «дремучей эрудицией»…

Читатель лишь познакомился с «десятой». Бегло, эскизно, намеком рассказал о своем герое автор, но читателю открылся целый неведомый до того мир с его поразительным азартом умственной работы, требовательностью к самим себе, пониманием чувства своей ответственности, точным, основанным на знании ощущении времени.

Игорь Чарнасов, Федор, Вовка Критик… Все они современники, и общность их, как мы видели, не формальна и не случайна, она в существе их отношения к самому главному в жизни – к тому, ради чего человек живет на свете. Интерес писателей к таким характерам чрезвычайно важен и заслуживает самого внимательного рассмотрения и разбора. И здесь внешняя непохожесть только подчеркивает значение внутренней общности, родства этих столь разных людей.

3

Разумеется, писательский поиск, даже если он движим одной и той же мыслью, может вестись в разных направлениях. Мы только что рассмотрели рассказы, авторы которых прямо вышли к герою, пытались показать его во весь рост. Не менее интересен и путь противоположный: попытка понять причину, по которой человек пошел другой дорогой и, думая обмануть жизнь, обманул себя…

Рассказ В. Померанцева называется «Проглядела» («Октябрь», N 5), и его внешняя конструкция словно бы легко укладывается в эту нехитрую мысль-схему. Проглядела Настя хорошего парня, отдыхала бы сейчас, молодой еще женщиной, на курортах, носила бы нарядные и воздушные платья, занималась спортом, был бы рядом человек веселый и легкий, надежный и всем симпатичный, «большой человек», занимающийся серьезным и важным делом. Проглядела Костю, проглядела жизнь… Но это только чисто внешний сюжет рассказа. Писателя уже в замысле совершенно очевидно интересовало иное – само исследование Настиной жизни. А беда ее и судьба не в том, что ей не повезло, – сдуру проглядела счастье, надо было не за огород и тарелку супа держаться, а поехать с Костей; пришлось бы поначалу трудно, было бы голодно, но зато потом… Дело здесь не в случайности Настиной промашки – автор верен развитию логики характера героини, правде жизни.

Настя больше не хочет и не может мириться с тяготами жизни. «Хватит, намыкались мы…» – скажет спустя много лет герой Г. Владимова Пронякин. А у Насти выдержки меньше, чем у Виктора Пронякина. Потому что сил меньше, а может быть, очень уж трудно пришлось ей в войну, и поэтому представляется таким важным упрочение благополучия. Она отказывается от будущего ради настоящего, начинает «неистовствовать на своем маленьком дворике», не думая особенно над тем, что придет день, когда вся жизнь покажется ей оскорбительно бессмысленной. Но прежде чем этот день наступит, пройдут семнадцать лет; где уж Насте предвидеть это, да и некогда размышлять:

1. Все рассказы, о которых идет речь в этой статье, публиковались в 1962 году.[↩]