Герой наших дней (Заметки о современном очерке)

Очерк набирает высоту. Опережая другие жанры, он захватывает «подвалы» в центральных газетах, из недр «толстых» журналов выходит «на открытие», издаются объемистые сборники очерков, посвященных колхозной деревне и социалистической индустрии, печатается «маленькая библиотечка очерка», а путевые записки о ближних и дальних странах получили распространение, о котором не мечтали ни авторы, ни читатели еще несколько лет назад.

Своим возвышением очерк обязан прежде всего герою. Человек наших дней – деятельный, смелый в мыслях и поступках, непримиримый к косности, рутине и двоедушию, – входит хозяином в очерковую литературу, сообщая ей приметы великого времени.

Нетрудно заметить, что периоды расцвета очерка приходятся на годы наибольшего подъема в жизни нашего общества, нашей страны. Именно в такие годы очерк задает тон в литературе. Не ограничиваясь своими рамками, он оказывает ощутимое влияние на соседние жанры. Появляются повести, рассказы, пьесы, романы с несомненными признаками близости к очерку.

Писателей привлекает мобильность, оперативность очерка, его документальная достоверность. Но не только это. Когда-то Гоголь писал о В. И. Луганском (Дале) и его «физиологических очерках»: «Он видит всюду дело и глядит на всякую вещь с ее дельной стороны…»

Пожалуй, приведенная выше фраза из частного письма Гоголя более точна и конкретна, чем иные ученые характеристики трудно поддающегося определению жанра. Умение видеть всюду дело и «дельную сторону» всякой вещи в высшей мере свойственно очерку. И не только видеть дело, но и вмешиваться в него. Это уже качество новое, присущее именно советскому очерку. Оно-то и импонирует писателям, желающим сегодня непосредственно участвовать в событиях дня, происходящих на главном направлении.

Особенности и закономерности нынешнего этапа очеркизма внимательно прослежены в статье В. Рослякова «Публицистика больших раздумий и широких обобщений» («Вопросы литературы», 1959, N 4). Хочется продолжить этот разговор, сказав особо о другом – о возможностях жанра, о художественных путях документальной правды, о преломлении событий действительности на страницах очерка.

Сейчас, после XXI съезда партии, который вошел в летопись страны как съезд развернутого коммунистического строительства, наступил час шире и смелее применять все виды очеркового оружия, использовать весь арсенал очерковых средств. Поэтому сегодня полезно заглянуть в «запасники», проверить старые, испытанные формы – не забыто ли что-нибудь, могущее пригодиться теперь, все ли «выжато» из привычных очерковых разновидностей? К этому призывает и Третий съезд писателей СССР.

Более четверти века назад Б. Агапов воспевал обыкновенное крыло автомобиля, один вид которого вызывает сегодня снисходительную улыбку. «Как подкатывалось оно под радиатор! Как, отхлынув от фары, огибало переднее колесо, чуть прикрывая его собой, потом вытягивалось, превращалось в подножку, потом волной обходило заднюю шину и оттягивалось назад, слегка, еле-еле, как бы оставляя в воздухе след своего полета! Оно летело, ей-богу! Оно неслось вперед и жужжало немножко».

Почему же образ теперешних машин, в которых гармония линий доведена до совершенства, не создается столь же ярко и красиво, почему о механизмах, подсказывающих человеку результат сложнейших вычислений и выполняющих тончайшие работы, редко пишут с увлечением поэта?

В 1930 году вышла всемирно известная книга М. Ильина «Рассказ о великом плане», которую М. Горький называл смелым и удачным опытом изображения перспектив социалистического строительства. Перспективы, открывающиеся ныне перед нашей Родиной, способны послужить благодарнейшей темой для многих увлекательных книг типа «Рассказ о великом плане».

Вряд ли нужно специально ратовать за путевой очерк наших дней, способный совершать открытия не только в мало хоженных краях, но и в местах, казалось бы неплохо освоенных писателями и журналистами. Сошлюсь на недавний очерк Эм. Казакевича о Магнитогорске.

И уж совсем излишне агитировать за портретный очерк, посвященный тому, кто осуществляет план, семилетия, создает машины сказочной мощи и тонкой сообразительности, возводит новые города и решительно меняет облик старых.

Напряженный ритм нашей жизни, сквозь которую мчатся спутники, в которой стремительно чередуются события, решаются вековые загадки и ломаются извечные представления, органически близок чуткому ко времени, на удивление емкому и многогранному жанру очерка.

Место очерка в общественных судьбах страны определяет меру требований к нему. Речь, думается, надо вести не только о богатстве форм, но и о богатстве содержания или, точнее, о том, что обогащает современный очерк, а что обедняет его.

Очеркист пишет с натуры. Ему не дано ждать, пока отстоятся жизненные формы явления, будут окончательно решены возникшие сегодня проблемы и подведена итоговая черта.

И. Винниченко создавал свой известный очерк «Жизнь не ждет» еще до того, как были обнародованы тезисы о реорганизации МТС. Он мотался по сельским дорогам, говорил с механизаторами, колхозниками, учеными, присматривался к машинно-тракторным станциям с той стороны и с этой, прикидывал, подсчитывал и снова ездил. Это творчество в истинном и высоком смысле слова, тревожное и радостное, впитывающее в себя кровь и нервы писателя, творчество, требующее высокой гражданской ответственности.

Поиски ответа на насущный общественно-политический вопрос предполагают и поиски слова, краски, характера. Сказанное некогда Дидро о мышлении философском и художественном можно обоснованно отнести в первую голову к очеркистам, тем более что Дидро считал конкретность и реализм необходимым условием для обоих видов мышления.

Создание с натуры жизненной картины между тем таит в себе немало обманчивых соблазнов. Едва ли не самый опасный – наивная уверенность в том, что «факты говорят сами за себя», и таким образом очеркисту нет причин «мудрствовать лукаво». Говорить-то, конечно, говорят, да ведь далеко не все и не всегда исчерпывающе. Это во-первых. А во-вторых, на практике случается, что даже опытные писатели, уверовав в неотразимую силу факта, точно копируют его и… терпят поражение.

Дело в том, что хотя очерк может родиться и от кратковременного соприкосновения с фактом, он требует большого предварительного накопления, осознания родственных фактов; чтобы оперативно и ярко писать об одном, нужно до этого «переварить» многие. Всматриваясь в овечкинские очерки, видишь, как годами закладывался для них фундамент, вырабатывалась собственная точка зрения автора.

Очерк больше, чем всякий иной жанр, требует конкретного знания конкретной действительности, если так можно выразиться, «подключения» себя к этой действительности. В. Овечкин, И. Винниченко, Л. Иванов так близки своим героям, что порой сливаются с ними. Они могут свободно распоряжаться материалом, который держат в руках, то есть находить наиболее целесообразное построение сюжета, могут сами вступать в споры и полемику, то есть давать авторские отступления.

Почти тридцать лет тому назад Б. Агапов разрешил сомнения своего товарища, придумавшего для очерка хороший диалог директора автозавода т. Лихачева и командира стратостата т. Прокофьева, которые никогда в жизни не видели друг друга. Агапов посоветовал: если придумал хороший диалог, способный доказать твою идею, – пиши.

Не знаю, пользовался ли И. Винниченко советом Агапова. Скорее всего сам очерк привел его к необходимости применить аналогичный прием. Услышав множество различных мнений об МТС, он подумал: «Вот если бы собрать всех вместе, академика Желиковского, Т. Мальцева, председателя Ново-Анненского райисполкома Гусева, экономиста Венжера и других, пусть поговорят, поспорят». У очеркиста нет организационных прав, но, когда он знает людей и дело, о которых пишет, у него колоссальные творческие возможности!

И. Винниченко «собрал» вместе нужных ему героев («И я отчетливо представил себе такую сцену») и записал их несостоявшуюся беседу. Это одно из самых интересных и безусловно правдивых мест в очерке.

Очерк, написанный со знанием жизни, людей, отличается от очерка, созданного без этих качеств, так же, как отличается оригинальная картина от иллюстрации. Разумеется, иллюстрация требует мастерства и многих других достоинств. Но все же это искусство вторичное, базирующееся на уже высказанных кем-то соображениях, созданных кем-то образах. Истинное же искусство очерка – искусство самостоятельное, оригинальное, немыслимое без ясной и глубокой идеи, определяющей творческое мировосприятие автора.

В одном из номеров журнала «Москва» за минувший год под рубрикой «Очерк» напечатаны два произведения: «История бригадира Николаева» И. Дворецкого и «Мои товарищи» М. Шошина. Если бы редакция ставила перед собой задачу дать для литераторов наглядное пособие на тему, как надо и как не надо писать очерки, она бы вряд ли сумела это сделать удачнее. Вслед за продуманным до конца, четко организованным очерком И. Дворецкого идет буквально расползающийся в руках очерк М. Шошина. В чем дело, почему Шошин, совсем не новичок в литературе, не смог справиться с несложным сравнительно материалом? Беда в отсутствии ясной, значительной цели. С этим связаны неудачи в обрисовке характеров, стилистические огрехи, допотопные «красивости».

Шошин и Дворецкий прибегают к одному и тому же распространенному в очерковой литературе приему цитирования человеческих документов, характеризующих персонажи. Но насколько тактично и оправданно подбирает Дворецкий выдержки из дневника бригадира Николаева, стихи старшего мастера Сальникова, настолько легко и беспредметно цитирует Шошин сочинения своих героев. Хочется чем-то привлечь читателя, чем-то заинтриговать или рассмешить его. Но чем? И в ход пускается «ритмическая проза» в духе Васисуалия Лоханкина, которая именуется «рассказом Повалишникова «Любовь в огне», нарочито нескладные стихи Андрея Крыгина. В увлечении анекдотами о сельских чудаках автор забывает о своем обещании познакомить с «интересными и самобытными» людьми 30-х годов. Так беспомощность логического мышления переплетается с беспомощностью мышления образного.

У нас появляется немало полезных, эстетически впечатляющих сцен современной жизни, но проблемы, поставленные в них, порой незначительны. Бывает и наоборот: дельный, проблемный по своей сути очерк с худосочными, человеческими фигурами – уже не публицистическая статья, но еще и не художественная проза. Разговор о недостатках того и другого вида – разговор о нереализованных возможностях жанра.

Но и здесь необходим конкретный подход. Публицистичность очерка-портрета, скажем, совсем иного свойства, чем публицистичность очерка, в котором, к примеру, идет речь о сроках весеннего сева в Сибири. Да и в портретном очерке мысль, отношение автора, его взгляды могут проявляться по-разному. И. Дворецкий прямо выкладывает свои сомнения, связанные с судьбой и будущим бригадира Николаева и завершает рассказ внутренним диалогом («Два извечных голоса сталкиваются, спорят между собой»). Спор уже идет не о Николаеве, а о Николаевых, автор, синтезируя мысль, делится с читателем своей тревогой.

В памятном сталинградском очерке «Глазами Чехова» В. Гроссман не формулирует идею, не прибегает к авторским отступлениям. Он сжато рассказывает о двадцатилетней жизни Анатолия Чехова, ставшего на фронте снайпером. Лишь одна деталь: в детстве Чехов не стрелял из рогатки, «жалел бить по живому». Эта коротенькая фраза повторяется несколько раз на протяжении повествования о том, как Чехов кончил курсы снайперов, как попал на фронт, как научился наблюдать, следить и бить без пощады и промаха, ею и заканчивается очерк, герой которого «юноша, жалевший бить «по живому» из рогатки, ставший железной, жестокой и святой логикой Отечественной войны страшным человеком, мстителем».

Биография приобретает обобщенно-публицистический характер рассказа о реальном человеке и вместе с тем о народе, его воспитавшем. В. Гроссман сам не делал вывода, он исподволь подвел к нему читателя.

Публицистически нацеливать очерк можно по-разному. Рекомендовать одни приемы, манеры и «браковать» другие – нелепость. Все определяется материалом, идейной зрелостью, устремлениями автора и его творческими потенциями. Однако все же есть некоторая общая закономерность. Я имею в виду соответствие масштабов авторского осмысления масштабам жизненных явлений, которым посвящен очерк. Иначе неизбежно возвращение к сомнительной истине о том, что факты якобы всегда «говорят сами за себя», то есть к фактографии или натурализму.

Недавно обратил на себя внимание очерк В. Михайлова «День и вечер». С тонкой и проницательной наблюдательностью рассказал Михайлов об учениках «разношерстного» десятого класса «Б» одной из московских школ рабочей молодежи. В большей или меньшей мере ему удались образы почти всех пятнадцати десятиклассников. Очеркист наблюдал и воспроизводил каждого не изолированно, а в его постоянном окружении, подобно тому как при посадке больших лип дерево перевозят и опускают в яму в огромном ящике с землей его родных мест.

В. Михайлов старается, чтобы очерк получился сюжетно занимательным. Он оправданно начинает с выигрышной в этом отношении главки «Девушка из ГУМа», использует всякую возможность заинтересовать, увлечь читателя. Автор упомянутой выше статьи В. Росляков прав, отмечая добросовестность Михайлова в изучении людей, их быта. Действительно, у Михайлова «было с чем работать за письменным столом», он думал и над композицией, и над сюжетом, и над словом.

Но, на мой взгляд, очеркист недостаточно думал о цели, об идее своей работы. Чего ради автор сидит на уроках в десятом классе «Б», ходит на дом к героям, встречается с ними на работе? Он хочет понять истинную цель их учебы, понять, зачем взрослый человек, во многом отказывая себе, до позднего вечера сидит в классе, а потом, когда кругом спят, готовит уроки.

Но вот ответ получен. Варя хочет стать педагогом. Нефедов учится «для науки» и т. д. Автор резюмирует: при множестве различных побуждений, стимулов, мотивов есть общая основа -«подлинное стремление к знаниям, глубокое уважение к образованию, вера в науку, вера в то, что она есть не только благо, но и ежедневная жизненная необходимость».

Суждение такое правильно, однако настолько общо, декларативно, что не воспринимается как непосредственный вывод из конкретных судеб, рассказанных очеркистом. А кроме того, разве надо было идти в ГУМ, наблюдать работу Вари, ее участие в комсомольском рейде по борьбе со спекуляцией, чтобы добиться ответа на вопрос?

Когда очерк подошел к концу, стало ясно: то, что автор выдавал (и сам принимал) за идею произведения, оказалось лишь поводом познакомить читателей с жизнью и судьбой взрослых людей, посещающих десятый класс «Б». Это было любопытное, но мало обогащающее нас знакомство, ему недоставало определенности взаимоотношений сторон – героев и читателей.

Сложная многообразная жизнь, увиденная автором, не заставила его перешагнуть через узкие рамки первоначального задания. Будь серия картин, нарисованных В. Михайловым, менее обстоятельна и точна, вероятно, не так бросались бы в глаза их недостаточная смысловая нагрузка. Изобразительные возможности очеркиста не компенсируют слабость мысли. Наоборот, лишь подчеркивают ее. К сожалению, такая слабость свойственна иным очерковым произведениям наших дней, и этим следует объяснить незначительность их общественного резонанса. Если развитие очерка о колхозной деревне идет в основном в направлении, которое определяется работами В. Овечкина, А. Калинина, С. Залыгина, И. Винниченко, Л. Иванова, то городская, заводская, школьная тематики редко решаются столь же проблемно и принципиально. Тут зачастую господствует информационность, зарисовка.

Сейчас, когда развернулось коммунистическое наступление на широком фронте, особенно необходимо смелое, оперативное вторжение очерка в жизнь, и его активность определяется в первую голову его проблемностью.

«Вечный вопрос» всех дискуссий и почти всех статей, посвященных очерку, – факт и вымысел. «Запрет» на вымысел, который пытались наложить некоторые литературоведы, снят. Его сняла сама практика. Многие очеркисты, не ведая, что им «не положено» фантазировать, писали, как подсказывало художественное чутье, воображение, как диктовал замысел. (Разумеется, если это был не строго документальный очерк о конкретном лице или событии.)

Неукоснительное следование факту составляет сильнейшую сторону таких книг, как книга С. Смирнова о героях Брестской крепости, «Повесть о сталинском лауреате» И. Горелика и многих Других.

«Но, – говорит В. Овечкин, – есть еще и другой вид очерка, я бы сказал – очерк-исследование, большой разговор с читателем в художественной форме по поводу каких-то явлений жизни. В таком очерке фактическая точность – лишь в самом существе явления, которое описывается, а во всем остальном руки автора также развязаны, как и в любом другом жанре. Можно и не давать точного адреса, и вводить в действие вымышленных персонажей, и прибегать к домыслу, к обобщениям».

Определить долю и степень вымысла в очерке так же невозможно, как и провести безусловную границу между очерком – с одной стороны, рассказом и повестью – с другой. Да есть ли нужда в таких определениях и таких границах?